603
Разгоралась по Петербургу
буржуазная травля «Правды» — что большевики все прослоены провокаторами и ещё
неизвестно чьими агентами. А в самой «Правде», между тем, сильно поменялось,
Шляпников и разобрать не успел: он радушно просил приезжих сибирцев писать в
«Правду» — они и написали. Вклинили в газету каждый по статье — и сразу
нарушили её установку: потребовали поставить свои подписи. До сих пор всё
печаталось без фамилий — разве важно, кто именно пишет? — без фамилий статьи и
вся «Правда» приобретали грозную беспрекословность, как будто катится
беспощадный каток революции: только так! и разбегайся, раздавим! А подписи —
сразу делали газету трибуной частных мнений, которые и оспаривать не запрещено.
Ольминский как старый газетчик — ставь и его фамилию.
И Бонч полез за сибирцами — ставь и его.
Ну, Сталин ничего вздорного
не написал и никаких претензий не выпячивал, вся статья его была — укреплять
Советы. (Хотя: почему Советы, а не свою отдельную партию?)
И Муранов,
в позиции защитника «Правды» от травли, говорил в общем
правильные вещи: не верить подобревшим фабрикантам, не верить генералам,
служившим трону. Но вся статья была не для этого, а: пролетариат знает, под
чьим контролем «Правда» издавалась, издаётся и будет издаваться, — правдистов,
членов Государственной Думы, и всех пятерых по именам, себя тоже. Позвали
гостем — а он уже и ноги на стол. И дальше совсем с потолка: хотя все помнили,
что большевицкая думская фракция была сослана за антивоенную позицию, Муранов писал теперь вполне бессовестно: «они пошли в
ссылку за то, что в самом начале войны провозгласили революционную борьбу за
свержение старого строя и за демократическую республику». После совершившейся
революции это, конечно, неплохо звучало.
И этого Муранова
фотографию в арестантском халате сам же Шляпников и распространял по
Петербургу.
Такого напроломного
манёвра, без прямого товарищеского объяснения или предложения, таких приёмов
Шляпников не ожидал. Не знал, что и возразить. Он таких методов не знал: как же
можно не допустить их до газеты? С чего бы вдруг — с ними и бороться? Но если «издавали и будут издавать» — значит, они хотят «Правдой»
руководить сами? (Муранов и больше
захотел: чтобы Шляпников уступил ему место в Исполкоме. Ну что ж, может и уступить.)
Однако в сегодняшнем номере
приезжие начали и теоретическую борьбу. В статье, уже не подписанной (Каменева,
что ли?), они начали и принципиальный подкоп под линию Бюро ЦК: «было бы
политической ошибкой ставить сейчас вопрос о смене Временного правительства».
Даже не сказано, что это —
новое для газеты мнение, что вот мы спорим, — а просто вот так, как ни в чём не
бывало! Распоряжались — не спросясь.
Этот удар — приходился по
главной политической линии, которой Шляпников гордился как лучшей революционной
догадкой, и которую он с таким усилием пробивал через ЦК. Не вышибать Временное
правительство, а только контролировать его? — так думали и меньшевики, и эсеры.
Значит, прощай настоящая большевицкая линия? Чему ж научили нас все французские
революции XIX века, если не тому, что буржуазные правительства надо сметать, а
не подталкивать? Чему же учит Ленин?
Нет, в этом уступать
нельзя!
И само же собой шла в газете
статья и нашей линии: о том, как несутся события, подтверждая любые «самые
крайние» требования большевиков.
Получился в газете винегрет.
Не занимался Шляпников
«Правдой» сам, но знал, что она — как крылья у него за спиной. И вдруг — начали
подшибать.
Очень дурное стало
состояние. Будто испакостили и раздавили всё, что он тут два года строил.
А тут ещё — передал ему
сегодня Каменев свой «контрпроект» Манифеста к народам мира. И в нём так
откровенно и писалось, что наша революционная армия даст отпор немцам — до
полной победы у нас демократии!
И это — большевицкий
«контрпроект»? Да это хуже, чем гиммеровский проект!
Такого соглашательского текста Шляпников, конечно, дальше не пустит. (Но он у
них вырвется теперь в «Правде»?)
А у самого Шляпникова не был
свой текст готов, понадеялся! А с этим разделением — как было
и выступать на пленуме Совета? А сибирцы выступят открыто против?
Раздваивалась линия партии на глазах у всех врагов!
Раскола внутри партии
Шляпников на себя взять не мог. И оставалось сегодня — не вмешиваться, чтоб
только и каменевская группа не полезла.
Ещё и подумать же было
некогда: среди дня спешил на большевицкую фракцию Совета в кинематограф «Аза» на Васильевском. А оттуда пошёл с товарищами в толкучку Морского корпуса — с крутыми-крутыми сомнениями.
Митинг был, конечно, полезный, но не в те руки попал, а к празднику оборонства. Вот досада: революционные массы свободно
метались, а всё равно не загребались к большевикам. И ещё теперь допустить
раскол? Ни за что!
Вошёл Шляпников и стоял с
товарищами в толпе, не пытаясь подняться в президиум. На хорах устроен был
оркестр, подбадривать голосование. И после каждого выступления играли
марсельезу.
Стеклов выступал
революционно. Всё ж он не меньшевик, скорее наш. И даже больше наш, чем
Каменев, Муранов.
Потом раскатисто читал текст
Манифеста, все его оппортунистические выверты.
Вообще ничего хорошего в
этом манифесте нет. Много громких слов, почти Циммервальд,
а простой формулы — без аннексий и контрибуций — в нём нет. И после всех
громких слов — русская революция не отступит перед штыками завоевателей. И чем
это отличается от непрошенной телеграммы дружка Вандервельде? Так манифест создаст общедемократическую
формулу патриотизма, оборончество получит штемпель революционной демократии, —
и теперь все вместе будут нападать на большевиков за нарушение национального
единства и ставить в пример революционного солдата, готового умереть за родину.
Выступать с прямыми антивоенными лозунгами теперь будет значить — выступать
против Совета?
О-хо-хо, плохо поворачивается.
Но это всё смечал только острый партийный глаз. А большинство
радовалось. А в ораторы ещё полезли патриоты: как бы нам этим манифестом — да
не ослабить Россию, противник примет за слабость?
Чхеидзе стал отвечать — как
будто и ничего — и тут же всё испортил: не выпустим винтовки и будем защищать
свободу до последней капли крови!..
Типичная меньшевицкая
лазейка: под видом борьбы с войной — продолжать войну. Оборонческим оборотом он
отнял у воззвания ту небольшую долю интернационализма, которая в нём была.
Но на Чхеидзе ещё не
кончилось: на помосте вдруг появился Муранов с
выпученными глазами, как весь надутый. Не хватило у него партийного такта
воздержаться от выступления! Ну как же: задолбил, что он — член Думы, и нельзя
ему отстать ни на полплеча от Чхеидзе, ни в чём. Да после Сибири ему особенно
поговорить хотелось, а сказать-то нечего:
— Поздравляю вас, дорогие
товарищи, с рухнувшим произволом. Пали оковы, вы дали нам вернуться с каторги и
ссылки. Я предлагаю не пугаться тех громких фраз, будто немец своим
бронированным кулаком раздавит нас. Не верьте этому. Если было бы опасно — мы
бы сказали вам об этом!
Вот зачем он вылезал: мы бы!
Всем напомнить, кто он такой, и что он всё знает, за всем следит. А путёвого —
ничего не сказал. И только тем выявил позицию, что пригрозил:
— Есть ещё гады, попрятавшиеся в норы.
Явное дезорганизаторство,
выпад против единства партии. Переглянулся Шляпников с Каюровым,
с Шутко, — нет, решили зубы стиснуть и молчать, а
потом поговорим у себя внутри.
Тут стали спорить, прекращать
прения или продолжать. Поднялся шум. Одни кричали: манифест не готов, отложить,
дайте ещё обдумать. Другие кричали: «А что скажут союзники?» — «А нам никакого
наследства не надо!» — «Обсуждали меньше двух часов!» — «Вопрос не освещён!»
Но уж если столько тысяч
собралось — как не принять? Чхеидзе объявил принятие — и грянул оркестр, сперва интернационал, потом марсельезу, кричали и ура, но
оркестр заглушал.
Но и на том не кончилось, а
вылез зачем-то тщедушный Чхенкели и дребезжащим голосом объявил:
— Рабочие и солдаты! Я чуть
не умер.
Можно было подумать: чуть не
умер от радости манифеста. А это он объявил, что тяжело болел, может не все
знали.
— Сейчас я свободен, и это
достигнуто вами. Я благодарю вас, что я — свободный гражданин. Мы присутствуем
сейчас в один из великих моментов истории. Мы утвердили великий документ: это
призыв к революции! Он не повредит фронту, но поможет. Он будет понят нашими
товарищами за границей. Вас будут помнить наши внуки...
А ему с места:
— Не кричи «гоп», пока не перепрыгнешь!