604
От того вечера 6-го марта,
как налетела на Цюрих буря и всю ночь толкалась на старый город, а на рассвете
повалила густым снегом, и вскоре дождём, а днём крупой, и снова снегом, и опять
дождём, а к вечеру снегом, и только
за следующую ночь весь город убелив, успокоилась, — от той бурной ночи и того
дня, исшагивая и избегивая
скудное камерное пространство своей комнатёнки от обеденного стола до
полутёмного окна, не выпускаемый из клетки Швейцарии, непогодой запертый в
комнате и не удерживая клеткой грудной, как выпрыгивала страсть вмешаться в
действие, — Ленин не сам решил, но за него решилось: раз он
задерживается, то отсюда, не мешкая, писать и посылать питерским большевикам
программу действий, писать и посылать, и посылать, не окончивши писать, а
значит как бы вроде писем, и едва кончивши, сколько есть за сутки, скорей нести
кому-нибудь на почту, а самому бросаться в газеты (теперь уже их покупая все подряд, вся комната завалена) и выискивать,
выискивать по кусочкам из того, что схватили и разглядели близорукие западные
корреспонденты и отобрали как достойное для своей
газеты убогие буржуазные умишки, — выискивать и выхватывать, и понимать в
разящем свете партийного проникновения — и разворачивать, разъяснять перед
непонимающими, растерянными или глупенькими. «Защита новой русской республики»?
— обман и надувательство рабочих! Лозунг «а теперь вы
свергайте своего Вильгельма!» — ложный, все силы на свержение буржуазного
правительства в России! Временное правительство — правительство реставрации
монархии, агент английского капитала! И — лучше раскол с кем угодно из нашей
партии, чем сотрудничество с Керенским или Чхеидзе, чем доля уступки им!
А в этом
разворачивании и разъяснении сам для себя находя, тут же и для партии встраивал
недостающие звенья и планы организации: в ответ на великолепный манифест
большевицкого ЦК (и чья это голова там вытянула?), объявленный в Питере ещё 28
февраля, а сюда дошедший через 10 дней отрывком в случайной газете, —
предложить им и объяснить, как же организоваться (не так, как он советовал в 905-м, а
теперь): вооружение народных масс целиком! народная милиция изо всего
поголовно населения от 65 до 15 лет (втягивать подростков в
политическую жизнь!) и обоего пола (вырвать женщин из одуряющей кухонной
обстановки!), — и чтоб эта милиция стала основным органом
государственного управления! Только так: оружием в руках у
каждого будет обеспечен абсолютный порядок, быстрая
развёрстка хлеба, а затем вскоре — мир и социализм!
И от вторника 7-го до
воскресенья 12-го вырвались четыре таких «письма из далека»
и тут же сдавались на почту экспрессами (когда уже написано — тем более жжет,
нельзя задержать, нельзя удержать) — кому же? — Ганецкому, умному, славному
расторопному Кубе, а он будет отправлять, налаживать туда дальше, в Петербург!
(А копии — сразу Инессе, а та — Усиевичу, а тот — Карпинским, а те — назад, и
всё экспрессами, это всё крайне важно для спевки о тактике.) Почти всё время
кто-нибудь спотыкается — на почту, а ещё же искать по киоскам и читальням непрочтённые газеты и снова анализировать, угадывать — и
светом луча выбрасывать вперёд новые пункты программы! А тут Луначарский
увиливает выступить против Чхеидзе, — предупредительную холодность ему. Там
Горький, недоумок, суётся в политику: приветствие
Временному правительству да басенки «почётного мира», архивредное
выступление, придётся ударить по рукам! (Не можешь выдержать партийной линии,
так и не суйся, пиши свои картинки.) А там неприятности с Черномазовым
в Питере, мало им Малиновского, хотят и вовсе залить нашу партию помоями. (Но Черномазов интриговал против сестры Ани, его
безусловно убрать и забыть.) А там Коллонтай уезжает в Россию, счастливая! А тут, пока застряли, успеть
бы на машинке перепечатать 500 страниц «Аграрной программы», кто бы
взялся? А ещё: как не написать листовки к русским военнопленным, их 2 миллиона:
заявите громко, что вы вернётесь в Россию как армия революции, а не армия царя
(вполне бы их могли использовать и против); а мы, социал-демократы, поспешим уехать и будем посылать вам
из России деньги и хлеб... А ещё: как же при отъезде не
написать прощального письма к швейцарскому пролетариату, ещё раз заклеймить
шовинистов, ещё раз указать им путь (только это опасно, может помешать отъезду.
А вот как: написать, оставить здесь, а уже из России
телеграммой взорвать, пусть печатают). А тем временем...
... а тем временем совсем
плохо с Инессой. Обижена. Сердится. Сидит в Кларане (а
может уже и не в Кларане? вот письма прервались,
может уже и не там). Сердится, но, как всегда у женщин, это выворачивается во
что-то другое, стороннее: будто бы «теоретические разногласия», возражает и
капризничает, где ребёнку ясно. Как бы нужна была тут, рядом! Какое время! —
неужели время для женских обид? Некому собрать, систематизировать все
телеграммы из России, ведь что-нибудь пропустишь наиважное!
Но не только не захотела испытать английский путь возврата, а даже в Цюрих не
хочет приехать на денёк! В Четырнадцатом году ехала
для него с Адриатики в Брюссель, бросив детей, а сейчас без детей и из Кларана — ни разу не приехала на денёк.
И нельзя понять: вообще ли
поедет с нами?..
Но всё это, всё это
кружилось как внешние воронки на воде, даже с Инессой, — а главные события
большими толстыми тёмными рыбами беззвучно проходили близ дна.
Ганецкий коротко отозвался: будет!
Но пытка была — дождаться. По расчёту дней уже мог быть приготовлен в Берлине
паспорт и прислан сюда — а не было.
И молчал всесильный Парвус.
Да он справедливо мог быть и
в обиде. А не исключено: испытывал Ленина нервы, усилял
свою позицию выжиданием.
Но некуда было деться им
друг от друга: события соединяли их.
Если платили ему миллионы
ради призрака, — то сейчас-то есть для чего платить.
И — будет, куда принимать. И
теперь-то и нужно, не как тогда.
А тем
временем в шумных «комитетах возвращения», хотя и с перевесом циммервальдистов, льнули все к законности,
ждали разрешения от продажного гучковского
правительства, а оно уже слало 180 тысяч франков от частных сборов — на возврат
дорогим соотечественникам, только конечно через союзников (где и германские
подводные лодки топят транспорты дураков), — и уже
вокруг этих денег начинались интриги, могли обделить большевиков, собрания шли чуть не до драки.
Ильич на те заседания конечно не ходил, но ему подробно рассказывали. И
чем больше все эти споры накалялись — а швейцарско-эмигрантское настроение было
только отблеск того, что в России подымается, — понял
Ленин, что он поспешил, сорвался: никакого отдельного паспорта получать нельзя,
ехать одному невозможно.
И 10-го, ровно через неделю
после фотографии, послал Ганецкому отменную телеграмму: «Официальный путь для
отдельных лиц неприемлем.»
Всё, отказались.
Зато Цивин
ходил и ходил к послу Ромбергу. Тот уверял, что идёт
усиленная переписка с Берлином, даже курьерами. И постепенно — из темноты, из
будущего, из никогда не бывалого, проступали контуры крупного замысла — как
большой паровоз из тумана — да только медленно-медленно проворачивал он свои
красные колёса или всё ещё стоял.
А за ним — вагон.
Проступал из тьмы — вагон.
Неплохо. Приемлемо.
Но там пока для этих
болтунов, для комитета по возвращению, надеюсь...? эти условия не открыты?..
Нет, нет. Нет-нет. То —
официально, здесь — конфиденциально.
Хорошо, хорошо. Так
постепенно, несколькими головами, общими усилиями — что-то выявляем, выявляем,
находим. Стало потвёрже. (Но — как
тянулось! Но — непохоже на немцев как! Да ведь их ещё больше должно припекать, когда объявило Временное,
что продолжает войну.)
Стали готовить список, кто
поедет. Запрашивали своих по всей Швейцарии, но —
тайно, это важно, никого чужих не примешивать. Одновременно (тоже важно!) вслух
говорили всем обратное: и Англия нас не пустит, и через Германию ничего не
выйдет. И шумно обсуждали анекдотические попытки: Сафарова просилась в
английском консульстве, кто-то слал телеграфный протест Милюкову, а Равич придумала фиктивно выйти замуж за швейцарского
гражданина — и так получить право прямого проезда. Смеялся Ленин и советовал ей
«подходящего старичка» — старого Аксельрода, ничем
другим уже не годного революции.
У немцев с одной стороны
тянулось, с другой — крутилось и чересчур проворно, верней — одна машина
крутила независимо от другой. Сегодня вечером, воротясь из Народного дома, где два с половиной часа делал
швейцарцам доклад о ходе русской революции — что истинная, вторая, революция
ещё впереди, и есть для неё хорошая форма — Советы депутатов, и уже сегодня
надо готовить против буржуазии восстание, — хорошо отвлёкся докладом, освежился
от этих изжигающих безвыходных планов отъезда, охотно возвращался пешком по
приятному вечеру, поднялся к себе — и ахнул: маленький, сухой, седовьющийся, с уголком платочка из кармана, сидел и
улыбался, как ожидая радостной встречи, и от своей важности не торопясь
подняться для рукопожатия, —
Скларц!!!
Не укорив, но и не похвалив,
не сказав ни «плохо» ни «хорошо», — Ленин пошёл на Скларца
с пронизывающим косым взглядом (такой взгляд всегда пугал), — тот поднялся,
теряя уверенность, и Ленин пожал ему руку, как хотел оторвать:
— Да? Что привезли?
Без
путевых впечатлений, без вводных, без сентиментальностей: что привезли?
Коммерсант,
всё более входящий в большую политику большой Германии, почтенно принимаемый
заметными генералами и в министерствах, и при щедрости своей сегодняшней
миссии, — опешил перед этим режущим взглядом щёлок глаз и недобрым изгибом
бровей, усов, а всё остальное — как мяч футбольный, накативший ему в самое
лицо, — опешил, потерял улыбку и то приятное многословие с предисловием,
которыми думал развлечь, и даже приготовленные шуточки, — а сразу высказал
главное и выложил на стол.
И не садился.
И Ленин не садился.
А Зиновьев сидел и сопел.
Вот что было. Скларц приехал
уже не только от Парвуса, хотя Бегемотская
голова всё и начал (начал сам, ещё до ленинской просьбы, она пришла потом,
начал по первым известиям о петербургской революции, рассудив, что не хуже
Ленина знает, что нужно), Скларц приехал со всеми
полномочиями от Генерального штаба на проезд через Германию и с обеспеченным
выездным содействием здесь германского консула в Цюрихе, а если нужно,
то и посла в Берне, — Скларц привёз готовые
документы, — и вот они лежали, чудо, хотя чудес не бывает, — лежали на блеклой
клеёнке в жёлтом круге керосинового света.
Вот. Господин Ульянов.
Госпожа Ульянова. Всё в порядке.
А — Зиновьев?..
Пожалуйста. И госпожа
Лилина. Всё в порядке.
Да, но... А...?
И ещё один, пятый, да, вот:
госпожа Арманд.
Всё знал, всё сам
предусмотрел гениальный Парвус!
И — Инесса...
И всё! И все проблемы решены!
И ни часа больше не ждать, не маневрировать, не дипломатничать, не
раздражаться, не посылать посыльных, не ждать известий, ни от кого не зависеть
— собрать вещи — а их нет у революционера! — и ехать хоть завтра утром!
Двенадцать дней назад отрёкся царь — а мы через три дня будем в Питере —
повернём всю российскую революцию, куда надо! Может ли быть быстрей во время
мировой войны? Ещё никто ничего не успеет испортить — а уже вырваться первым на
петербургскую трибуну, опережая даже сибирских ссыльных, — и отворачивать Совет
депутатов от гучковского подлого правительства, и
создавать всенародную милицию от 15 до 65 лет обоего пола, да что угодно!
Документы — лежали. С
немецкими готическими вывертами, немецкими орластыми
печатями и с пригодившейся, уже приклеенной, вот вернувшейся ленинской
фотографией, — в керосиновом свете, драгоценные документы на дешёвой клеёнке,
местами протёртой до переплёта нитей.
Таким документам сам канцлер
должен был сказать: «да», чтоб их изготовили.
Парвус отплачивал долг, что
перескакал когда-то.
И мешок Зиновьев —
расплылся, руки протянул к бумагам.
Ленин вскинулся как на врага
— тот замер.
Увы, уже понятно было: так
просто сунуть руку в пламя революции — обжигалось.
И потерев, и нервно потерев
над документами уже чуть обожжённые ладони, Ленин резко взял их назад, сведя за
спиною вместе.
Такая сделка не могла бы потом укрыться. Невозможно будет прилично объяснить. И
размотается, и размотается до самого Парвуса — и не
прикроешься славным революционным прошлым, — а влепят
тебя в ту же мразь, и руль революции вырвут из рук.
Да вот что: не потому ли Парвус так и старается, чтоб именно — Ленина замарать с
собою вместе? Вот такой индивидуально-семейной поездкой накинуть петлю — а
потом и в руки взять? а потом и условия диктовать — как революцию вести?
Но — вовремя разгадал Ленин
ловушку!
— Так вы же сами заказывали,
господин Ульянов! — Нет коммерсанту оскорбления хуже, чем когда на хороший
товар говорят: плохой.
— Заказывал. Но это была
ошибка. Обстановка исправляет, — мрачно говорил Ленин, всё так же не садясь,
всем напряжением не в речи, а там, внутри, в мысли, и оттуда чревовещательно диктуя: — Надо — большую группу. Человек
сорок. Вагон. Изолированный, экстерриториальный вагон.
Поднял глаза, посмотрел на Скларца внимательней, внимательней — и уже сочувственней, и
даже веселей. (Сообразил: да этот человек за сутки может
доехать до германского правительства! Да это великолепно, что он
приехал. Спасибо, Парвус! Ну,
немножечко изменим вариант, ну — несколько дней.)
И почувствовав, что Ленин к
нему подобрел, — расслабился, улыбнулся Скларц: он и
в высоких сферах не привык к такому обращению, он ничем его не заслужил.
— Израиль Лазаревич просил торопиться, — напомнил он. — А то — как бы
это «правительство народного доверия» не заключило бы мира!
— Не заключит, не заключит,
— развеселились глазные щёлки Ленина.
Усадил его, сел сам через
угол стола — и не только словами, но всеми глазами внушал, гипнотизировал,
чтобы тот запомнил и точно исполнил:
— Поезжайте и договоритесь
прямо. Другие линии очень долго работают. Пусть хорошо поймут, что мы не можем
себя скомпрометировать, — и не ставят нас в такое положение. Пусть не ставят
нам ограничений — кого там нельзя, годных к военной службе и так далее.
(Как раз
сам Ленин и был годен, да перешагнул 44. Но никогда не призывался,
как старший сын в семье, — казнь брата дала ему эту льготу.)
— Или — отношение к войне и
миру, не надо, и так ясно. И не устанавливали бы проверки паспортов, личного
контроля. Как въехали — так и выехали, как неразбитое яйцо, понимаете? И чтобы
— ни слова в печати.
Всё — внезапно. Вагон
пропустить — как снаряд. Не дать публике времени узнать, обсуждать.
— Да! — вспомнил Скларц, порадовать ещё приятным. — Стоимость проезда
германское правительство берёт на свой счёт.
— Ещё чего! — темно
вспыхнули, и по-разному, два глаза Ленина. — Странно бы выглядел такой проезд. Какие ж там глупые у вас. За проезд обязательно платим мы! —
Смягчился: — Но — по тарифу третьего класса.
И ещё отдельно:
— Идёте ко мне — и не можете
одеться скромно. Вас могли заметить товарищи. Из-за этого завтра ещё перебудьте здесь, сидите в отеле, а ко мне пусть придёт Дора. Разумеется, без документов, а что-нибудь мямлить, а я
ей буду отказывать. И только после этого завтра уедете. А как только будет
согласие правительства — чтобы нам дали знать немедленно!
Когда Скларц
всё понял и документы собрал, пожал руку очень почтительно, благодарственно, и
ушёл, —
— Как ещё можно им
ставить условия? — удивился размяклый Зиновьев, колыша вялыми плечами.
Ленин остро щурился:
— Никуда не денутся. Заинтересованы больше нас.
— Про Скларца
— скроем.
— Нет, Платтену
скажем. Хуже, если узнает сам. Платтена, Мюнценберга — нам терять нельзя.
А ещё, для страховки, —
немедленно письмо Ганецкому (может, кому и покажет):
«Пользоваться услугами
людей, имеющих касательство к издателю «Колокола», я конечно не могу...»
И даже:
«... Ваш план поездки через
Англию...»
Чем больше прыжков и ложных
ходов, тем безопасней нора.
Вот — предложенный Ромбергом вагон. Вагон. Надо проговорить
его словами, надо помочь этому вагону, как цыплёнку, вылупиться в общественное
сознание. Говорить, писать, бросать фразы:
— А может быть, швейцарское
правительство получит вагон?..
— А не согласится ли английское
правительство пропустить вагон?..
— Как это?
— А... от порта до порта.
Отчего бы Англии не пропустить запираемый вагон? Например,
с товарищем Платтеном и любым числом лиц, независимо
от их взглядов на войну и мир?
— Но как же: Англия —
остров, а — вагон?
— А... дальше — нейтральным
пароходом. С правом известить все-все-все страны о времени его отхода. (Чтобы
германская подводная сдуру не потопила.)