ПЯТНАДЦАТОЕ МАРТА
СРЕДА
605
После вчерашнего пленума
Совета в Морском корпусе создалась в голове и груди Гиммера сумасшедшая
неразбериха: он сам не мог понять, одержал ли блистательную победу или
сокрушительное поражение. Хотя самый текст Манифеста, который
он так изощрённо сбалансировал, был принят без поправок, и это надо было
понимать как победу, — но от разных расстройств, от своего опоздания, оттого
что не сам он это читал, и что нагородил постороннего Нахамкис,
и от самовольных комментариев Чхеидзе, извращавших смысл Манифеста, было
ощущение кошмарного поражения, заплёванности, гибели
лучшего своего творения. И это разыгрывалось в Гиммере
весь поздний вечер и ночь, так что он почти и не спал в своей квартире на Карповке, — и как только, ещё в темноте, донёсся первый
трём самого раннего трамвая на набережной — он накинул свою дохлую шубёнку,
нахлобучил шапку, надел галоши, подламывая края, — и побежал догонять трамвай.
Он как будто просвистывал
внутри от пустоты и тоски и нуждался в новом наполнении, а наполнение такое мог
ему дать только Таврический.
Конечно, по-настоящему
понять значение объявленного Манифеста можно будет не раньше как недели через
две: когда он уже провернётся по Европе и услышим, как
отозвалась Европа. Но Гиммер не мог легко дождаться того срока: он нуждался
чем-то жить и в чём-то сгорать — сегодня.
Совсем ещё были пусты
коридоры и залы Таврического. Ещё не пришли служащие Совета, новый аппарат его,
не пришли и служащие думской половины, а служители лениво подметали
Екатерининский зал после вчерашнего тут митинга. Ни на какую пищу ума как будто
нельзя было и надеяться — но фанатически несло Гиммера в комнату Исполнительного
Комитета, будто он уверен был, что Комитет заседает там и в виде ночных
призраков.
Открыл дверь — и в ещё не
разошедшемся сумраке комнаты действительно увидел: на большом столе заседаний,
меж бумаг, лежала человеческая фигура, со стопкой же бумаг под головой. Могло причудиться, что это — подброшен труп или залез вор, — но
Гиммер не успел так подумать и испугаться, как фигура подняла голову, а на
турецком диване зашевелилась другая, — и не только это не оказались воры или
враги — но лучшие из лучших друзей, но давно желанные, жданные
товарищи из-за границы, первые вернувшиеся революционные эмигранты! — товарищи
Лурье-Ларин (длинный, на столе) и Урицкий (толстенький, на диване).
Лурье особенно легко узнавался, как только выявлялось, что обе руки у него — сухие,
с трудом владеемые, и весь вид болезненный.
О, сколько же радости! прямо
хоть кидайся-обнимайся (впрочем, такие сентименты не
были приняты меж революционерами). И Лурье, едва проснувшись, даже со стола не
слез, лишь ноги спустил, и не спрашивал, где бы умыться, — а Гиммер подсел на
ближайший стул, и залились они во взаимном живительном
перехлёбе. Ещё сон не стёрся с лица — а чувства Лурье
клокотали. (Урицкий же оказался ленив и глуповат: подымался
медленно, от разговора отставал, лицо было всем недовольное и глаза совиные,
когда рассвело вполне.)
Оказывается, они приехали
только сегодня, среди ночи. На финляндско-шведской границе по неисправности
въездных документов — не оформлены у нашего посла в Стокгольме — просидели полсуток в жандармской комнате. И главное возмущение их
сейчас было — эта задержка, саботаж посла, а значит и Милюкова, в возврате
революционных эмигрантов, — и как надо ударить за это Милюкова. И Гиммер
страстно поддержал их.
Естественно, они ничего не
знали о вчерашнем грандиозном пленуме Совета, ни о Манифесте. Но Лурье был весь
переполнен своими новостями, сужденьями и предположеньями, так и сыпал ими, так
и лил. А Гиммер навстречу — своё. И всё это было захватывающе до дрожи, так они
и просидели пару ранних утренних часов, полные симпатии друг ко
другу.
Лурье не знал подробностей
ни о чём здешнем, с приезду
ему всё казалось легко, — и тем более непримиримо он был настроен против
Временного правительства: оно явно саботировало посылку русских газет в Европу,
и там неоткуда было узнать истинных сведений о происходящем тут. Да хуже того!
— из встречных перебивов Гиммера ещё утверждался
Лурье, что Петроградское телеграфное агентство подаёт в Европу новости в
искажённой пропорции: всю революцию старается представить как дело рук
либеральной буржуазии: революция как бы не от того,
что народ вообще возмущён войной, а лишь плохим ведением её. Пригашает значение
Совета, а будто русская армия и рабочий класс стремятся
к войне. И оттого немецкие социал-демократы стали нашу революцию называть в кавычках,
мол она попала в руки воинствующего либерализма. Обо
всём этом Лурье рвался скорей, сейчас же печатать в «Известиях», ударить по
наглости Временного правительства!
Лурье не знал здешних
взаимоотношений, трудностей — но даже и не спешил заглотнуть всё, что встречно
выпаливал ему Гиммер, — ему как будто было вполне довольно привезенного в груди
из Европы. Зато оттуда он привёз полную бескомпромиссность в борьбе за мир, за
интернационализм, за переворот во внешней политике России, — Лурье оказывался просто-таки
радикальнее и динамичнее самого Гиммера — и склонен был действовать ещё
троекратно решительней! Да он просто предложил, чтобы Совет, без всякого
стеснения, немедленно сам послал бы по телеграфу мирные предложения германскому
правительству — как будто русского Временного правительства и не существует!
Нечего и дней терять! Революции — всё доступно!
Могучие огни Европы,
Интернационала! Это увлекало Гиммера! Он-то — готов был действовать так. Но —
другие? но — Чхеидзе? Умрёт от робости! Да может ли Лурье представить, что
вчера сотворил Чхеидзе? Он испортил всю революционную силу Манифеста, выступив
от себя с непрошенными, самозваными пояснениями, будто бы мы будем с оружием в
руках защищать Россию!.. Пошёл в болото капитуляции перед империалистической буржуазией.
По сути — предал Циммервальд! Он повернул дело так,
будто наши мирные усилия возможны только при революции в Германии, — но этого в
Манифесте не было!!!
Ну конечно, ну конечно! —
было ясно им обоим, и они ещё друг друга уверяли. Наша революция победит или
погибнет, всё в зависимости от того, удержит ли она знамя Циммервальда!
Ну, подождите, обыватели Невского и патриоты биржи! Вам кажется — попутный ветер? —
так он разведёт вам хорошую бурю!
Лурье хотел пояснить, Лурье
настаивал: получилось так, что русская революция пока укрепила союзный
шовинизм! И германских интернационалистов душит их милитаристский режим, они
думают, что мы капитулировали перед «защитой отечества», они теряют надежду
освободиться от военного кошмара, им неоткуда узнать о нас, русских
интернационалистах, — потому они и не отзываются, потому и не бросаются в
решительную схватку! Лишь затаённо бьются братские наши сердца — а не дают
революционного эффекта!
Воодушевление Лурье заражало
тем сильней, что, при сухорукости, ему даже писать пером составляло труд.
Урицкий тоже к ним подсел.
Хоть он и сова — но вполне крайних убеждений.
У всякой революции есть своя
логика, она не может стоять на месте! Нам надо не упускать из вида самую общую
конъюнктуру революции.
Вот что, совершенно понятно:
сегодня же Лурье и Урицкий начинают организовывать и издавать циммервальдский журнал «Интернационал». Мировая буржуазия
мобилизует силы — и мы будем тоже! Можно ли для этого получить в Таврическом
комнату? Да конечно, да вот например № 10.
Но ещё важней и быстрей:
надо дать сегодня же бой на Исполкоме. А отчего бы нет? Гиммер не мог
представить, почему бы Исполнительный Комитет не зачислил
бы в свой состав таких двух славных революционеров. Это — просто формальность,
а пока оба товарища могут сегодня же прийти на заседание — и включиться в
обсуждение. Да! Выдвинем сегодня на ИК: необходимо побудить правительство
немедленно публично выразить своё согласие с Манифестом! (Добить Милюкова!) И в
Контактной комиссии не попасться, как бы правительство их не перехитрило.
Вчерашний Манифест (да Лурье ещё и не читал его как следует, Гиммер совал ему
свой черновик) просто обязывает советскую демократию к борьбе с правительством цензовиков! (В дальнем плане — отбросить пиетет и к
интересам всякой частной собственности.) Ясно, что откладывать нельзя ни
минуты! Надо смело развёртывать программу советской внешней политики. Теперь
прибыло наших циммервальдских сил — надо атаковать.
Сегодня есть своя повестка, может не удаться, — но требовать назначить специальное
заседание ИК по вопросу войны и мира!
А не надо ли прежде отдельно
собрать циммервальдское крыло ИК? Да, пожалуй, это верно, сперва сговориться самим циммервальдцам.
Теперь нас прибыло!
Да ведь отношение ИК к войне
ещё не разработано, просто жуть как запущено! Объединяющей платформы нет
никакой. Вопрос о войне — это и борьба за армию! Если Совет примет оборонческую
позицию — он легко завоюет армию, но это обречёт революцию на бесславное
будущее, на коалицию с буржуазией — а там дальше и на капитуляцию. Нет,
бороться за армию надо с циммервальдской платформы,
надо преодолеть мужицкую косность, эту толщу атавизма, этот примитив
национализма, носимого в сердце с колыбели, и заразу шовинизма, привитую
либеральными газетами.
Да, задача трудна. Надо разработать
тактику, как выиграть бой на классовой платформе Манифеста. (Уже прочёл Лурье
Манифест.)
Проговорили вот так, друг к другу прилипнув, со стола на стул, потом и на трёх
стульях, — что-то много времени прошло, уже с исполкомской кухни несли хороший
завтрак, в сдобренной каше мяса кусок и чай сладкий с булочкой. Дружно поели —
просветилось Гиммеру, что надо же прессу смотреть сегодняшнюю, что же пишут о
Манифесте?
Сбегал в канцелярию, принёс
охапку газет, с густым типографским запахом. Расхватали, уселись читать. В
«Известиях» замечательно выглядел гиммеровский
Манифест — обширный великий Документ, которым будет отмечен XX век, у Гиммера
даже сердце сжалось, не ожидал такого впечатления. И стал совать Лурье и
Урицкому — пусть сперва прочтут Манифест как следует
ещё раз. И сам ещё покашивался — но ему надо было
читать, как отзывается буржуазная пресса.
И он-таки
расстроился. Ещё несколько дней назад проглядывал он номера буржуазных газет с
усмешкой победителя: такая в них была растерянность перед Советом и даже
услужливость. Но что это, они как будто набирали свою силу — в вязкости, по
плетению вязких петель они были специалисты, буржуазные перья! Ловко же
обработали они Манифест! Бесстыжая «Биржёвка» подала
его как продолжение традиционной патриотической политики, а?! А «Речь» холодно
обошла 1-ю часть — как истраты на доктринёрство
крайне левых социалистов, а зато возвысила 2-ю часть как оборонческую, вот мол и революционная демократия поддерживает защиту
родины! Ну, и особенно, конечно, хвалили комментарий Чхеидзе: что вся
сплочённая победившая демократия таким образом
выступает против режима бронированного германского кулака.
Ну, Чхеидзе сам виноват, —
но и как же они Манифест препарировали, негодяи! Никто
не приводил его полностью, а только в обрывках и невинностях. Со стыдом и
отчаянием Гиммер схватился за голову! Что же осталось от его виртуозного
балансирования между левым и правым крыльями ИК? А может быть, он сам виноват:
в этом балансировании не заметил, как перевесил чашку оборончества и недогрузил
Циммервальд?.. Кошмар, если так!
(А
между прочим зацепил в газете, что сенатора Крашенинникова, его собственного гиммеровского пленника, вчера освободили из Петропавловки.
Жаль-жаль, ну ладно, и две недели посидел — будет помнить.)
И — где же было Гиммеру
ответить громово? На заседании Исполкома — это был не
ответ. Надо было отвечать — в прессе. Но где? В «Известиях» — не принято
выражение личных мнений. А в меньшевицкой газете
Гиммер всё-таки писать не мог, ибо был определённо левее их. А свой независимый
орган собирались с Горьким создавать — но за
революционной колотьбой некогда было. И получалось —
хоть печатайся у большевиков. Позавчера он и сказал в полушутку
Шляпникову: «Мне не остаётся нигде писать, как в 'Правде'.»
Шляпников отнёсся серьёзно (у них-то совсем литературная пустыня, на Демьяне
Бедном едут): «Что ж, я своим предложу. Но только придётся публично заявить,
что вы стоите на позиции большевиков.»
По сути — по политической
сути — это недалеко и было. Но заявить так публично — была пошлость, которая
затискивала бы многогранную, многоискристую, всю в
метаниях личность Гиммера — в тупую партийную колодку.
А сейчас, покинув товарищей
читать, Гиммер выскочил пробежаться — и вдруг в Купольном зале встретил —
Розенфельда-Каменева —
— Ба! Лев Борисыч! А я уже читал, что вы приехали, да что же не
показываетесь в советских сферах? Что, у себя в партии порядок наводите?
Интеллигентный, мягкий,
умный, Лев Борисович не скрыл подтверждающей усмешки между усами и бородкой.
— Да, ваши ребята уж такие
грубые, правда, и такие неловкие, не дипломаты.
Лев Борисыч
посасывал мундштучок, прищурил один глаз. Он как будто стыдился своих
большевиков. И вид его и манера говорить были барские:
— Читайте сегодняшнюю
«Правду», её нельзя узнать. Это теперь — солидная, настоящая газета.
Действительно, у неё был совсем неприличный тон, и репутация... Хоть закрывай
совсем. Но я решил её перестроить.
— Ах, так вот и кстати! А
мне негде печататься как раз. Я хотел бы, может быть, у вас — но Шляпников
говорит: надо объявить себя большевиком?
— Ну, ерунда
какая, мало ли что Шляпников. Пишите, пожалуйста, охотно напечатаем.
Так, так, — с поворотом ещё
этой новой комбинации спешил Гиммер к Лурье и Урицкому. А что ж? Такая перепрыжка произведёт
сенсационное впечатление в советских кругах. Уж во всяком случае, большевики —
верные циммервальдисты. И резко оторваться от Нахамкиса, с которым
рядом им невозможно быть, тот мешает развороту гиммеровского
таланта.
А тем временем в комнате
Исполкома набирались члены. Лурье и Урицкий здоровались со многими знакомыми —
все петербургские социалисты, в общем, знали друг друга, хоть и отлучаясь порой в эмиграцию или в ссылку, — и уж теперь
никому не могла прийти такая неловкость: попросить их покинуть заседание. Лурье
уже многим оживлённо сообщил свой проект журнала «Интернационал».
Кончали завтракать,
Шляпников пришёл с Мурановым, тоже рыло.
Собралось десять,
пятнадцать, восемнадцать человек, и утомлённый, ото всех дней невыспавшийся, да и старше их тут всех, Чхеидзе, в потёртом
порыжевшем пиджаке, открыл заседание, зовя к тишине.
Против включения Муранова, не вместо Шляпникова, а лишним, сразу же стал ершиться Чхенкели: лишний большевик? — тогда и нашего
лишнего меньшевика! Ничего не могли решить, отложили вопрос на бюро.
Да, придётся Гиммеру ещё
придумать манёвр, как вставить Лурье. А уж Урицкого, наверно, не удастся. Да он
какой-то мешок.
Дальше упёрлись в финансы.
Когда разрешали две недели назад создание Временного правительства, не
догадались — никто не догадался! — связать их ещё и финансовым
обязательством в пользу Совета: революция тогда пылала, и все умы были заняты
одной политикой. Но постепенно остыли, куда ни кинься — нужны деньги, и вот
рассчитал Брамсон потребности Исполкома — а денег-то
у Совета нет! а деньги-то оказались в министерстве финансов.
А презренное лицемерное
цензовое правительство так до сих пор ничего не ответило на требование о 10
миллионах.
Так подошёл момент
потребовать этих денег окончательно! Поручили Нахамкису
и Эрлиху: сегодня же срочно сформулировать повторный категорический текст требования на 10 миллионов. И за подписью Чхеидзе и
Скобелева — послать с курьером в Мариинский дворец.
Тут выступил Громан (он был член с совещательным голосом), очень
взволнованный, крупнокалиберный, тучный, и говорил (постоянно гулко гундося, как будто с неизлечимым насморком), что
продовольственный кризис катастрофически обострился, а договориться с министром
Шингарёвым невозможно... Громан уже тискался к столу со своими многими бумажками, собирался тут
же и доклад начинать. Но на Исполкоме стали очень не любить внеочередные
вопросы, каждый метил свой вопрос провести, или может быть раньше уйти, — и так
закричали на Громана, что вопрос не подготовлен, что
надо пригласить специалистов, — отложили на завтра. (Да
просто никто Громану не поверил, зная его манеру
пугать, что за три дня продовольственный вопрос вдруг стал катастрофичен.
Честно говоря, открылось, что он ни перед революцией таким не
был, ни сейчас.)
А Лурье — цвёл, через
болезненный свой вид, что он первый, самый первый вестник из-за границы. И не
упустил, уже освоясь с обстановкой, взять слово, хотя
и не был членом Исполкома, и докладывал о своих собственных переговорах в
Германии с комитетом профсоюзов, и что они ему говорили, на каких условиях
германские социал-демократы согласились бы на мир. Ещё дальше осваиваясь, как
будто он тут заседал уже не первую неделю, не он сегодняшней ночью спал тут на
столе, Лурье предложил образовать при Исполнительном Комитете Международный
отдел (куда, очевидно, он бы и первый попал как знаток тех дел). И ещё —
послать комиссара Совета в Петроградское телеграфное агентство, чтобы
контролировать, как они освещают русские события на Западе. И ещё предлагал:
выписывать немецкие газеты, и послать агентов Совета в Стокгольм, и послать
делегатов Совета по всей Европе...
Всё дельно! И ещё
неизвестно, что б он напредлагал, у него-таки был kopf
на плечах, и говорил он увлекательно, и уже очевидно было предрешено его
участие в Исполкоме, — но давлением приехавших делегаций его пока остановили.
А делегаций пёрла — чёртова
вереница. Какие-то жалобы на самовольно захваченные партиями помещения в
Петрограде, и стали решать вопрос о захвате помещений.
А делегаты
какой-то маршевой (но остановившейся в своём марше) роты из Ельца приехали
жаловаться, что генерал Эверт издал приказ солдатам
не заниматься политикой, — и смеялись тут за столом, что уже и Эверта того давно сняли, и приказа такого не было, — а елецкие делегаты радовались, что с ними разговаривают, и
просили ещё, ещё объяснять.
А делегаты казанского Совета
депутатов пришли доложить, почему и как они сместили и арестовали своего
командующего Округом, — и искали поддержки петроградского
Совета, чтоб не уступать перед военным министром.
(А
какой-то очередной полк или батальон и сию минуту входил в Таврический,
отдавалась тряска и гул по полу, если не по стенам. Началось по второму разу
это круговое сумасшествие — паломничество всех полков гарнизона зачем-то в Таврический дворец. Понятен был энтузиазм первых дней революции, но зачем сейчас —
опять мусор, грязь, нигде не протиснуться, и ещё уборные надо оберегать от
наплыва нечистоплотных гостей.)
И: собрать съезд
Исполнительных Комитетов Советов сорока городов России, — надо укреплять свою
всероссийскую власть.
И опять же с похоронами
жертв: план похоронной процессии для послезавтра всё недостаточно разработан. И
могилы не готовы. Так отложить похороны до 23 марта, благо трупы по морозу
терпят и месяц.
Но после того как Лурье уже
утвердился, Гиммер не очень внимательно следил за происходящим. Он развернул на
столе перед собою «Известия» на всю широту окрылённого Манифеста — и озирал
его, и впитывал, и перечитывал, и снова любовался. Ему, с его слабым горлом не
могшему прокричать речь с крыльца Таврического, — удалось-таки крикнуть на весь
мир. И теперь наступят неисчислимые исторические последствия. До пролетариата
всех европейских стран донесётся его чарующее революционное слово — и
преобразится сознание всех, и преобразится вся война, и западные рабочие
крикнут помимо своих правительств, и революционное эхо докатится обратным гулом
к потрясённым стенам Таврического дворца.
На столе лежало колечко из
красной резины. Гиммер возбуждённо-рассеянно
раскручивал, раскручивал его на карандаше. Оно кружилось, как пропеллер
аэроплана.
Вытягивалось, расширялось,
откуда брался
такой охват?
И мелькало как сплошное,
красное.
ДОКУМЕНТЫ
— 29
15 марта
ГЕНЕРАЛ
ПАЛИЦЫН (русский военный представитель во Франции) —
ГЕНЕРАЛУ
АЛЕКСЕЕВУ
Ответ
французского Главнокомандующего:
«В
настоящее время невозможно внести какие-либо изменения в операции и подготовку
к атаке, она уже в ходу. Я прошу поэтому, чтобы русская армия, согласно
постановлениям конференции в Шантильи... В интересах
операции коалиции и принимая во внимание общее духовное состояние русской
армии, лучшим решением был бы возможно скорый переход этой армии к
наступательным действиям»...
Генераль
Нивель верит в содействие нашей армии, как бы трудны
ни были условия исполнения.