606
Союзники считают, что наша
армия возродится, если мы перейдём в наступление?.. Пусть не видят своими
глазами, но удивительно, как военные люди могут такого не понимать.
Или уж только: выложись и
отдай, а с вами — что будет, то будет?..
Англичане сегодня же
настойчиво запросили: английские планы действий в Месопотамии и Сирии опираются
на раннее и решительное наступление всех русских войск в Азиатской Турции, —
так как будет с ним?
Хотя генералу Алексееву уже
всё стало ясно, но не хотел взять на себя бремя окончательного отказа. А —
переспросить всех своих главнокомандующих. Разослал.
Из главнокомандующих кто уже
отчётливо осознал положение, это Рузский: в спину Северному фронту развал
ударил быстрей и сильней всего. Но Рузский перешагнул сразу и в панику, прося
четырёх добавочных корпусов. От кого же их взять? Алексеев был возмущён, и сам
подсчитал всё до батальона. И теперь писал Рузскому: «Только ваш единственный
фронт имеет двойное превосходство над противником — 505 батальонов против 250.»
И к тому же — никаких данных, чтоб удар противника был направлен против
Петрограда.
Вчера Алексеев отправил и
правительству секретную сводку настроений Действующей армии. В Петрограде
правительство хотело получить в нескольких абзацах впечатление обо всём Фронте.
Где-то со штабов корпусов начался сбор мнений, и штабные офицеры записывали то,
что случайно было у них в памяти, упуская 99 неизвестных им долей, — а затем
эти докладные сводились в следующих по старшинству штабах, что-то опускалось, а
что-то подчёркивалось, — и так потом явилось целое. Оказались в сводке фразы и
бодрые, но больше проступало изо всего собранного, что множество солдат в разных
частях всего великого Фронта восприняло отречение царя с удивлением,
недоумением, огорчением, сожалением, хотя и не сделало попытки сопротивиться. В иных местах толковали солдаты и так, что
долго без царя оставаться нельзя, надо скорей выбирать нового. В общем,
Действующая армия поначалу просто ничего не поняла в событиях — это было
Алексееву ясно, но не было ясно в Петрограде, судя по газетам.
Да он и сам до сих пор не
понимал. Что такое Совет и как он может властно распоряжаться наряду с
правительством — невозможно понять военному человеку. Две власти могут означать
только развал.
А между тем и сам Алексеев в
самом Могилёве не мог помешать Советам, в Могилёве стало даже два
Совета-комитета: гарнизонный и солдатско-офицерский
комитет самой Ставки, — Алексеев разрешил своим офицерам примкнуть, надеясь
таким образом сдержать и направить.
Что вообще было можно
придумать против расходящейся волны Советов? Если правительство ни в чём не
мешало им — как могло сопротивляться командование? И Алексеев собственными руками
направлял Советы в свою армию: дал указание главнокомандующим создавать
центральные комитеты при всех фронтах, и дальше в армиях, и дальше в корпусах,
дивизиях, повсюду в смешанном составе, а где уже возникли солдатские комитеты —
стараться включать туда офицеров.
В разум не вмещалось: как
это, при неотменённых военных уставах и государственных законах, — самозваные
Советы присылали на фронт никем не разрешённые депутации, которые сразу же,
миновав командиров, обращались к солдатам? В разум не могло вместиться, — но
это уже происходило, и не было сил запретить, — и ничего не мог Алексеев
придумать, кроме как тоже пытаться канализировать.
Временное правительство
плохо понимало, что происходит в армии, но армия, но Алексеев ещё хуже понимал,
что происходит во Временном правительстве и вообще в Петрограде. Прямые
аппаратные переговоры давно прекратились. Присылаемые документы — были специальны. И Алексеев и все штабные стали как никогда со рвением читать газеты — но быстро почувствовали, что и во
всех газетах изложение как бы специальное: слишком горячо, а затуманено розовым
и не доглядеться до дела. И потому особенно
набрасывались на живых приезжающих.
Так, сегодня вернулся из
Петрограда начальник военных сообщений Кисляков, ездивший на доклад к Некрасову.
У Алексеева с 28 февраля остался недоразуменный
камень, чувство обиды к Кислякову, что тот солгал тогда, не объяснил
как следует, — а то ведь не отдали б им железные дороги и могло быть иначе
многое. Но — и удержаться не мог от расспросов и вызвал Кислякова тотчас же,
хотя этот хитрый рыжий чиновник заведомо не возьмётся передать правду. Он
охотно делал доклад по железным дорогам, а выше и дальше
будто сам не понимал. Вот, выяснялось, что всякая охрана железных дорог
прекратилась повсюду — жандармерия вся распущена, а на замену никто. Ещё
кое-где охранялись большие мосты, но уже и тут уверенности нет. Дичь!? Во время
войны?
Ну, а как Бубликов? (Ещё
один, самый неловкий камень.)
Бубликов? Никто, ничего, его
и близко нет в министерстве.
Короткие часы гремел на всю
Россию как Робеспьер — и вовсе нет?
А Родзянко?
Родзянко — не у дел,
никакого влияния не имеет. Сидит себе в Таврическом дворце.
Это исчезновение гремящих
имён трудней всего уразумевалось. Вот, недавно, всё сосредоточивалось только в них
— Родзянко, Бубликов, — и вдруг рассеялись как дым?
Но оставались реальны —
министры, и, как уже знал Алексеев, они собирались ехать в Ставку, несколько
сразу. Вот и предстояло во всём разобраться в прямой беседе
наконец.
По-деловому он должен был бы
радоваться этой разъяснительной встрече, — а испытывал тягость, тянуло его.
Ещё недавно именно он и дал
этому правительству власть — а вот обернулось, и они ехали контролировать его,
упрекать, а может быть увольнять.
Если бы 1–2 марта в грозе
своей силы (как никогда не бывал) вернулся бы в Ставку император — должен был
бы генерал Алексеев складывать объяснения о своих упущениях в государевой
службе за последние перед тем дни. Но вот ехали министры Временного
правительства — и тех же самых дней те же самые поступки Алексеев должен был
истолковать обратно: как упущения признать свою верную службу, и как верную
службу — упущения.
Теперь ему предстояло
объяснить, почему он всё-таки осмелился собирать войска против Петрограда. А
дело, мол, в том, что генерал Алексеев был введен в заблуждение относительно
действительного смысла петроградских событий.
Сообщения Беляева всё извращали. Из Ставки в те дни нельзя было понять, что это
— великое народное движение. По отрывочным и неверным
сведениям можно было представить, что это — волнение кучки людей смутьянского
характера и, значит, подлежит, так сказать, успокоению. Теперь-то ясно видно,
что двинуть войска на Петроград была лишь отчаянная попытка бывшего царя спасти
свою корону. Но в те часы ещё не существовало Временного правительства, чтобы
дать генералу Алексееву прямые указания как поступать, — и всё, что генерал
Алексеев мог сделать, это отговаривать царя от репрессивных мер, уговаривать
его дать ответственное министерство, вплоть до слёз и даже угроз, — да, он даже
нашёл форму ему угрозить. В те дни генерал Алексеев
не был властен удержать царя от его поездки, от его попыток, — но в решающий
день 2-го марта генерал сыграл перевесную роль в том,
чтобы подтолкнуть царя к отречению, это теперь всем известно. А когда отречённый царь почему-то приехал снова в Могилёв, — он не
был допущен до дел нисколько. И по первому требованию Временного правительства
был ему выдан. Не мог генерал Алексеев послужить Временному правительству
вернее и лучше!
Изрядно гадко было давать
такое объяснение — да ещё будет ли оно и принято?
Как стеснённо, как обидно,
как жаль было генералу Алексееву всей своей долголетней честной службы, своего
неоценённого умения, старания, — вот и всё никому не нужно, вот, теперь смахнут
как муху. Если ещё не вздумают отдать под суд за нерасторопность в перевороте.
Ещё не сегодня министры
приезжали, где-то в конце недели, ещё несколько дней оставалось запасу до
неприятного разговора.
И не ждал Алексеев, что удар
по нему придётся ещё куда быстрей — и опять в форме «Известий Совета»,
пришедших с сегодняшним поездом.
Дежурный полковник читал
газету за столом. При проходе генерала сделал неловкое движение спрятать её,
генерал заметил — и сердце его сжалось. Уж от этой газеты он не привык ожидать
себе доброго. Хотел пройти, да он может вызвать себе
полную пришедшую почту, но понял, что уже не найдёт покоя, и спросил дежурного:
— Там что-то есть?
Дежурный вытянулся:
— Так точно, ваше
высокопревосходительство. Мерзейшие статьи.
— Дайте, — протянул руку
Алексеев. Взял эту, неровно сложившуюся, полускомканную
гадость. И забыв, куда и зачем шёл, вернулся к себе в кабинет. С опалённой, не
то охолодавшей грудью стал читать.
Заголовок: «Ставка — центр
контрреволюции».
И — всё оборвалось внутри.
Уже не читал с полным смыслом, а жалко тащился по строкам.
Ах, это от георгиевского
батальона пошло, от них... «Офицеры-мятежники... обещают восстановление Николая
II, угрожая несогласным солдатам — пулю в лоб.» Какая
ложь, какая чушь... «безотлагательно назначить Чрезвычайную следственную
комиссию для раскрытия монархического заговора...» И каков язык —
военно-полевого суда, а не газеты! «... Действовать беспощадно к шайке
черносотенных заговорщиков.»
Кровь била в вялые старые
щёки. Ничтожная чушь — а страшно. Именно по полной бессмыслице и страшно, ибо
тут и оправданий не будут слушать.
Но это — было не всё! Сразу
дальше — крупней, жирней: «Генералы-мятежники вне закона... Среди нашего
высшего командного состава... Мрозовский, Иванов...
Но таких генералов немало и среди тех, которые ещё пока гуляют на свободе...
Неотложно издать декрет, объявляющий генералов-мятежников вне закона... После
издания декрета солдаты... смогут безнаказанно убить таких господ, которые
посмеют повести их на усмирение народа... Временное правительство обещало такой
декрет.»
Пол наклонялся — и скользил
генерал по полу куда-то в пасть, в отсечение головы. Ноги плавились, он
опустился на стул. Но не расплавились его глаза, и он читал ещё следующую,
третью статью, точно вослед, вплотную. Это всё было не о каких-то вообще
изменниках, то могло его минуть, но это было прямо о нём.
«... Генералы-реакционеры.
... Справедливое негодование на распоряжение генерала Алексеева насчёт
'революционных разнузданных шаек'... Генерал Алексеев и многие другие, надевшие
на себя личину друзей народа, прямо опасны и вредны
для свободной России...»
Вот вцепились! Вот не
простили! В тот грозный момент, когда банды ехали арестовывать всех по пути, —
начальник штаба Верховного не должен был защищать свою армию, но должен был
предвидеть, что не угодит революционному Совету, — и за это вот теперь
расплатится!
Всё стреляло в Алексеева.
Очевидно, мишенью был избран — он. И такой тройной прицел грозил, что с мушки
они его уже не спустят.
«... Этот царский приспешник исподтишка старался взять за горло Земский и
Городской союзы...»
Ну да, это помнят, оттуда и
пошло...
«... Как может во главе
нашей армии стоять лицо, которое для сохранения старого порядка готово...»
В своей прежней службе —
честной, ясной, прямой военной службе, генерал Алексеев не потерпел бы десятой
доли таких оскорблений — тотчас потребовал бы снять с себя обвинения, либо
подал в отставку.
Но — не было теперь над ним
такого прямого, ответственного и понимающего лица, кому можно было такую
отставку подать. Какое-то расплывчатое, многоликое и подмигивающее было перед
ним мурло — и подавать в отставку звучало
смехотворно, его обещали обезглавить или резать или потрошить, они легко могли
прислать вооружённую шайку и сюда, в Могилёв, — а оставалось бездеятельно
ждать. Это была опасность непредставимая, неохватимая,
неотразимая, — и отказывали ноги, соображение и язык.
И всё сходилось как нельзя
хуже: печатали, что монархически настроен штаб Бориса Владимировича, — так это
заговор в Ставке?
А великий князь Сергей Михалыч, хоть и подал прошение об отставке, хоть и снял
свитские аксельбанты — но расхаживал по Ставке в генеральской форме, — вот и
связь Алексеева с павшей династией.
А Николай
Николаевич так и застрял в Ставке, всё не уезжал (его не пускали без сопровождения)
— так и сидел в своём поезде на станции, пленник в собственной бывшей Ставке,
это стесняло и мучило Алексеева, опасно и неприлично было бы его посещать, и
неудобно совсем не оказывать знаков внимания, — и вот опять связь с династией. (Кажется, уедет сегодня
вечером.)
Наконец — тут же рядом
печатали крупно об аресте генерала Иванова в Киеве, — а Иванов совсем недавно
свободно жил в Ставке, — и уже понимал Алексеев, что его обвинят: зачем не
арестовал Иванова после похода на Петроград?