607
Окончательный отказ Крымова
лёг на гучковское сердце обидой. Совсем не на многих,
совсем на редких боевых генералов он рассчитывал опереться — и вот главный из
них отрёкся. А верные и живые, кто были с Гучковым, —
военная молодёжь, не годная для расстановки на крупные посты. Но — уже он
начал, и не могло быть у него другого пути. Обновление всего генеральского
состава русской армии могло бы стать делом его жизни. Ладно, он переворошит и с
молодыми! Выгнать генералов сотню — другая будет армия! Наполеоновского духа.
Как раз в эти дни Гучков дал санкцию на арест окружения великого князя Бориса
Владимировича. Это было и неизбежно: притёк донос из Ставки, и нельзя было не
дать ему хода, особенно в дни, когда Совет гремел, что Ставка — гнездо
контрреволюции. Такой арест, пятка́ офицеров, прозвучит сейчас в Ставке как
звенящее предупреждение. Что военный министр шутить не будет. Предварительно
напугать всех тех, кто думал бы сопротивляться.
Красиво бы — и самого
Бориса! Совет бы ликовал. И это было бы даже как бы продолжением давней борьбы Гучкова с великими князьями. Но чтобы быть честным —
материала не хватало. Борис — щенок, и безответственный, — но не вредный.
Тем более необходима
какая-то суровая мера в дни, когда расслабляется вся военно-судная система.
Вчера Гучков упразднил военные трибуналы всюду вне
театра военных действий. Полевые суды на фронте решено оставить, но без права
смертной казни. То есть глядя вперёд: теперь ни
измена, ни бегство с поля сражения уже не будут караться серьёзно. Очень может
быть, что не избежать в армии института присяжных — то есть судьями посадить
солдат же. От военно-полевой юстиции не оставалось ничего.
Парадоксальность положения
была в том, что двигаться к укреплению армии Гучков
мог лишь через частичное её ослабление.
Ещё появилась от Совета
довольно безумная «Декларация прав солдата», — по безобразию уже опубликованная
в газетах — ещё прежде чем поливановская комиссия её
рассмотрела, а и рассматривая — пасовала. Но уж эту — Гучков имел решимость не утверждать, или
во всяком случае потянуть подольше.
А ещё — присяга.
Правительство назначило армии присягать (вероятно
зря), а вот все петроградские батальоны отказываются.
(Один штаб Корнилова присягнул.) И — что делать?
И с отданием чести Гучков уклонялся день за днём, надеясь, что просветится
что-нибудь к лучшему. Однако не просвечивало. В Петрограде никто не отдавал,
кроме юнкеров. На всех просторах железных дорог, этапных перевозок — чести не
отдавали. Армия уже перестала выглядеть армией. Так стоило ли военному министру
ещё упираться?
А тут — кажется,
неизбежность, под напором общественного мнения революции, отменять все боевые
ордена, из-за их царского или церковного звучания, — и только георгиевский
крест, конечно, надо отстоять.
А тут накладывали прошений и
запросов от интеллигентов, которые раньше скрывались от военной службы: надо
дать им право, не подвергаясь каре, явиться к исполнению службы ныне, наряду с новопризываемыми. И — неужели же им в этом можно отказать
при торжестве революции?
А на возврат
дезертиров-солдат придётся положить долгий срок, месяца два, иначе и не
вернутся, кто уехал далеко в деревню.
А заводы и мастерские
Главного Артиллерийского Управления требовали себе теперь тоже 8-часового
рабочего дня — и как же в сегодняшней обстановке стать поперек рабочего
прогресса?
22 депутата Государственной
Думы, крестьяне, обращались к Гучкову с просьбой —
увеличить выплаты солдатским семьям: 3 рубля 20 копеек в месяц по сегодняшней
дороговизне ничто. И не отпускают казённых дров.
И придётся добавлять.
А тут подкладывали подписать
увольнение великого князя Михаила Александровича с генерал-инспектора кавалерии и председателя
георгиевского комитета.
Телеграмму от суматошного
истеричного Пуришкевича, уже не знающего, как выслужиться перед новым строем,
как заказаться своим: что он лично раздал на фронте
полмиллиона воззваний Временного правительства и 20 тысяч «приказов №3» (совместных
Гучкова с Советом). Заверял, что настроение в армии
внушает уверенность. Зато писал, накопления немцев — лихорадочны, и зловещий
признак — молчание их артиллерии. Старый шут, позабывший вовремя сойти со
сцены. После убийства Распутина мог бы уже и перестать
трястись на виду у всех.
А тут —
ожидал самим Гучковым вызванный из далёкого Карса комендант его, а прежде — комендант Ивангородской крепости, талантливый военный инженер Шварц,
которого, несмотря на его немецкую фамилию, рисковал теперь Гучков
назначить начальником своего Военно-технического управления.
Так минутами — Карс!
Ивангород! — толкало сознание огромности, обширности всей этой трёхлетней
войны, этой Армии, навалившейся теперь на Гучкова и
ожидающей от него — всего.
Но уже докладывали, что
прибыла и дожидается депутация Черноморского флота. Фронтовых депутаций разных,
уж он привык, приезжало теперь каждый день по две-по
три. Однако сегодняшняя делегация была исключительная — и Гучков,
глотнув кофе и подтянувшись, вышел к ней в залик.
Чернело от формы. Стояло 30
молодцов — больше матросы, но и солдаты и штатских немного (выяснилось:
рабочие). Среди моряков был капитан 1-го ранга, но Гучков
благоразумно удержался подойти пожать ему руку: невозможно было теперь отличить
его и возвысить, а жать руки всем подряд — Гучков
брезговал, это выверт Керенского. И действительно, главным в депутации оказался
не каперанг, а солдат молодой, кажется нестроевой
части, Зорохович, — с живыми глазами, ещё
гражданскими манерами (так и показался ряженым) и очень свободным языком.
Нисколько не робея от обстановки, от министра, от солдат (он назвался
председателем Центрального комитета Черноморского флота), чуть шагнул вперёд и
залпом произнёс речь. И — целиком положительную. Он
заверял, что боевая мощь флота не понизилась ни на йоту (так и сказал), флот и
гарнизоны объединены желанием войны до победного конца, достойного великой
нации (так и сказал). А поэтому они, черноморцы, приехали требовать
от тыла неослабной работы на оборону, а Временному правительству окажут
всемерную поддержку вплоть до Учредительного Собрания. А министра просил
прислушиваться ко мнению севастопольцев.
Как посвежело. Гучков воодушевился:
— Старая власть по своей
неспособности и равнодушию вела Россию к гибели. Теперь великая помеха убрана с
народного пути. Жалкий сор, оставшийся на месте былого величия, Временное
правительство выметет начисто. Не скрою: каждому из нас предстоит тяжёлая
работа, но её нам облегчит глубокий государственный инстинкт, вложенный в душу
народа.
Только — есть ли он в
народе? Смотрел, смотрел по глазам. И простодушные, и старательные, и
любопытные. Больше — на Зороховича, с надеждой.
— Вы знаете, как наш прошлый
режим был связан с немцем. — (Уж так прямо не думал Гучков,
но так было доступнее народу.) — На наш переворот враг отозвался
сосредоточением дивизий, угрозой столице...
И дальше — о свободе, о
победе, о единстве, — уже привыкал язык перемалывать.
— Я стал министром — и в
моих руках большая лопата, которой я выгребу всё, что себя запятнало. Но помните, господа... — может быть, надо было «товарищи» сказать?
не выговаривалось, — что ошибки возможны везде. Может быть, допущу
ошибку и я, — но я не задумаюсь над её исправлением.
Вернулся к своим занятиям приподнятый. Корреспондентам отвечать: никаких оснований для
пессимизма, настроение в войсках благоприятное, и вера в победу окрепла.
А всего-то, после великих
обещаний, подкладывал ему заместитель проект демократической реорганизации
военно-учебных заведений: не могли ж они остаться прежними для новой русской
армии! Во-первых, принимаются в них евреи. Во-вторых, менять воспитательный
состав. Но уже и не хватало толковых чинов для возглавления,
— и не оставалось назначить сюда никого другого как директора
военно-педагогического музея.
И: остановить трудовую
мобилизацию среднеазиатских инородцев, чтобы не возникли новые волнения.
А затем пришёл Ободовский. Гучков любил этого
неоценимого инженера, постоянную живость его сочувствия к военным делам,
принимал его вне очереди среди военных и даже своих сотрудников.
Но вот — и он хлопотал: для
технических артиллерийских заведений подписать 8-часовой день при прежнем
заработке и возможности сверхурочных. И — выплатить за все революционные дни. И
заводские комитеты.
Встретились молча глазами.
— Но разве это будет работа?
— сказал Гучков.
— Ничего не поделать, —
вздохнул Ободовский. — Всюду так. А иначе будет хуже.
Вздохнул и Гучков. Перешёл поприятнее.
— Ну как в поливановской комиссии?
Ободовский был там вне всех личных
натяжений, напряжений и соперничества, наиболее беспристрастен.
— Да может, вы меня оттуда
исключите? — хмурился. — Нелепо я там выгляжу, единственный штатский.
— Да за это я больше всего
вас там и ценю, Пётр Акимыч.
Брови Ободовского
под русо-седеющим бобриком головы иронически передёрнулись. Он не улыбнулся, но
искринка юмора прошла в глазах:
— Я думаю, им недостаёт
военной косточки.
— Ах
вот как! — засмеялся Гучков. Повысилось у него
настроение после черноморцев. — И в чём же?
— Перед Советом. Уж очень заискивают.
Уж очень спрашивают разрешения и выкладывают им все материалы. И каждое только
мнение, высказанное на комиссии, попадает в газеты и разносится во все казармы
и окопы. И солдатами воспринимается как уже реальность. Что ж это будет?
— Да, это чёрт знает что!
Подкрутите их.
Тут Гучков
вдруг решился: ни у одного генерала не спрашивал, а у Ободовского
первого и спросить.
— Скажите мне, Пётр
Акимович, совершенно entre nous: а что вы думаете о генерале Алексееве?
Можно его назначить Верховным?
Брови Ободовского
застыли асимметрично. Сжатые губы прокачались в раздумьи.
— Вот, — решился Гучков, достал ему из стола папку с последним унылым
письмом Алексеева о развале и слабости армии. Ни от одной фронтовой делегации
не веяло подобным. — Прочтите.
Ободовский не удивился. Отсел в
комнате тут же, быстро прочёл, вернул.
— Ну что?
Пожал нервными плечами. Но
ответил без всякого колебания:
— В настоящее время — не
годится он в Главнокомандующие.
Гучков мысленно поставил в графе
Алексеева второй минус, первый был свой.
Ободовский ни минуты не задерживался
дольше дел. Вот уже всё кончил, и:
— Некоторый неловкий случай.
Сегодня Керенский просил меня привезти к нему на встречу нескольких полковников
из Военной комиссии.
Что такое?..
— Зачем?
— Как говорит: хотел бы немного
познакомиться с военными делами.
— А зачем ему?
Ободовский пожал плечами.
Бестактно. Как и всё
бестактно, что делает Керенский. Само по себе бестактно — да ещё
почему же не спросить Гучкова прямо?
Мальчишка! Приказчик
революции.
Но запрещать — смешно.
Чувство юмора.
— Ну что ж, свозите.
Пока Гучков
готовил ведомость на генералов — кто-то уже готовил и на него.