613
С каждым днём успеха
революции уже не было у Половцова ни малейшего
сомнения, что правильно он сделал, в первые же сутки толчком
сердца к ней присоединясь, а свои служебные
обязанности покинув.
Так-то так, но возврат в
свою туземную дивизию стал ему как бы и невозможен: это солдатам прощали сейчас
хоть и трёхнедельную отлучку, только бы вернулся в часть, — но не полковнику же
генерального штаба. Ну, разумеется, с бумажкой от военного министра вернуться
можно. Но просто в старую должность — ради чего тогда всё городилось? (Правда, он сумел из Петрограда оказать немалую услугу своему
командиру дивизии князю Багратиону: команда связи дивизии прислала в Петроград
донос, что князь — приверженец старого режима. Донос попал в Военную
комиссию, Половцов его погасил — и дал знать князю о
его недоброжелателях.)
Поездка с Гучковым на фронт была для Половцова
очень успешна: всё время рядом с министром, всё время нужный ему — быстротой
соображения, чёткостью, военным опытом, памятью, отличным письменным слогом (с
тонкими переливами дерзости и лести, расположения или холодности — по заказу).
Знанием английского, французского и способностью в каждой ситуации понять её
юмористический наклон. Полковник Половцов за
несколько дней стал для Гучкова важнее всех
адъютантов и всех чинов министерства. Министр сказал: «Будете вести мою
экстраординарную и щекотливую переписку. Послу́жите так месяцок?»
Половцов щёлкнул шпорами.
Преотлично! Экстраординарная переписка военного министра! При гениальной памяти
на все лица и все обстоятельства — да ещё такая доверенность, такая власть! Но
почему — только на месяцок?
Во всю красу своей длинной
фигуры, кавказского мундира, полковник Половцов
двигался, играл бровями рядом с невысоким, рыхловатым министром в пенсне и
придавал ему недостающий военный блеск.
(В поездке была только одна
неприятная очень встреча: во Псков приехал генерал
Абрам Драгомиров, у которого Половцов когда-то служил
в дивизии, — приехал гордо-независимый от революционного министра, иронически
рассматривая его окружение, а Половцова — укорно. Этого прямого генерала Половцов привык бояться и уважать — и тут, попавши в
перекрест острых взглядов, чувствовал себя как переломленным. «Грустно
видеть своего бывшего офицера революционером», — отвесил ему Драгомиров. При Гучкове Половцов не возразил,
дотерпел до позднего вечера, а потом пришёл к Драгомирову в вагон с готовым
монологом: почему нельзя было не вмешаться в события и насколько, конечно,
легче отойти в сторону. «Нет, — сказал Драгомиров, — эти
доводы и эта служба не для императорского офицера.»)
А при возврате в Петроград
позавчера Гучков почувствовал себя опять неважно,
уехал отдыхать домой. И вчера за целый день, уже в довмине,
не вызвал Половцова ни разу. Из гордости Половцов не пошёл о себе напоминать. И вот, вдруг, сразу
зашатался его превосходный пост, ни по каким штатам не обозначенный, и стал как
бы ничто.
И пришлось Половцову внезапно снова задуматься: что ж он от революции
получил? Только-то и всего, что членство в поливановской
комиссии и в Военной? Правильно-то правильно сообразил
он принять сторону революции, — но в то ли место угодил, которое было его
достойно?
Поливановская комиссия всё увеличивалась
в числе заседателей, уже перешли в готическую столовую довмина
за длиннющий стол, определились и наращивались два конца его — генеральский и
офицерский, — а между тем быстро падало значение каждого члена. Да мельчилась и
сама работа комиссии — дробное рассмотрение параграфов уставов, уже ротное
хозяйство. Трезвому человеку давно было понятно, что это — бюрократический
тупик, отсюда не выдвигаются. Мельчал и сам Поливанов. День-два предполагалось,
что пошлют его в Ставку с миссией смещать Николая Николаевича, — отпало и это.
И что ж оставалось — одна
Военная комиссия? Но хотя полковницкие гении, вроде Туган-Барановского
и Туманова, ещё бодрились и составляли разные проекты высшего управления
российской революционной армией — с каждым днём эта комиссия сдвигалась в
сторону призрака. Да кто создал её? по какому плану и для чего? Это сейчас уже
никто не мог установить. Она создалась как-то сама, в революционные дни, — а
потом существовала лишь потому, что никто не догадался её разогнать — по двусмысленности
её положения, то ли органа Совета депутатов, то ли правительства. Существовала
на задворках Таврического, в низеньких комнатах 2-го этажа, и никто
значительный и серьёзный уже не приходил к ним туда, а пёрлись
смурые фронтовые депутации, а то могла прийти и группа студентов какого-нибудь
Электротехнического — и Туган же Барановский давал им
подробные объяснения о военной угрозе Петрограду.
А впрочем, как ни докучливы
были эти визиты — на них-то и держалась Военная комиссия, в этом-то деятельность
её и была?
Вообще — в чём была её
деятельность? Надо было как-то объяснить это самим себе и публике — и тем
утвердиться.
Сели три полковника
генерального штаба за стол — и сочинили такое коммюнике для газет.
...Отыскала путь соединения
с народом тех воинских частей, которые тёмные силы пытались направлять на
защиту старого режима... Была военным штабом революции... (В
полном согласии с Исполнительным Комитетом, добавьте! А то получится
вообще: не они, а мы?.. Самонадеянно) ...Теперь же, до
созыва Учредительного Собрания (всё в России сейчас существовало, действовало,
делалось только до этого созыва, а после созыва всё должно сказочно
обновиться)... не принимая участия в борьбе партий... но в единении с Советом
Рабочих Депутатов... и в контакте с Временным Правительством... Каждый воинский
чин может получать здесь разъяснения по вопросам общего характера... (А уж как
надоели!)
Чёрт, какая мерзкая писанина! И — этим заниматься? Военную комиссию пока
подкрепили, ничего не скажешь, — но тоска, но тоска, до ломоты в рёбрах.
Во что превратилась
революция!
Половцов выходил и, отменяясь своею кавказской формой
с газырями и страшной папахой, с брезгливостью похаживал по огрязнённым
коридорам Таврического, униженным залам его, то встречая морды из Исполнительного
Комитета, то революционный канцелярский аппарат из их жён и родственников, то,
иногда, растяпистым мешком трусящего Родзянку, превратившегося в посмешище и
ничто, или робких бывших депутатов этой гордой Думы, теперь переодевшихся
попроще и жмущихся неслышно по задним комнатам в своих мертвецких заседаниях. В
министерском павильоне ещё додерживали каких-то арестованных, уже 5-й сорт.
Деловая мысль могла быть
одна только такая: переходить в штаб Военного округа. Это была прямая и
настоящая военная служба. Там были все возможности стать в центре действий. Но
кем бы туда перескочить? Пока бы всего естественней — адъютантом Корнилова.
Однако невозможно предложить себя самого.
Половцов придумал — и уговорил двух
офицеров порекомендовать его Корнилову по цепочке знакомых.
А каждый день после полудня
нагнеталась во дворец и в Белый зал заседаний какая-нибудь солдатская или
рабочая публика, и полный вечер кричала, выла, рыдала, курила под купол и
набрасывала окурков. То притащили позавчера ещё и несчастных
офицеров из Совета офицерских депутатов, и даже иностранных посадили в ложу, и
заставили выслушивать солдатских ораторов, и пункт за пунктом одобрять
«декларацию прав солдата», — как солдат будет членом любой партии, и ходить в
штатском, — и вытягивали офицеров благодарить солдат за произведенную революцию
и целоваться с ними на помосте.
Половцов иногда захаживал туда, послушивал: какое же мерзавство!
И неужели вот это и есть революция? И неужели вот это для неё он покинул свой
пост, свою часть, свою честь — а дальше?
Дальше — нога обрывалась.
Если не удастся уцепиться за Корнилова... — да что же Гучков,
чёрт его раздери, где ж его экстраординарная переписка, неужели уплыла? Именно
близ Гучкова в смутное время генеральских перетасовок
можно и выскочить в генералы!
И, всё не вызываемый
в довмин, Половцов решил
туда сегодня ехать.
Но явился Ободовский — и отзывая полковников по одному, объявлял, что
просит их сегодня задержаться тут до позднего вечера, а он повезёт их к одному
влиятельному лицу, для того чтобы осветить тому некоторые военные вопросы.
— Моё сердце, Пётр Акимович,
лопнет от любопытства до вечера, я не доживу! Скажите мне хоть шёпотом — к кому
именно?
И Ободовский
тихо:
— К Керенскому.
О-хо-хо-хо-хо-хо-хо! Фью-фью-фью-ю-ю-ю!
Гениально-комбинаторная голова Половцова сразу допоняла и домыслила всё остальное: Керенский готовится
стать военным министром!
Хо!-хо!-хо!-хо!-хо!-хо! Надо ему понравиться.
Будущее несколько
переориентировалось.
— А Александр Иванович
знает?.. И не возражает??..
Ну, так тогда это и
беспроигрышно!