616
А в «Правде» со вчера на сегодня произошёл переворот.
Это случилось в отсутствие Шляпникова,
у него ноги не успевали везде быть, да он и не ожидал от приезжих такой
быстроты. А Молотов, который и сидел в «Правде» и должен был направлять дело, —
поддался, струсил, уступил в один вечер. («Я протестовал!»)
И сегодня Шляпников
развернул родимую «Правду» — на первой странице разлился вчерашний полуоборонческий Манифест Совета, — уже ошибка, такого
места не следовало ему давать. А на второй, в верхнем углу, жирно: о том, что
все трое, имярек, вошли в редакцию и теперь поведут «Правду». Не спросили ни
БЦК, ни ПК, — всё сами, как будто «Правда» отдельный остров, никому не
подчиняется.
Руководство партии
складывалось в подпольи, а его устраняли, как муху
сгоняют.
Обидно. Но эту обиду
Шляпников бы сглотнул: в партийном деле не лица важны, не самолюбие, а —
насколько дружно взялись. О, если бы дружно! Но нет, сразу же за Манифестом шла
передовица, подписанная Каменевым, — оборонческий шовинистический плевок во всю
политику большевиков как Шляпников её вёл, как понимал во всю войну. И этакое — прочесть из «Правды»! Стянулось небо в овчинку,
потемнело, — лучше бы Шляпникова подстрелили 27 февраля на улице! «Долой
войну», — писал Каменев, — это не наш лозунг. На немецкую пулю ответим пулей,
на снаряд снарядом.
Но что завертелось в
Таврическом! Это был день оборонческого ликования! — «Правде» обрезали ногти,
когти, если не руки и ноги! Уж не только в думском крыле ликовали, но на самом
Исполнительном Комитете встретили Шляпникова ядовитыми улыбками.
А что
началось на Выборгской, на заводах, среди низовых членов! — каково было им
среди товарищей, хуже, чем Шляпникову на Исполкоме, они и вовсе не знали, как
отвечать.
Кто вызывал Шляпникова к телефону, от кого гнали нарочных узнать: что за
поворот? как это сталось и как понимать? Без всякого предупреждения, за одну
ночь сломалась «Правда» и показывала уже в другую сторону. Другую правду. Как
переломит ветром ствол, и он свисает набок, не оторвавшись.
Уж не считай униженья, стыда — какой же ты руководитель? — но смутно, грозно: как
же из этого спасать? как выводить партию?
В ПК тоже ничего не знали,
были потрясены (а кто и рад).
Шляпников не в дни, но в
часы должен был принять решение — исправить положение или сдаться.
Товарищи его и винили, что
это он допустил. Да получалось и действительно, что он.
Более сокрушённого и
запального дня не выдавалось ему за всю революцию. Без сна, без сил тянули — но
было радостно, а тут повернулось тошно, разгромно — и всё внутри, от своих.
Один выход был: сегодня же
устроить заседание всей головки партии и сокрушить приезжих голосованием и
заставить их подчиниться партийной дисциплине! Созвать расширенное БЦК?
Расширенный ПК?
Но даже не было уверенности,
что приезжие явятся туда или сюда, так они себя самовластно поставили.
Шляпников был для них — необразованный рабочий парень, неизвестно как
оказавшийся во главе партии. И все они могли просто не прийти туда, куда он
назначит, — тогда уж совсем позор. Шляпников не имел привычки — властно
приказать, он голоса такого не имел.
И приходилось собираться на
территории «Правды» же, на Мойке. Идти всем туда — это и были поддавки с самого
начала. Но ничего не оставалось.
И весь день ушёл на то,
чтобы сбить такое совещание в «Правде», хотя бы к позднему вечеру. Не ко всем доставали
телефоны, надо было слать посыльных, не хватало кого и послать, — Шляпников и
сам немало побегал по сборам, как и привык бегать все
дни.
Теоретически — к бою он не
готовился: вся теория у него залегала в груди, как хорошая простуда, прочно, уж
там как выкашлянет. Новых цитат искать-листать ему было некогда, да не умел он.
Но не было у него сомнения, что бой — надо дать. Просто отчаяние брало, что так
легко предать и сломить коренную ленинскую линию, протянутую эти годы стальной
паутинкой — через рыгающие фронты, через моря, через заполярные границы, из
Швейцарии в Петербург.
Итак,
собрались поздно вечером в «Правде» — а считалось, что это — совместное
заседание БЦК, ПК, редакции «Правды» и приезжих товарищей. И ещё навязался сухорукий,
тщедушно-длинный Лурье, сказываясь всячески большевиком.
Расселись в редакционном залике с зашторенными
окнами на Мойку. Задымили.
Прямо из Выборгского райкома
нужны были бы соратники, но их неудобно было сюда ввести. Итак, надеялся
Шляпников на горячих, верных, шумных Хахарева и Шутко из ПК. Хитрый
Калинин сидел смирно. Молотов совсем раскис. А Залуцкий
— как всегда печальный, но не от того, что происходило
перед ним, а как от чего-то своего.
С приезжими чувствовалась
напряжённость, но лицом к лицу куда было легче, чем
Шляпников целый день метался удавленный. Собирал совещание он — ему и начинать.
Он и начал. Никаких записанных тезисов у него не было (никогда не бывало), но в
нём самом так уверенно всё было заострено, так изгорало второй день бесплодно,
что он не боялся потерять мысль, только что не всё по порядку скажет.
Рабочие массы, заявил он,
потрясены и в недоумении: что сталось с большевиками за двое суток? То, что
напечатал товарищ Каменев, — это обычное оборончество, которого только и жаждет
наша буржуазия. Это — союз с меньшевиками и эсерами. (Не добавил, но про себя:
они в Сибири не знали настоящей партийной борьбы и по-обывательски
объединялись с меньшевиками.) И Петербургский комитет, присоединял к себе
Шляпников, и Московский комитет (он надеялся, что так, а оттуда никого здесь не
было), — мы ведём борьбу с такими взглядами.
— Товарищ Каменев
предлагает: «народ имеет право знать цели войны». Так грабительские цели войны
ясно нам определены в 47-м номере «Социал-демократа», у товарища Ленина есть
там такой ответ: «если бы в России вдруг победили революционеры-шовинисты, — мы
всё равно были бы против обороны их «отечества» в этой войне!» А сейчас — даже
и не они победили, а сомнительные двухдневные республиканцы с монархическим
подбоем. А наш лозунг: союз международного пролетариата для социалистической
революции.
Каменев
снисходительно слушал с интеллигентской усмешечкой
превосходства: что́ с тобой, простым рабочим, спорить. Но, почувствовал Шляпников,
ленинской цитатой хорошо он его по лбу угрел, сразу не
найдёшься, что ответить.
И Муранов
брови нахмурил, усы длинные расставил, выражение дурашливое.
До сих пор, нажимал
Шляпников, «долой войну», дай землю и 8-часовой день были три кита нашей
пропаганды. Да мы вот на днях издали, распустили брошюру «Кому нужна война»
(Сашенькину), 200 тысяч экземпляров. И что ж теперь — отказываться от самих
себя? На чём же мы плывём? Не достойно революционного социал-демократа
повторять оборонческие кивки на немцев — мол, пусть они теперь делают
революцию, а если у них нет мужества свергать
Вильгельма — то мы пока законно обороняемся. «Давить на Временное
правительство» это не ахти какой выход, с этим и все
соглашатели согласны, но это близоруко. Давите, давите, а правительству важно
только, чтоб армия ему подчинялась и шла бы в бой. Для обмана простачков они какие угодно заявления сделают и от завоеваний
откажутся, лишь бы каждый солдат оставался на своём посту, как и призывает
товарищ Каменев. Значит, «долой войну» по Каменеву бессодержательно, а
содержательно — подкреплять собой спину буржуазии?
До сих пор Шляпников нёс
одним дыханием, сильно разгорячился. Но на этой «содержательности» Каменев ему
сразу тихим голосом и подставил:
— А что же именно
содержательного вы нам предлагаете? Как же содержательно понять вашу тактику?
— А то, что недостаточен
переход власти в руки либерально-монархической буржуазии. Она должна переходить
к пролетариату.
— Нет, но насчёт войны, —
глаза Каменева сжимались, будто он готовился рассмеяться. — Бросай окопы, и
пусть туда немец заходит? Бросай винтовку, и пусть он её подбирает?
— Нет, такой глупости мы не
предлагаем! — обошёл Шляпников. — Это обывательские сплетни. Это так «Правду»
поносят.
— А — что же? Содержательно
— что же? — щурился Каменев.
Чёрт его знает, это
действительно было ещё не продумано, не известно, что
именно делать. Да ведь и обстановка небывалая. Постепенно нащупается.
Не мог он сейчас точно сказать, но чутьём трезвого человека чувствовал, что
лозунг — самый сильный, он будоражит солдатское сознание и облегчает агитацию.
Что призвать не воевать — это сильней, чем призвать
воевать.
— А — вступать с немецкими
солдатами в беседы, разъяснять им мировую революционную обстановку. Чтоб они
против войны повели борьбу снизу. В общем, объяснять, что мы братья.
— А на каком языке
объяснять? — Каменев ехидно.
— Ну, найдётся кто-нибудь. У
австрийцев — и славяне, по-нашему понимают.
— А если он в беседу не
вступит? — спросил угрюмо бровастый Муранов. — А если
он нашего штыком в живот?
Да уж кто из них в
переделках бывал больше Шляпникова, вам бы так, господа думские лидеры.
— Так надо с умом. Сперва перекрикнуться. А как — вы предлагаете содержательно?
Что вот Манифест опубликовали — так он по воздуху к немецким солдатам
перелетит? На немецкую революцию надеяться — так надо ж и нам не воевать. А что
вы предлагаете практического?
Теперь Каменеву что-то
приходилось ответить:
— Переговоры
социалистических верхов.
— Так это само собой, никто
вам не мешает. А братание в траншеях — само. Тогда и верхушки будут
переговариваться поживей.
Тут — и Хахарев
и Шутко тоже голосов поддали. И Шмидт косой помычал.
(По Временному правительству в ПК колебались, но против войны — дружней.)
А Сталин сидел в сторонке
тихо, благоразумно, папиросы искуривал. Да он — не вредный, он даже, может, — и
не против. Из троих он меньше всех был замешан в правдинском перевороте, и у Шляпникова не было к нему
упрёка.
Каменев только что не
смеялся открыто. Он понял, что Шляпников сам не понимает, что такое «долой
войну», и не может предложить разумного способа поведения. А Шляпников горячился,
всем чутьём ловя, что поведение такое есть, только не мог он его,
действительно, назвать точными словами. Шутко и Хахарев вступили в обсуждение, какие могут быть на фронте
случаи. Залуцкий высказывался как бы в рассеянности.
Молотов ни мычал, ни телился.
Бурно было, покрикивали,
призывали к порядку. Во всё обсуждение мешался ещё Лурье как свежий человек из
Европы и всё может рассказать про обстановку в Германии. Слушали его, но не
вытекало ясно: так будет в Германии революция или нет. И опять спорили: что
делать нашему солдату на фронте?
Горячились, только не
Каменев. Он выслушивал с запрокинутой головой, через пенсне, и всё как старое,
ничего нового:
— Что мировую войну может
кончить только мировая пролетарская революция — это большевизм всегда утверждал,
это так. Но пока её нет — мы против дезорганизации военных сил революции.
— А так вы её никогда и не
дождётесь! — кричал Шляпников.
Спорили с ним люди безо
всякой практической хватки, безо всякого подпольного опыта. Он же — глубоко
знал, что говорит — дело, он сам бы сейчас в окопе не растерялся, но доказать
этому интеллигенту не мог. Конечно, в социалистических книгах такие случаи не
предусматривались.
— Да, — в потеху кланялся он
Каменеву, — мы не знатоки. Мы не знаем! Укажите нам такую форму борьбы, которая
не дезорганизовала бы армию. А вы не указываете, но предлагаете — вообще не
бороться.
— От вашей борьбы, —
указывал Каменев, — только травят «Правду».
— Ну и что ж?! Травля на
«Правду» нам вполне годится. Мы эту травлю хорошо используем для укрепления
нашей партии в рабочих кварталах. По сравнению с меньшевиками. Собираем
резолюции в защиту «Правды»! А сейчас добились от Исполкома, что и милиция
будет защищать продажу «Правды». А ещё на «Русскую волю» в суд подадим,
поручили Козловскому и Соколову. А свёртывать наше политическое знамя мы не
можем! Буржуазия оправится от февральских дней и перейдёт в контрнаступление на
пролетариат! А вы предлагаете их тем временем поддерживать!
Спор разгорался шумно, но и
весело. Весело было Шляпникову, что ни в чём он не побит, а на всё находит
ответ не худший.
В подобных случаях, при
таком неразумном упорстве противника, Ленин всегда бесстрашно шёл на раскол! Но
Шляпников не мог взять на себя раскола: не имел права допустить его в таком
слабом положении партии.
И первый призвал:
— Где же, товарищи, наша
большевицкая дисциплина?
Напоминание подействовало.
Что они знали все крепко: что именно дисциплиной они выделялись изо всех
партий. Не избежать было и сейчас, в этой комнате, найти общее решение.
Тем более,
что Муранов что-то потерял спесь, почти уже и не
спорил.
А Сталин — и с начала не спорил.
А Политикус
и Кривобоков охотно кинулись заглаживать.
И Каменев, поняв, что
остаётся в меньшинстве, согласился впредь на умеренно-революционную позицию.
Зато надо было и Шляпникову
согласиться, что все трое они остаются в редакции.
Уже к полуночи на том
поладили — и тут допустили Лурье с его жалобой на Петроградское телеграфное
агентство, что оно скрывает размах нашей революции от Европы.
Постановили дружно: написать
разоблачительную статью и поддержать реквизицию агентства Советом депутатов.
Туда ему, так ему.
Уже и к полночи — а стояли
ещё два предложения о слиянии: с межрайонщиками и с
меньшевиками-интернационалистами.
Межрайонщики — ребята боевые, вполне наши,
и Шляпников был — за. Но теперь новоприбывшие своим
правым курсом будут этому слиянию мешать. Межрайонщики
и не захотят, пожалуй.
А насчёт меков-интернационалистов
— так надо погодить. Угар объединенчества — тоже ни к
чему. (Это ещё добавится двадцать таких Каменевых — все заумные, шаткие, небоевые.)
Но по позднему часу решили
перенести обсуждение на пятницу или на субботу.
Вышли — трамваи давно не
ходят, блюдут свой 8-часовой день. А автомобиля тоже нет ни одного. У
Шляпникова, как у члена Исполкома и выборгского комиссара, был — но он одолжил
его вчера товарищам из ПК.
Так и расходились в разные
стороны, под ясным, но уже и не морозным небом, по опустевшему пустынному
городу. Пошёл Шляпников ночевать на Выборгскую.
Что изменилось в городе? Не
то чтобы света меньше — да и меньше (часть фонарей разбита, часть окон плотно
зашторена), но безлюдней. Автомобили если проносятся — то без прежнего шика, а
по будним революционным делам. И шикарные санки не
носятся, ни фаэтоны не плывут с обеспеченной самоуверенной публикой —
подпугнули буржуазию, подобралась. Да всех лишних прохожих ране́й с улицы сметает — боятся
встреч, раздёва, кражи.
Только члену ЦК, БЦК и ИК
Саньке Шляпникову нечего беречь, нечего опасаться, а при случае так и двинуть
наладчика прямо в физию. Пришла революция, свалили царя,
победили, — а шёл Шляпников в том же неподбитом
пальтишке, в тех же ботинках и галошах, в которых таскался прошлой осенью по
ночным улицам и пустырям, только тогда он смекал, нет ли слежки, да сейчас не
подъедешь за 8 копеек на трамвае, а надо шагать да шагать, опять отмерять
наискосок по пустырям питерские волчьи тропы.
Да хоть в груди уляжется,
разойдётся, а то ведь не заснёшь. Пекли его эти разговоры, непонятливость, несогласность или невозможность доказать. Да что ж от
Ленина до сих пор ни строчки? Хоть бы он им доказал!
Весь вечер не мог Шляпников
ещё понять: чем ему так неприятен был суетливо-суёмый
Лурье — ничего вредного он не говорил, а скорее в пользу. Но весь вечер мешал,
как заноза, а мысли не собрались понять.
И только на пустыре, на
бугре, где перед ним раскрылось небо, уже заходящая предполная
багровая луна да крупные звёзды, отникающие от её засвета,
— тут он понял: Лурье приехал из Копенгагена, добрался, ничего.
А Сашенька была в
Христиании, ближе. И не ехала.
И тоска-тоска потянула, хоть
завой!
Как же могла не спешить?!
Что же с ней?
Да уж хоть не на любовь,
хоть на революцию, — как же не поспешить?