622
Присяжный поверенный Соколов
мог бы сыграть в Великой революции гораздо большую
роль, чем это ему до сих пор удавалось. Начать с того, что он ни разу не попал
в Государственную Думу, хотя в 3-ю чуть-чуть не
избрали. Политические процессы не кормили, но Соколов не жалел на них энергии и
так утвердил свою революционную славу. (В прошлом у революционера могут быть и
пятна, например отец был не просто священником, но
написал известный учебник закона Божьего. Однако своей
собственной жизнью революционер должен всё исправить.) Широко знаменитый во всех левых кругах, с прочной репутацией
пораженца и ненавистника патриотизма, его лично знали и уважали все крупные
революционеры, — Николай Дмитриевич Соколов до самой революции устраивал им на
своей квартире конспиративные встречи, сводил подпольщика Шляпникова с членами
Думы Керенским и Чхеидзе, — и всё же эта популярность и дружественность не
взнесли Соколова достаточно достойно в дни революции, лишь только
кооптированным членом Исполкома. И хотя с невероятной
энергией он вращался едва ли не быстрее всех (ну разве уступая Керенскому) и
выдвигался с большим значением (история сочла недоказанным, но это Соколов
подтолкнул массы в первый день революции стягиваться к Таврическому дворцу), —
всё же ни один важнейший шаг революции до сих пор не оказался скован
исключительно с именем присяжного поверенного Соколова. Хотя он и стоял у
колыбели этого недоношенного Временного правительства, но не было терпения
досидеть переговоры, и их докончили без него Гиммер и Нахамкис.
На арест царя посылали Гвоздева, Масловского — и никто не догадался послать
Соколова. (И только компенсировался он докладом об аресте царя на Совете.)
Манифест ко всем народам составили без него другие, и даже манифест к полякам,
которыми он особенно и много занимался, — тоже другие. И даже гордость свою —
Приказ №1, выведенный его собственной рукой, он не мог приписать себе целиком
одному, потому что были свидетели, что советовали и другие, а потом ещё кто-то,
за спиной, правил в «Известиях». Да Приказ №1 сильно поблек после того, как
Исполком издал и Приказ №2, и Приказ №3, — и вообще стало неизвестно, какой из
этих приказов действовал, а какой был отменён. И в самом Исполнительном
Комитете, где Соколов был из начинателей и безусловно
главных фигур, — оттого ли, что он всё катал по городу, встречался, собирал
сведения, — в Исполнительном Комитете его оттёрли и не избрали ни в бюро, ни в
Контактную комиссию.
Так значение Соколова
оборвалось и стало падать.
Но и не могучи
побороть потяготу в своих ногах, потяготу носа своего к новостям, ещё не
опубликованным, Соколов и тут не приобрёл усидчивости к заседаниям, а всё так же
катал по городу (на трамваях и пешком, автомобиль ему редко доставался), — а
между тем ещё быстрее носился в мыслях: кем же бы ему стать? как же достойно
связать своё имя с нашей Великой революцией? — так, чтобы во всех школьных
учебниках непременно бы упоминался присяжный поверенный Н.Д. Соколов, и с
каким-нибудь оттенком леденящим?
Ну, несомненно
ему надо попасть в Учредительное Собрание, будущий Конвент, — но это-то ему
почти обеспечено, однако ещё не настали выборы. А — пока? Обидно, что, столь
близкий к Керенскому, столько услуг ему оказавший в своё время, — он теперь не
мог от него добиться назначения в товарищи министра юстиции: назначил Керенский
присяжных поверенных, но — других.
Революционный нюх у
Керенского есть, да! Он понял, что в дни революции министерство юстиции — это
меч её, это — главная действующая сила. Но и Соколов же имел все права, все
основания быть частью этого меча — или рукой, её держащей! И не попав в заместители министра, Соколов сметил наилучшее для
себя место: Чрезвычайная Следственная Комиссия над бывшими высокими
должностными лицами. Какие величайшие революционные права давало членство в
этой Комиссии! — допрашивать всех тех, унижавших нас, презиравших нас, безмерно
взнесенных вельмож — а теперь трясущихся пленников Трубецкого бастиона. Всю
жизнь присяжный поверенный Соколов выступал в роли ходатая или защитника, — но наконец он чувствовал в себе мощь и жажду стать обвинителем!
Какую грозную способность допрашивать он открывал в себе! вонзить остриё мести
морально — ещё раньше, чем оно войдёт в них физически. И
какую обстановочность можно придать заседаниям
Комиссии: то поехать всем составом в Петропавловскую крепость и там сгрудиться
против подследственного в полутёмной, как бы пыточной комнате. Или —
заседать в парадном зале Зимнего дворца и вызывать их, трепещущих, на середину
паркетного простора против судейского помоста.
И какое разнообразие захваченных: Протопопов ли, Маклаков,
Макаров, Хвостов, или сам надменный Щегловитов, а то — Штюрмер с
бородой-веником, древний Горемыкин или начальники департамента полиции,
Охранного отделения. На каждого был аппетит допрашивать, во все стороны рвался
карающий меч, не хватит времени для допросов денных, а хоть и нощных!
Но: страстнее всего, жаднее
всего Соколов хотел бы допрашивать самого царя! — поставить перед собою в
струнку это ничтожное мямленное величество, когда на
него уже нагрузятся все неотклонимые обвинения, — и
посверлить его своими огненными глазами. Какому-то счастливому следователю ведь
судьба же — открыть и доказать измену царя! И какому-то судье высокое гордое
счастье — отправить его на эшафот. Соколов хотел бы исполнить — и то и другое!
Крылатые параллели с Великой
Французской Революцией носились в петроградском
воздухе, были у всех на устах. Обжигающее состояние — зримо войти в великую
эпоху, и видеть это уже сейчас, и сознавать.
(Правда,
Соколов слышал и такое мнение, что аналогия на самом деле с революцией 1848
года: тоже февральская, тоже рухнула монархия за 3 дня, тоже сотрудничество
крайних и умеренных элементов, и так же предстоит нам Учредительное Собрание, —
а разве Совет рабочих депутатов — не «люксембургская комиссия»? а Керенский —
не наш Луи Блан?.. Ах, может быть, всё может быть!)
Несколько раз Соколов то
звонил Керенскому, то нагонял его лично — и горячо просил не забыть, что он
Исполкомом включён в Чрезвычайную! А Керенский
уклонялся, какие-то другие у него были планы (дурацкая
идея отдать председательство Муравьёву по одной лишь фамилии), — он слишком
вознёсся, он забыл старые услуги по революционному подполью. Соколов
верно знал, что Комиссия уже зреет, составляется. В воскресенье 12-го
опубликовали в газетах положение о Чрезвычайной Комиссии и её
первый состав — а Соколова не было там! В понедельник она уже реально переехала
в здание Сената и стала занимать комнаты в уголовном отделении — а Соколов всё
не имел права усаживаться с ними там (хотя ездил посмотреть). И только сегодня,
в четверг, наконец последовало назначение Соколова, —
увы, лишь как депутата от Исполнительного Комитета (а Родичев — от Думы). Ну
что ж, ничего, дело поправимое: право задавать вопросы
во всяком случае есть. И может быть удастся приподнять чугунную крышку,
скрывающую гнусные царские тайны!
Уже сегодня с утра Соколов
побывал в Чрезвычайной Комиссии и полазил над первыми папками, и узнал, что
сегодня начали допрашивать заместителей Протопопова,
а послезавтра начинаем допрашивать Хвостова.
Ну, хорошо хоть так. А пока,
значит, — гнать в Исполнительный Комитет. Если послан
от них — надо за них держаться. Да это — одна реальная власть сейчас в
Петрограде.
Погнал в
Таврический. Вошёл в заседание далеко не в начале под
укоризненный взгляд и качок Чхеидзе. Сам Чхеидзе
высиживал, иногда не снимая жёлтой шубы, все ежедневные заседания, от начала до
конца, председателем. Он видел в этом свою обязанность как самого старшего из
социалистов.
Быстрым взглядом приметил
Соколов пустой уголок стола у самого Чхеидзе — потянул туда стул и присел там рядом, нога на ногу.
Кончали какой-то предыдущий
вопрос — опять о невыводе войск из Петрограда, а
фронты требовали пополнений. И допустили к докладу Громана
с двумя советниками.
Хотя сидело чуть меньше
половины Исполкома, кто вышел, предвидя скучный вопрос, — дерябый
сырой сморкатый Громан
волновался, выдавая немалую подготовку и особое значение, которое он ожидал от
доклада и решения.
Соколов остро поглядывал на
председателя, как его правая рука. Лично Громану он
сочувствовал: это был такой же одиночный инициативный революционный демократ,
открыто не примкнувший ни к одной партии, как и сам Соколов, — и тоже честный,
настойчивый, талантливый в своей области.
А сегодня, как стало ясно с
первых слов, он пришёл жаловаться на Шингарёва. В сложной,
случайно составленной и до сегодня неуяснённой
структуре продовольственных органов Громан был как бы
второй министр продовольствия, представитель от Совета рабочих депутатов, но
без всяких реальных прав в министерстве: он мог только стол поставить там,
советовать, не одобрять, предлагать своё, а если его не слушали — то вот прийти
жаловаться сюда. А здесь тоже его неохотно выслушивали.
Громан начал издали: что царское
правительство поощряло интересы господствующих классов, и всю историю
установления твёрдых цен на хлеб. (Соколов быстро стал
позёвывать, как и другие за столом. Всё-таки и нуда порядочная этот Громан.) И какой доклад он, Громан,
представил в конце октября Союзу городов. И как министр Риттих,
вопреки советам общественности... И всю подробную историю своей
Продовольственной комиссии, и какие реквизиции хлеба были объявлены вот уже в
марте — но и они не помогают.
И вот тут Громан подошёл к главному, и голос его, прогундошенный,
загрохотал негодованием — и засыпавший Чхеидзе и другие члены Исполкома прочнулись.
Громан обвинял, что министр Шингарёв начинает губить
всё продовольственное дело: он не удерживается на жёсткой линии реквизиций, а
государственную хлебную монополию, разработанную Громаном,
готовит нерешительно и рассматривает мерой временной, когда она должна стать
постоянной — ибо не может быть другого способа планомерно и полностью изъять
весь нужный хлеб из деревни, сломить сопротивление миллионов противодействующих
собственников. А затем государственная власть расширится и на область производства
продуктов, будет руководить и посевами, и обработкой, — и это откроет огромные
социальные перспективы экономического творчества государства!
А пока за хлеб будет
выплачиваться вознаграждение, то надо — по понижающейся шкале: чем больше сдал,
тем дешевле за каждый следующий десяток пудов. А министр Шингарёв как раз
наоборот — зашатался и хочет идти по стопам Бобринского и Риттиха:
снова повысить твёрдые цены на хлеб. Это — всё погубит! Это... — Громан не сказал «контрреволюция», но: это будет огромная
опасность для демократии.
И Соколов живо согласился и
поддержал Громана: мы не должны делать уступки
цензовым буржуазным министрам! (Про себя додумав: что все цензовые министры —
скотины, и Шингарёв такой же, и ещё Чрезвычайная Комиссия, переработав всех
царских министров, может быть будет иметь повод и
время заняться кадетскими.)
Соколов живо это выкрикнул,
поддержали его голоса два от большевиков, да Александрович, да Кротовский, всегда крайний во всём, — но что-то большинство
(большинство из сидящего меньшинства) водило глазами мутными и робело принять
решение. Спросили сопровождающих экспертов, что думают они? Возьмут они на себя
ответственность за такое решение Совета о хлебной монополии?
Эксперты что-то перепугались
и высказались вразнобой, не слишком в поддержку Громана.
Втемяшешься в эту монополию — ещё не вылезешь. Такая
монополия только в Германии удалась.
А ещё ж много было вопросов
на сегодняшней повестке.
Пока ничего не решили.
Затем Богданов доложил о
своей лёгкой быстрой победе над Временным правительством: достаточно было ему
представить министрам решение пленума Совета против присяги — и правительство
сразу признало свою ошибку и обещало тотчас прекратить присягу в войсках — и до
самого Учредительного Собрания никого к присяге не приводить.
На Исполкоме сложилось
лёгкое весёлое настроение.
— Требуйте с них пятнадцать
миллионов! — кричали Стеклову.
Но Стеклов, всё на ногах, не
садясь, серьёзно предложил: потребовать от Временного правительства издать
декрет, что не подлежит исполнению никакой приказ воинского начальника,
направленный против свободы народа или хотя бы имеющий какой-либо политический
оттенок.
— Дальновидно! — шумно
одобрили. Стеклов протягивал реальную хватку вглубь армии. Постановили,
записывали.
Вместо того чтобы солдаты
были связаны присягой перед правительством — пусть правительство будет связано перед ИК. Неплохо!