623
В Союзе Инженеров выбрали
Дмитриева, вместе с ещё двумя, депутацией к властям: о том, что работать на
заводах стало совершенно невозможно. В эти недели инженеры попали так же, как
офицеры в первые дни революции, —
только не было у них револьверов и шашек, которые бы отбирать, а такая же вдруг
подсечная немочь лишила их всего обычного образа поведения и права: они не
могли расставлять рабочих, направлять, указывать, а каждый раз в виде ласковой
просьбы: исполнят рабочие — хорошо, а не исполнят — ничего не поделаешь.
Пока в Петрограде ещё только
готовились хоронить жертвы революции — а на петроградских
заводах вот убили двух инженеров (и с десяток избили), — и чьи это будут теперь
жертвы? Немало инженеров от угроз расплаты должны были скрыться и с заводов и
даже со своих квартир при заводах, так что только доверенные знают их места.
А был в их депутации и
революционный идеалист Подагель с Воздухоплавательного.
Он всегда гордился, что участвовал в инженерной забастовке 1905 года в
поддержку бастовавших рабочих, и теперь приободрял коллег, что не надо
вдаваться в панику, но лишь смягчить анархические события, а по стержню — мы
этому самому и служили, оно — совершилось, и надо видеть, как оно
устанавливается в светлую сторону.
На Обуховском
сохранялся ещё сравнительный порядок.
Их выбрали — идти к властям,
но: кто же были власти? Очевидно, заводами должно заниматься министерство
промышленности и торговли. Но ещё очевиднее, что оно против рабочих волнений не
решится действовать ни на вершок. Пошли советоваться к своему же брату Ободовскому, нашли его в военном министерстве, через
коридоры, где щёлкали шпоры, скрипели сапоги. Вышел Ободовский
с ними в проходную комнату. Нервное лицо Петра Акимыча
было опалено деятельностью, очевидно и бессонницей, прямые короткие волосы, из светлых всё явнее седые, дыбко
колебались.
Они все были не на месте:
заводские работники, вот, почему-то сидели в военном министерстве, а между тем
заводское дело прогрохатывало к обрыву, как сорванная
с троса вагонетка.
И Ободовский
только и мог им подтвердить:
— Господа! Между нами,
Временное правительство мало на что влияет и меньше всего на рабочие дела. Тут
всё решает Исполнительный Комитет Совета. А там отделом труда заведует Гвоздев,
вы, Михал Дмитрич, его
знаете, — он разумный человек.
То есть искать управы на
рабочих инженеры должны были у самих же рабочих?.. Новая свобода
жала и потягивала, как неловкое платье.
Дмитриев позвонил Гвоздеву.
Тот сразу обещал, что поставит их сообщение прямо на заседание Исполнительного
Комитета. Но повестка дня перегруженная, когда удастся?
Пришлось звонить снова и
снова. Не удалось ни в тот день, ни на следующий, и только
сегодня обещали.
Переполненный Таврический
дворец никак не ощутил входа троих инженеров. В
большом зале стояло множество солдат, кричали временами «ура» и гремела
марсельеза. Гвоздева нашли в маленькой комнате бокового крыла, где на стене от
прошлого ещё не снят портрет чина в звездах, а бархатом обитые кресла
перемежались с табуретками.
С осени не появилось в
Гвоздеве никакой важности, а перед визитёрами он держался даже заботливо-суетливо. Прегустые соломенные волосы его,
недлинно стриженные, колыхались на голове и были в перепуте,
как пшеница в ветер.
Сидели и обсуждали довольно
потерянно. Из соглашения Совета с заводчиками выполняется только 8-часовой
рабочий день, да и то почти не работают. По соглашению, не было права заводским
комитетам вмешиваться в управление заводами — а они являются в конторы и
начинают указывать.
Гвоздев в кручине упёрся на
руку, свесил светлую косму — и поглядывал на
инженеров детски-откровенно, как на самых своих.
— Ездили мы по заводам, —
говорил, — и нас слушают не намного больше вас. Раскачали наших ребят как черти пьяные: что по теперешней поре за один день
можно взять, чего, ино, и за десять лет не получишь.
Да ведь и правда, — тут же и радовался изумлённо, —
ведь о восьмичасовом дне двадцать лет бились зря — а гут в один день получили!
Сколько из нас масла-то пожато, что скрывать!
И тут же вздыхал:
— Так и дальше, мол, хватай.
Экакое свинство развели, ещё
так никогда не распускались. Но должна совесть воротиться! Поиграют — должны ж
образумиться, что ж мы — нелюди?.. А солдатики —
пропадай без снаряженья? Или — уж-так
погано все люди устроены?
Лицо его, с бровками малыми,
разляпистым носом, было застигнутое.
— А Исполнительный Комитет —
он как будто и не понимает. Ну, попробуйте вы их растрясти.
Дмитриев предложил: в
некоторых полках теперь бывают совместные комитеты солдат и офицеров. Нельзя ли
так же и на заводах: комитеты из рабочих и инженеров? Когда рабочих не толпа, а
всего несколько человек за стол сядет, — они доступны объяснению, уговору.
— Можно, можно попробовать.
— Но что-то затуманились простодушные глаза Гвоздева. — Вон, ещё как бы трамвай
обратно не остановился.
Посланный вернулся с заседания, что,
кажись, можно идти.
Пошли. Вслед за Гвоздевым
вошли в большую комнату с ещё более неподходящей обстановкой: объёмистый диван
у стены, золочёное трюмо, а посредине вокруг большого голого стола сидело
человек тридцать штатских, ещё и стояли, среди них и несколько молодых солдат.
Депутацию инженеров ввели,
но ещё не кончили другой вопрос: доспаривали, что
хотя правительство и отменило присягу, но, как всегда, ограничивается
полумерой. Что это — не полное признание ошибки. А где признание самой
порочности идеи присяги? А как быть с частями, которые уже присягнули, —
отменяется ли присяга? Нет! Правительство виновато — так пусть оно высечет само
себя.
И штатский Дмитриев,
кажется, понимал, что смысл говоримого был ужасен.
Если так расправлялись с
армией, — кто поддержит заводскую дисциплину, несравнимо слабейшую?
Но более чем Дмитриев
слышал, он невольно смотрел. Успел обежать два-три раза все лица, кто был к
нему не затылками, да и другие временами переходили. И кроме пятка тупых
солдат, явственно в стороне, охватил, из кого же состоял Исполнительный
Комитет. Что это собрание было никак не рабочее: уж рабочих-то Дмитриев видывал
тысячи, он узнавал их на улице, отличая от городского обывательского потока. Но
хотя в пиджаках, а некоторые и при галстуках, — не было и привычно
интеллигентных лиц. А скорей тянулся тот тип бездельных агитаторов, которые шалались вдоль заводских стен и разламывали заводскую
жизнь, — только эти одеты прилично.
Кончили с присягой — Гвоздев
собрался напомнить о своей депутации, но тут секретарь Исполкома, очень
чистенький, с заострённостью лица вперёд, — заявил вне очереди о срочном важном
вопросе, что к нему поступило чрезвычайно тревожное сообщение: на Васильевском
острове распространяется погромная черносотенная литература.
Вот уж чего нельзя было и
вообразить после трёх недель революции: чтобы кто-то кому-то решился сейчас
передать или даже подержать в руке такую листовку. Но Исполнительный Комитет
оживился, возмущённо загудел, заговорили сразу по несколько и друг ко другу. Никто, кажется, и не спросил: кто именно
распространяет? в каких количествах? какую литературу? кому? Но все требовали
решительных мер, а секретарь Капелинский и сам ничего
точнее не знал и ничего более не хотел, как записали бы в протокол, чтоб этот
вопрос выяснить и пресечь погромщиков.
А тем временем в дверь вошли
несколько живописных матросов, с той особой дерзостью, которую им придаёт лихая
форма. И сопровождающий их юркий штатский громко торжественно объявил:
— Товарищи! Депутация из Гельсингфорса!
И все сразу повернулись и
осветились как бы восхищением перед вошедшими и перед
их матросской свежестью. И была забыта инженерская депутация.
А матросы — тоже же не
простые, а те горланы, какие две недели назад своими
руками бросали за борт капитанов, — теперь отрывисто, смесью языка натурального
и воспитанного газетками, заявляли. Что весь гельсингфорсский
гарнизон поклялся добиваться демократической республики. Что очень их волнует
вопрос о войне и мире и все высказываются против принятия присяги. Что они
верят в мощную силу петроградского Совета Депутатов и
ждут от него указаний. А с Временным правительством будут считаться лишь
постольку, поскольку оно идёт за Исполнительным Комитетом. А для предотвращения
дальнейших убийств офицеров необходимо, чтоб Исполнительный Комитет направлял
работников и литературный материал.
И вообразил Дмитриев тот Гельсингфорс, где дальнейшая жизнь офицеров зависит от
присылки «литературного» материала. И видел, с каким сочувствием здешние выползни следили за бодрой матросской речью. И потерял
всякую надежду, что подробно выслушают его.
Но ошибся. Матросы кончили
тем, что заговорили о 8-часовом рабочем дне — что он смущает матросско-солдатскую массу: почему рабочие добиваются себе
одним только?
И так обсуждение как бы само
собой обратилось к инженерской депутации. Матросы ушли, а Гвоздев пригласил
Дмитриева говорить.
Дмитриев встал, напрягся,
чтоб овладеть вниманием собрания, успеть сказать им всё главное, прежде чем его
начнут перебивать или раздёргивать. Он помнил, держал в сборе все эти пункты,
случаи, названия заводов, фамилии пострадавших, он сейчас только что повторял
их Гвоздеву, он не сбился, — но при напряжённом виде этих странно откопанных
людей, при наслушанном об армии и флоте, — говорил с
безнадёжностью. Он уже понял, что ни в чём не успеет, и заводов не спасти.
Однако его слушали, не
прерывая, и даже как будто с застенчивостью, будто он о чём-то запретном
говорил. Или будто их уши не были подготовлены слышать о дезорганизации
промышленности.
И никто не спешил
отозваться.
Помянул Дмитриев и
предполагаемые совместные комитеты инженеров и рабочих, уже не веря.
Члены Исполнительного
Комитета невыразительно молчали. Не выступал и Гвоздев, опустивши пшеничный
клок. Да ведь он с депутацией был как бы заодно.
Кто-то сказал: надо
выпустить воззвание к рабочим. Во имя революции они должны порядок соблюдать.
Другой: а вот не надо было к
работам приступать, пока не добились полного улучшения всех условий труда.
А крупный, рыжебородый, что
всё стоял и ходил:
— И потребовать от
разбежавшихся инженеров и мастеров немедленно приступить к работе.
Баритон его прозвучал
беспощадно.
Тогда вступился Гвоздев
тенорком: что стали с фронта всё чаще приезжать солдатские депутации, и все они
недовольны, что заводы не работают, а учетные на них
прячутся, а снарядов не дают. Так может — начать возить эти делегации по
заводам?
Но выпрыгнул маленький,
острый, с войлочными волосами:
— Но это беспринципно,
товарищ Гвоздев! Мы не можем выдвигать против рабочего класса крестьянство в
шинелях! Мы не можем использовать отсталость крестьянской массы!