625
Ещё и сегодня смеялись
московские адвокаты, как в минувшее воскресенье на адвокатском собрании Корзнер предложил давать говорить ораторам только умным и
толковым — за что получил от председателя
предостережение. А разнервничался Корзнер не только
от изобилия совещаний в прошлые две недели, но в то воскресенье оно и
растянулось почти на целый день: назначили его в час дня, не учтя, что в этот
день Совет рабочих депутатов определил быть в Москве грандиозной демонстрации,
празднику свободы. И демонстрация имела успех, особенно из-за
весенней погоды, вся Москва была на улицах, и от сборных пунктов десятки тысяч стягивались
к центру — молодёжь, женщины, штатские и солдаты без строя, то «отречёмся от
старого мира», то «вихри враждебные», и масса красных плакатов и флагов, а с
Арбатской площади и отдельная колонна евреев, — и всё это на Театральную
площадь, море голов, не то что ехать, но пешком
нигде не пройдёшь, с верхних этажей и с низко летящих аэропланов разбрасывали
прокламации — «Свобода всему миру!», «Больше снарядов в окопы!», «Война до
победного конца», потом появился Грузинов со штабом на лошадях, под колокольный
звон. И от того всего на адвокатском собрании долго не было кворума: кто
застрял на улицах, а кто и дома, не поучаствовали и в демонстрации, и на
заседании просидели до позднего вечера.
Корзнер потому особенно нервничал,
что эти дни нужно было повсюду успевать быть: и на службе, и с клиентами, и вот
здесь, на профессиональных совещаниях, и не пропускал же он заседаний Комитета
общественных организаций.
— Между прочим, знаете,
господа, к нам туда стал ходить писатель Бунин. Думает всё увековечить в художественном
произведении.
И заседания одолевали — и
никак же нельзя без них: историческое время, оно несётся или крадётся
невозвратимыми шагами. Сейчас чего-то не увидишь, не отзовёшься, — потом не
исправишь за тысячу лет. Конечно, время — не разглагольствований,
а напряжённых дел, но и без совещаний не обойтись, и получается ежедневных. И
сословие присяжных поверенных, острее других изнывавшее под гнётом старого
режима (сейчас жутко вспомнить: да как же терпели это полицейское хулиганство?)
и особенно ярко себя проявившее в защите лиц, гонимых за
политические убеждения, — теперь должно возглавить
процесс всеобщего разъяснения и даже всеобщей организации. Продолжая охранять
эволюцию личной свободы, стать и авторитетными глашатаями гуманных начал среди
взволнованного населения.
Адвокатское собрание
потребовало изменить адвокатский значок, убрать из него эмблемы прежней власти.
Ожидали и пополнения адвокатесс в свои ряды.
Постановили: стремиться не к созданию разнообразных партий, ибо теперь у нас
единая партия — весь свободный русский народ, но — Союза Союзов, как в 1905,
который опять бы объединил всю интеллигенцию. Выбрали редакционную комиссию,
туда вошёл и Корзнер, составить обращение от
адвокатов к народу и войскам.
Поддержка Временного
правительства народом была из задач первоочередных. Надо было организовать,
наладить, чтобы изо всех мест посылали выражения доверия правительству. Надо
было всюду разъяснять: кто подрывает Временное правительство — тот идёт против
народной свободы. Смотрите, новые министры буквально не спят и не едят по
недостатку времени, своим примером призывая и нас к сверхчеловеческой энергии.
Но Игельзон
посмеивался:
— Ещё самой главной
опасности, господа, вы не учитываете! Сейчас для революции самая большая
опасность — это обыватель. За переворотом не успевают души, ущемлённые обывательщиной. Человек стоит в стороне от всей сложной
мучительной борьбы, но рассуждать о ней — его обывательское право. Читает
газеты — и чувствует себя судьёй русской революции. Это он больше всех огорчён,
зачем появился Совет рабочих депутатов, и почему милиция справляется хуже
полиции. Что за мука, кому приходится в день встретить двух-трёх обывателей!
Это существо, которое не может радоваться ничему возвышенному. Крылатой радости
он противопоставляет свою крохотную обиду, головокружительным завоеваниям —
булавочный укол неустройства. Если ему в манифестации отдавили мозоль — он кричит: вот какая она,
ваша свобода! Как нам сделать, чтобы вместе с самодержавием исчез и обыватель?
Сейчас, когда надо работать с удвоенной энергией, верить, бороться,
агитировать, — нет оправдания тому, кто занят скептической рефлексией! Сейчас
малое сомнение — хуже большого преступления! Не сметь сомневаться, чёрт возьми!
Крикнули ему в тон:
— Да сгинет обыватель,
паразит революции! Он сосёт её кровь своей мизерной рассудочностью.
В шутку. Но и серьёзно.
В самой же Москве произошёл
недопустимый и опасно знаменательный казус: курсистки медицинского женского
института выразили недоверие новой власти! На каком же основании? На том, что
она свергла старую власть слишком бесконфликтно, — так не будут ли и сами
такими же? Оригинальный поворот мысли... Точно так же и крайне
левая группка большевиков обвиняла сейчас «Утро России» и другие
московские газеты, что они два лишних дня подчинялись запрету Мрозовского и соглашались печататься без всякого намёка на петроградские события — и только забастовка типографов не
дала им выйти в таком прилизанном виде. Все такие выпады покрывались
остро-опасным словечком «буржуазия». В Совете эти большевики кричали: «Не
допустить буржуазию править городской думой!» На митинге в Лефортове один
большевик заявил: «Буржуазия устроилась в Земгоре и
уклоняется от воинской повинности!» Вот новый поворот — уже и Земгор им плох! Уже и лозунг республики их не устраивает! В
уличном «Московском листке» «буржуа» зазвучало как ругательство, среднее между
«подлец» и «скотина». «Буржуи» — это буквально все, у
кого белая манишка, интеллигентный вид.
Так внезапно возникла
опасность молодой свободе совсем с неожиданной стороны. Пристально следили за
этими симптомами. Симптомы входили и в их собственные дома. У Левашковичей прислуга уже выставила требования: светлую
комнату, два часа перерыв на обед, два свободных дня в месяц, удвоенное
жалованье плюс беспрепятственный приход гостей. Вот так они поняли свободу! А
уступи — требованиям конца не будет. Деньги, допустим, можно добавить, — но
разрушить собственную жизнь, распорядок и сделать из квартиры проходной двор?
Выставляется харя.
Разделить ряды восставшей
России — да это мечта клевретов старого режима, это и есть правая интрига.
Вызвать междоусобицу — что может быть теперь желаннее для погромщиков? И вот
путь: бросать самые крайние левые лозунги — и так разделить демократию. А дурачки-большевики клюют. Ясно, что это — всё та же черносотенная
опасность, но выплывающая с левой стороны. Удобно! — ведь сейчас идёт бешеная
скачка левых позиций. Теперь, когда на улицах нет городовых, — отчего не
кричать «да здравствует свобода!»? Теперь все стали левыми, левизна страшно
подешевела. Да в России никогда и не было искренних консерваторов: как можно
быть консерватором в стране, которой нечего хорошего хранить? что можно было
отстаивать в этом насквозь прогнившем режиме? А сегодня — какую
привлекательность для бывших монархистов может иметь монархизм, если он
перестал им платить? Консерваторы у нас всегда были те, кому выгодно распутство и гниль, — а вот теперь они все хлынули в
«левые». Кто воистину был левым при царском режиме — теперь не нуждается
леветь, и выглядит как бы отсталым. А безответственные
выглядят «ещё левей», — и перед ними уже тускнеет левизна сознательная.
Ах, досадно было тратить
аргументы и усилия против ещё этой мнимой левой опасности, когда не добиты были
главные тёмные силы! Хотя реакционные гнёзда, могущие сейчас организовать
контрреволюцию, не открывались явно, но они безусловно
своё роют и только ждут благоприятного момента. Уже были слухи, что в Витебске,
Кишинёве, еще где-то, идут еврейские погромы, потом не подтвердились. Но защиту
свобод надо спешить упрочить! (И когда же, наконец, будет издан акт о еврейском
равноправии? чем объяснить такую медлительность, кто держит?) Пока что,
говорят, полковник Мартынов из Охранного отделения даёт обильные показания на
всех своих сотрудников. И надо доискаться и назвать всех, до последнего имени!
И найти все корни убийства Йоллоса и Герценштейна! А если оглядеться дальше: по провинциальным
городкам что́ там сидят за общественные комитеты? Какие-нибудь совсем чуждые
революции люди, и если схлынет столичный революционный напор — они ещё откроют
своё истинное лицо. Там сидят и купцы, которые и сегодня называют евреев
спекулянтами.
Но и когда новый строй
установится — разве опасности минуют? А можно ли будет верить новому президенту и отдавать ему армию, как была отдана Луи Бонапарту?
Все генералы должны быть под неусыпным контролем народа. Верно
говорят: Россия сейчас напоминает человека, который долго жил в бедности и
вдруг получил огромное состояние, и есть опасность, что он будет слишком щедро
раздавать свободы и доверие.
И в обстановке этих
опасностей — как досадно, что они возникали и с той стороны, откуда бы им не
возникать. Вот — проблема Совета рабочих депутатов. В опьянении своей силой он
уже зарывается, будто он уже чуть не законодательная, чуть не исполнительная власть.
Левое неразумие: снова разогревать революционную лаву и снова её разливать.
Начинают кричать о «диктатуре пролетариата», чуть не о втором правительстве, —
и так сами же от себя отшатывают общественные
симпатии. Захватный явочный порядок был допустим по отношению к царю — но
дикость, когда большевики проповедуют «явочный порядок» по отношению к
Временному правительству. Агрессивный тон при малосознательных массах — это
очень опасно. Грустно за неразумие России. На нашем знамени должны сиять закон
и право.
Старый Шрейдер
качал головой:
— Нет, господа. Не так всё
просто. У русского человека природная любовь к беспорядку, и тут ничего нельзя
прогнозировать. Культурный ход революции в этой стране под большими
опасностями. Охлос, анархия и максимализм могут всё
погубить. И винить их не приходится. Народ, который жил в рабстве целые века,
не может стать в три недели свободным и выдержанным. А тёмные силы будут везде
подстрекать к насилиям. А крестьяне, как только коснётся земли, глупеют, — в
них исчезает и наблюдательность, и справедливость, и уж не спрашивай сознания
государственной сложности.
Так и возникла — совершенно
против всякого разума — ещё одна специфическая опасность: демагогический лозунг
«долой войну!». Никакой логикой нельзя было предвидеть такое извращение идей
нашей революции, такой идиотский лозунг — но он
возник! Опаснейший лозунг для русской свободы! — и проталкивает его малая
группка лиц, но он может вызвать расстройство всех наших рядов. Во время
воскресной московской демонстрации, правда, ни одного такого плаката поднято не
было (говорили: какая-то воинская часть грозилась расстрелять такой лозунг,
если появится). Но около памятника Скобелеву такие ораторы высовывались. И
такие ж статейки о немедленном мире, всегда анонимные, в левой партийной
печати. И листки — «долой войну». Это очевидно большевики, вольные наездники от
социализма, они безответственны, для них нет ни сложных, ни трудных вопросов.
Но пренебречь этой опасностью тоже нельзя. На адвокатском собрании единогласно
постановили: пропагандировать среди населения лозунг «война до победного
конца!», а для этого подготовить ораторов, желающих выступать на собраниях и
митингах, — молодых помощников присяжных поверенных с полемическим даром. И вот
теперь собрали инициативную группу адвокатов у Игельзона,
чтобы подготовить доводы для этих посылаемых ораторов.
Но что тут готовить?
Достаточно сказать: предложения мира исходят от лиц, не учитывающих серьёзности
момента. Младенческий лепет! — снять шапку перед полчищами
Вильгельма?
Мы должны говорить прямо от
имени Действующей армии. Действующая армия не сможет понять, какую цель
преследуют те, кто ставит сейчас такой острый вопрос, нервируя и тыл, когда
Учредительное Собрание уже не за горами! Действующая армия недоумевает, как
можно перестать работать на заводах и прервать поток снаряжения.
Э, нет, господа, аргументы
нужно пофактичнее. Ведь для неразвитых
это очень соблазнительно выглядит: мол, русский пролетариат посылает
германскому пролетариату письмо, а тот протянет руку. Вот тут и нужно: а если
немецкий пролетариат не ответит? А если ответит только через три месяца — то как этого дождаться? А если вы так уверены в своём письме
— почему вы его не написали раньше? Немецкая революция? — журавль в небе, никто
её не видел. Интернационал? — никакого не существует.
Германские социалисты уже и заявили, что считали бы революцию в своей стране
величайшим бедствием. Помочь германскому пролетариату? — вот только мы и можем:
энергичным ведением войны!
А спросить их, ненормальных:
как это можно из войны мирно расцепиться? Только победить — или только сдаться.
Одна неделя без снарядов и продовольствия — и наша армия будет расстреляна
немцами. Это будет новая сухомлиновщина, нашими
собственными руками! «Долой войну» приведёт только к гибели тех, кто в окопах.
Нам не нужен захват чужого добра, но обезоружить разбойный народ. Нам нужен мир
не временный, но вечный! Сейчас решаются судьбы всего человеческого рода!
— Да сердце сжимается, к
чему бы привело нас немецкое торжество! Что бы осталось от нашей завоёванной
свободы?
— Да нам ещё два месяца
постоять — и немцы подохнут с голоду!
— Господа, нельзя даже
допускать постановки такого лозунга — «долой войну». На наших знамёнах —
«демократическая республика», и почему же можно обращать взоры к абсолютистской
Германии? Те фанатики, которые хотят столковаться с каким-то, им известным,
немецким пролетариатом, подумали ли они о Сербии, залитой слезами?
— Господа, господа, сбросьте
пар панславизма. На Сербии не потянет.
— Хорошо, спросим так: имеет
ли право русский рабочий не обратить внимания на призыв французских
социалистов, известных всему миру? Ведь они зовут — продолжать войну неослабно!
— Да если мы погубим дело
союзников — то что ждёт Россию на много поколений?
Германское иго! Слухи о революции в Германии для того и пускаются, чтоб
ослабить наше сопротивление!
И реалистично говоря: если
мы прекратим войну сейчас — не к немцам же нам бросаться за деньгами. Мы
окажемся в экономической пустыне и не сможем вести строительство новой жизни.
Так уже задохнулись младотурецкая, персидская и китайская демократии, которые
базировались на одной идеологии.
В теперешнем фазисе война —
не предмет спора, а необходимость. Кто бы каких
взглядов ни держался, но должно признать: прекращение войны — не в нашей
власти. Можно быть убеждёнными пацифистами, как и многие из нас тут, но нельзя
отрицать неизбежности ведения войны.
А Шрейдер
своё:
— Господа! Не забывайте, что
психология наших масс перевёрнута вверх дном. Надо всячески будировать
любовь к родине, это понятнее простонародью, чем свобода. А через любовь
к родине мы спасём и свободу.
Молодой белокудрый
Фиалковский, которому и предстояло идти одним из ораторов, взорвался:
— Я не понимаю! Да неужели
же Свободная Россия поддастся провокации мира, перед которой устояло даже
царское правительство? Мы — именно устранили тех, кто нам мешал побеждать, — и
почему теперь «долой войну»? Что случилось? Потому что исчезла сила
принуждения? Начальство не смеет наказывать — так бросай всё? И это говорят
кому? — республиканской армии?
— Нет, господа, ещё
реалистичней, язык неумолимых фактов. Наши оппоненты — понимают ли ясно, к чему
ведёт их призыв? Ведь они объективно становятся друзьями и пособниками старого
режима. Да Штюрмеры, Фредериксы и все сидельцы
Петропавловской крепости мысленно благословляют немецкие пушки. Если б это было
в их силах — они помогали бы заряжать германские орудия! Да будь сейчас полный
мир — Вильгельм всё равно бы вторгся утвердить Николая! А если фронт будет
сейчас прорван — то все притаившиеся контрреволюционеры так и попрут против
наших завоеваний. Пораженчество — сегодня может оставаться
только в тёмном подпольи черносотенства! Среди
революционеров — его не может быть!
Да. О да! Это опять она —
правая черносотенная опасность, хитро замаскированная под
левую! Да, да, — несомненна становится связь царской
реакции с этими криками «долой войну»!
О, как же ветвится, как
запутан этот простой вопрос о войне!
Надо будет вот что:
посылаемым ораторам давать защиту из студентов с хорошими кулаками. Потому что
возможны всякие столкновения.