Шестнадцатое марта

626

Когда достиг слух, что везде по ротам, по батареям надо выбирать комитеты, хотя ещё и не известно, для чего, три старших фейерверкера в батарее — старший орудийный, старший разведчик и старший телефонист, сговорились, что они и составят батарейный комитет. Шли доложиться о том капитану Клементьеву, по пути встретили подпоручика Гулая, сказали ему. Гулая уважали за суровость обращения и простоту происхождения, он был свой.

— Здорово придумано! — гулко отозвался подпоручик. Жёсткий взгляд его не сразу выдавал насмешку, бывает и задумаешься — что он? — Значит, комитет будет чисто фейерверкский? Правильно! Звание немалое. Сам император Пётр Великий дослужился только до бомбардир-ефрейтора.

— А что? — не понимали.

— А если канониры — свой комитет захотят?

— Так зачем же?.. Лучше нас рази рассудят?

— Мы везде бегаем-хлопочем, а править другие будут?

— Правильно! — ещё гулче захохотал Гулай. — Так и вы лучше офицеров не рассудите, а вот же выбирают! Не-ет, братцы, не миновать вам теперь толковать с номерами, с ездовыми, с ними вместе составить списки, кого намечаете, — а потом на общем собрании голосовать, да ещё запротоколировать.

— Запрото...?

— Что-т шибко долго, господин поручик, всех обходить да со всеми говорить. А коли на собрании схотят совсем других, а не нас?

— Ну что ж, — посмеивался Гулай, — они и будут. Это вам — демократия, а как вы думали?

Что-то им потом и капитан сказал, не одобрил, дело захрясло. Никого они не обходили, и собрания не созывали.

А создались комитеты иначе: приехали чужие неизвестные люди и стали проводить собрания — в дивизии, в Солигаличском и Окском полках, в артиллерийской бригаде — и везде выбирали комитеты. А сегодня с утра приехал и к ним в батарею какой-то молодой, белокожий, с рыхлой ряжкой, не нашего цвета сизая шинель новонадёванная, а на плечах отстежные хлястики из серебряной рогожки с малиновым просветом, завроде наших погонов, не разберёшь, кто ж он по чину, а по возрасту решили — прапорщик. Одно видать: по земле ему ползать не выпадало. А с ним — унтер из Окского полка, но тот в стороне держался, как провожатый. И вот на позиции близ орудий собрали всех номеров, всех разведчиков, всех ездовых, кроме дневальных при лошадях, и сколько-то из батарейного резерва. Помещения тут никакого нет, но стоял мягкий серый день без оттепели — и все расположились прямо на позиции за пушками, подмостясь кто охапкой хвороста, кто колодой, кто на пенёк, а те на хоботах орудий, на отсошниках, как и подпоручик Гулай. А ещё был тут, из деревни, колченогий шаткий столик и три табуретки, поставили и их.

Приехавший сразу занял главное среднее место за столом, и грамотного телефониста посадил рядом записывать, — а третья табуретка так никому и не понадобилась, её потом перенесли капитану, который подошёл с опозданием.

Чудной прапорщик заложил руку за борт шинели и чудно́ поклонился вправо и влево. (Солдаты оглядывались по-за собой: кому это он поклоны бьёт?) Объявил, что сделает «внеочередной доклад по текущему моменту». (Вылупились.)

И — уверенно понёс, с удовольствием, смачно выговаривая и себя слушая. Чего-то мелькало: «вековой деспотизм... развратный проходимец Распутин вместе с царицей немкой правили Россией... Николая предупреждали, что народ ропщет, но он не слушался советов... на подвигах сотен борцов от декабристов до наших дней... звезда свободы... творчество солдатских масс...»

А дальше Гулай стал замечать у этого земгусара в терминологии признаки социологии и даже чуть не философии — и догадался: этот — из публики, отрепетированной в социал-демократических кружках, а то из тех провинциальных юных интеллигентов, какие читают гимназисткам лекции по философии, чтобы верней уложить по выбору в постель, в Харькове знал Гулай такого Межлаука.

Солдаты слушали смирно, хотя с глазами стеклянистыми. Прапорщик понёс и дальше — «история всех революций показывает... миражи оптимизма... преодолеть негативность организации», — вдруг кто-то из батарейцев сзади звучно приговорил:

— Зюньзя!

— и передался, перекатился смешок. Прапорщик не понял, не заметил, а солдаты стали шевелиться, доставать кисеты, скручивать газетные махорочные цыгарки. И задымило по всему расположению, а кто от дыма отмахивался — казалось: от докладчика.

А Зюньзя не заметил бесповоротного — и ещё разгорячался, уже и с жестами, да вольно было речь держать — ни обстрелу, ни ветру, ни снегу, ни холоду, — то ли ждал сопротивления от здешних офицеров, косо поглядывал в их сторону. Но унизительно было бы Косте Гулаю тратить свою превосходную философскую диалектику на этого мордатенького поросёнка.

Секретарь сидел над чистым листом, не понимая, что ему писать.

Капитан Клементьев и не смотрел на Зюньзю, а куда-то поверх стволов, будто обдумывал стрельбу. Несмотря на то, что он молод, в привычках у него что-то немолодое. Командира же батареи не было.

Наконец Зюньзя заметил, что его вовсе не слушают, и покинул свою фразеологию, стал подделываться под лубочный стиль, ища сочувствия в солдатских лицах: «совсем невтерпёж, невмоготу стало жить бедному люду... царские холопы... полиция грабила живого и мёртвого... начальство только и делало, что запрещало жить своим умом...»

Думали — все выборы будут двадцать минут, не рассчитали: время-то близилось к обеду. Народ забеспокоился, закашлялся, больше зашевелился. Наводчик 2-го орудия хозяйственный Прищенко не выдержал и высоко поднял руку, будь что будет.

Зюньзя заметил:

— Вам, товарищ, что? Отойти? Пожалуйста, разрешения не надо.

Прищенко слез с лафета, переминаясь:

— Да нет, господин прапорщик. Чего ж впорожную вола гонять? Вот-вот куфня приедет.

Зюньзя обиделся на грубость:

— Как же так, товарищи? Я вам — момент объяснял, а теперь должен объяснить о взаимоотношении с офицерами и о роли комитетов.

— Так вы, товарищ господин, и сказывали бы с конца, а то куфня приедет.

— Чего тары-бары размолачивать! — резким дерзким голосом закричал сзади Евграфов. — Давайте выборы!

Высокий страшноватый Хомутов высморкал на снег одну ноздрю, другую, обтёр нос рукавом шинели и с пучка хвороста угрозил:

— Немец молчить-молчить, а как бухнет раз-другой, тут нас всех и потрафит.

Улыбка презрения прошла по мясистеньким губам приезжего прапорщика. Он посмотрел на них светлыми глазами:

— Так как же мне, товарищи, с вами говорить? — и на беду опёрся о стол, а тот шатнулся, и секретарь подхватил прапорщика под локоть. И ещё менее уверенно: — Я — не знаю.

— Ну а не знаешь — не берись! — резко опять крикнул Евграфов сзади.

Кто-то застыдился, смягчил:

— Господин прапорщик, да ты нас не слушай. Средь нас такого наскажут — на плечах не унесёшь и на возу не утянешь.

Загудели батарейцы: про что дело идёт? хотим знать. У Зюньзи появилась в руках какая-то бумажка.

Но уже не слушали его, а запросили своего капитана:

— Ваш высбродь!.. То ись, господин капитан. Объяснить вы нам по-простому: о чём дело идёт?

Капитана Клементьева любили: имел он сочувствие к батарейцам, и никогда никого попусту не распекал.

Со своей манерой молча похаживать-посматривать, он и сейчас присмотрелся — встал — перешёл к столику ближе, но не касался его, и не искал положения рук, улривычного военного они всегда хорошо висят.

— Да что ж, ребята, — заговорил негромко, но всё было слышно. — Тут дело такое. Старый порядок — кончился. А нам — жить нужно.

И остановился. Да кажется, всё главное и сказал. Поняли.

Гулай подумал: и правда. Какой бы там космический аспект революция ни имела — а нам жить нужно.

— Вот и приходится новый порядок заводить, — так же сдержанно и печально объяснял капитан. — И новый порядок придумал, в помощь командиру и в вашу защиту, — батарейные комитеты. Вот вам и нужно в этот комитет выбрать трёх человек. И всё.

— Так это — ещё новое начальство будет? — закричали, смекнули сразу. — А фейерверкера́ на что?

Один телефонист громко крикнул за комитет. Ему:

— Заткнись, проволочная катушка!

Переругивались.

Приезжий прапорщик бесполезно стучал карандашиком по столу.

Капитан надумал ещё сказать. Замолчали.

— Батарейный комитет будет заведывать всеми батарейными делами, кроме боевого и строевого. Дел таких немало. Например, кому идти в наряд, на кухню или к лошадям. Кому обмундирование дать, кому не дать, — комитет и решит.

— Ого-о-о! — закричали.

— Не-е-е! Лучше нехай фельдфебель! Он приобычен, рука наторена.

— Не, вашескро... господин капитан! — кричали возмущённо. — Подпусти кого к обмундировке — так на себя напялит и ещё в запас возьмёт.

— А выбирайте таких, что не возьмут, — пожал плечами Клементьев и ушёл на свою табуретку.

Дело перешло опять к Зюньзе. А бумажка в его руках оказалась списком кандидатов — кто, когда, где успел её написать и ему подсунуть?

Прочёл старшего орудийного фейерверкера.

— Ничаво, — отозвался смиряющий голос. — Повертит тебя строго, но что требуется — отпустит.

— Да погрозится, что морду набьёт, коли чистым ходить не будешь.

Уж этот — раздавал, ничего.

— Старший фейерверкер Теличенко.

— Энтот себе лучшенькое отложит!

— Возле воды ходить, да не замочиться?

— Пущай, ничего, подходящий.

Так так и выходил фейерверкский комитет, удивился Гулай. Не мытьём так катаньем.

Нет, третьим Зюньзя прочёл, не ведая, что это его обидчик:

— Бомбардир Прищенко.

Тот и сам не ожидал — вздрогнул.

Сразу несколько недовольных голосов:

— Ишь, гад, куда нацелил!

— У его штаны аль подштанники запроси, так он с тебя до пуза всё сымет, на солнце посветит, и ещё ругнёт — поноси.

— Так значит, не подходит? — спросил Зюньзя.

Но и спорить оказались ленивы — кого ещё искать? Да и досуга нет.

— Почему не подходит? Пущай и ён будет, как прыщ на ж...

Других мнений не было.

Прищенко сидел красный от волнения.

Чёрный длинный Хомутов вскочил, прислушался:

— А никак, ребята, кухня ходу даёт? Как раз своечасно!

— Так позвольте, товарищи, — уже неуверенно и брезгливо заявил Зюньзя. — Надо голосовать, сколько за, сколько против, надо в протокол...

— Да пиши, пиши энтих, что выкликнул!

С поворота дороги показалась и сама кухня с завёрнутым дымком.

Побежали за котелками.

К главе 627