628
А занозила Гучкова эта хитрость Керенского встречаться с его
полковниками. На каком основании, для чего? Уж он и жалел, что вчера сблагородничал и разрешил. Сегодня хотелось ему узнать бы,
как же эта встреча прошла? — но не у кого было: Ободовского
он сегодня не видел, и полковники тоже все как исчезли: никто из них не
появлялся доложить сам.
А тут среди дня Гучков узнал, что в предполагаемую правительственную
поездку в Ставку, о которой уже столько разговоров, князь Львов сам не едет, но
едут, кроме Милюкова, Шингарёва, ещё и Некрасов и — чуть ли не опять Керенский!
Вот этим добавлением обожгло Гучкова как хлыстиком:
ещё и в Ставку совался Керенский? Нет, это уже балаган! И ещё Некрасов? набрали
хлама!
Собственно, вся эта поездка
имела смысл в одном Гучкове: военный министр ехал
знакомиться со своей Ставкой. Посмотреть их там своими глазами: насколько они
искренно приняли переворот и примут реформы? Посмотреть и в глаза Алексееву и,
если удастся, установить единство планов. Позже, для важности, добавили Львова
и Милюкова, — а теперь вот как поворачивалось?
Первым движением было —
звонить князю Львову и решительно протестовать против такой профанации. Но уже изведав князя Львова, Гучков
знал, что это всё равно как боксировать с мягкой подушкой: никакого
сопротивления не будет — и результата не будет.
И вторым движением,
отталкиваясь ото всей этой пошлой компании, Гучков
придумал: ехать от них отдельно, не завтра, а сегодня же вечером, опередить.
Отделиться, свою миссию выполнить отдельно, явственно для всей Армии и всей
России, а не как развлекательную прогулку.
И уже в первой половине дня
отдал энергичные распоряжения: о подготовке поезда, и какие лица с ним поедут,
от каких управлений и что готовить. Решил всех вчерашних наказать, оставить.
Взять Туган-Барановского. А брать ли Поливанова?
Желательно было бы взять как главного сотрудника по предстоящей великой
реформе. Но с другой стороны, как бывший тоже военный министр, он рядом с Гучковым отчасти бы конкурировал, забирал бы слишком много
значения себе. Да пожалуй и одиозно было бы среди ставочных появление этой слишком реформаторской фигуры. Не
брать.
От быстрого изменения планов
уплотнился и сегодняшний служебный день, на который и без того было намечено
много — и ещё новое втискивалось.
Надо было съездить в
заседание Адмиралтей-Совета и от этих дряхлых
адмиралов принять присягу Временному правительству. Утвердить и морскую
комиссию по ослаблению уставов — подобную поливановской
сухопутной. Затем совещание с комиссаром Кронштадта
Пепеляевым и подготовить, кого же назначить новым комендантом крепости вместо
убитого Вирена: назначать приходилось не столько по вкусу министра, сколько по
вкусу матросов, ибо могли и не стерпеть.
Пришлось больно
капитулировать и перед Казанским Советом — не связываться из-за арестованного
ими генерала Сандецкого, да ведь и известного
реакционера, не шуметь, а выразить казанским советчикам благодарность за твёрдость,
с какой они в Казани устранили старый порядок.
Не ощущая своей реальной
власти, всё время делать вид, что ты ею обладаешь. Разрушительно для себя
самого.
Тут же и докладывали, что
Исполнительным Комитетом Совета в Петрограде арестован лучший гучковский агитатор полковник Плетнёв, объезжавший казармы
с речами. Превозмутительно! — военный министр не мог
послать своего оратора по казармам запасных полков! И — освободить его сам не
мог?! Теперь нужно было просить у Исполнительного Комитета? Противно. Действовать
через министерство юстиции? — опять же Керенский.
Тут — снова какая-то
депутация автомобильно-технической части в кожаных куртках. А подошёл к кипе
подложенных телеграмм и писем — и очень неприятное
попалось от 10-го финляндского артиллерийского дивизиона. Спрашивали: развал
армии с согласия военного министра — это что, глупость или измена? Какое
глубокое непонимание! — да и как понять со стороны? Какое невежественное
применение милюковских слов! — к нам?
А что вот было делать с его
собственными военно-промышленными комитетами, которыми он так гордился и
развивал их до последней натуги, до последнего дня, — а сейчас, с высокого
министерского капитанского мостика, видел, что все эти налепленные добавления
сильно кренят правительственный корабль. Ему никак невозможно было
зачеркнуть эту всю общественно-оборонную деятельность. Но теперь он испытывал
желание крепко подчинить её министерству. (Как никогда б они не дались при
царе.)
День клонился к вечеру, и
надо было спешить кончать министерские дела и к поезду. (Подушке Львову сообщить в последний момент, не советуясь.) К счастью,
состояние Гучкова было куда лучше, чем к рижской
поездке, — и тоже в момент из последних он позвонил из довмина
Маше, что уезжает на пару дней. (Она замялась — и не сказала:
«Возьми меня.»)