629
Кто когда-нибудь поработал с
князем Георгием Евгеньевичем — называл его «разрядником электричества». Он не только
не был никогда ни с кем резок — кроме царского правительства в его последние
месяцы, оно не заслуживало лучшего, — но он исключительно умел и сам
примиряться с врагами и всех между собою примирять. Он знал это высокое доброе
искусство, — с любым человеком поговорить, пошутить — и собеседник будет вашим.
Он кого угодно мог обворожить и склонить на свою сторону. Он умел
начальствовать обходительно, безо всякого начальственного тона, вносить мир и
успокоение в сердца сотрудников. И в конечном счёте
правильно оказалось, что его избрали главой правительства: он всех их возьмёт и
спаяет своим миролюбием. Даже было непонятно ему: откуда именно в революционные
дни взялось в людях ожесточение? что случилось со всеми? Ну, раньше враждовали
с несговорчивой старой властью, но теперь она ушла — и почему же всем не
договориться между собой по-хорошему? Даже худой мир всегда лучше доброй ссоры,
практические соображения всегда выше. Зачем эта вечная во всём политика? зачем
эти партийные страсти?
Особенно щемил князю сердце
этот постоянный, почти грубый нажим со стороны Исполнительного Комитета. Так
нужно было несколько тихих дней для тайных переговоров с Англией о судьбе царя,
уже бы его и отправили, может быть, и всем легче, — но едва Временное
правительство потянуло с разъяснением — как Совет стал стучать кулаком и даже
издал свой отдельный приказ о задержании царя. Так же грубо и не слушая
возражений, Исполнительный Комитет настоял созывать Учредительное Собрание в
Петрограде — хотя слитное чувство многих ясно подсказывало, что сердце России —
Москва, вековая собирательница духовных проявлений и чаяний народа, конечно
должна быть и местом Учредительного Собрания. Но князь Львов, хотя и лично
многим обязанный Москве, сразу уступил Совету, чтоб не создавать напряжённых отношений.
Только противление вызывает зло.
Да и с Советом всё
разрядится, надо лишь миролюбиво с ними разговаривать. Откуда они? — они тоже
из народа, и не могут нас не понять. Почему князь Львов и одобрял Контактную
комиссию: только лично встречаясь, мы их и сможем убедить, надо смотреть друг
другу в глаза.
В такой ситуации князь Львов
опасался, чтобы вдруг не порвал с правительством, не ушёл единственный здесь
представитель революционеров Керенский. С ним — князь был особенно ласков и
уступчив. Да он и замечательный был человек: как никто из министров, он умел
ярко действовать на воображение масс и скорее мог подвигнуть их к чуду, чем
Милюков своими скучными умственными выкладками. У Керенского обнаруживал князь
и созвучную себе веру в русский народ — и очень склонился к его замечательной,
ещё пока тайной, одному князю открытой идее: дипломатическими уговорами убедить
союзников, что России в теперешних обстоятельствах лучше бы выйти из войны. Как
бы это было замечательно, если бы мирно, по-хорошему всё уладить!
Да в Манифесте Совета
Рабочих Депутатов и был этот возвышенный порыв к мессианской роли России — всех
примирить!
О, дожил князь до счастливых
дней, когда можно творить светлую жизнь совместно с народом!
Не надо дёргаться, не надо
всё время соваться с нашими надуманными интеллигентскими решениями, — надо дать
свободно течь великой мудрости народной.
И твёрдо держаться и дальше
принципа: мы не смеем влиять на население иначе как нравственно. Никаких
приказов. Никакого насилия.
Среди множества народных приветствий,
всё притекающих в канцелярию правительства, уже появлялись радующие сердце
приветствия волостных сходов. Деревня поддерживала революцию, она уже всё
поняла, какое счастье! Крайне изумляли князя приходящие от некоторых земских
управ просьбы о присылке войск для поддержания порядка. По министерству
внутренних дел князь велел отвечать: не подлежит Петрограду, улаживайте сами на
месте.
Да Боже, да в любое место
такого крестьянского волнения если б он мог поехать
сам — он бы в пять минут всё уладил!
Удивляли князя и комиссары,
разосланные по разным местам России: они запрашивали оттуда, а некоторые даже
мчались назад в Петроград: как быть? невозможно организовать на местах власть!
губернаторы все сменены в один день, начальники земских управ не справляются,
повсюду множество комитетов, они друг друга не слушают!.. О, слабые неумелые неуговорные люди! Вы, комиссары, и не посланы для
управления, вы только и посланы для связи с центральной властью. И зачем же вам
непременно — казённое ниссылаемое единообразие?
Губернаторов? Если нужно — на местах и выберут. Это замечательно, что так много
создалось местных демократических комитетов. Везде мудрость народная сотворит
наилучшие жизненные формы, всё уляжется. Только нигде не надо доводить до
скандалов, надо сговариваться раньше.
Более того, князь готовил на
днях ликвидацию и всех градоначальств по всей России: они состоят из людей
старого режима, и уже нетерпимы. Пусть и полицию каждый город устраивает на
свой ум. И земские начальники тоже естественно заменятся какими-нибудь ещё
земскими комиссарами.
Да вот нельзя было далее
тянуть и с отменой смертной казни — уже громко раздавались укоряющие голоса. (И
Набоков жаждал тоже подписаться под отменой казни, поскольку он более других
для этого сделал в прежние годы.)
И амнистию уголовным нельзя
было откладывать далее, во всех тюрьмах волновались, и были мятежи.
А в самом Мариинском дворце
сидел арестованный генерал Мрозовский — и не знали,
что с ним делать. А из Киева срочно телеграфно запрашивали: как быть с арестованным
генералом Ивановым? Ну что ж, доставьте его в Петроград, тут произведётся
всестороннее расследование.
Да не перечесть запросов и
теребящих телеграмм, какими осаждали князя Львова с утра до вечера. И беспрерывно
звали к телефону. А ещё ж прорывались депутации, не всем откажешь, — а желала
выразить каждая всего лишь полную поддержку Временному правительству.
Возникали самые неожиданные
проблемы. То общественные организации, которые до сей поры только и выволакивали
на себе воюющую Россию, как собственный князя Львова Земгор, теперь начинали выглядеть как лишние дублирующие
создания, мешающие деятельности министров. И Особых совещаний по сырью, по
топливу, по металлам, по перевозкам существовало так уже много, что, находил Коновалов, надо добавить ещё два новых Особых совещания,
дабы координировать деятельность прежних. А всё равно: воззвание к рабочим
Донецкого бассейна об увеличении работы (и ограничить Пасху тремя днями) должно
было издавать правительство и комиссаров туда посылать — оно же. И металлургия
была в тревожном состоянии. И подпирал вопрос о неизбежности государственной
нефтяной монополии. И нельзя было до Учредительного Собрания откладывать
рабочего законодательства, свободы профсоюзов, права стачек. Тем временем
бастовали в некоторых местах казённых железных дорог, сменяли начальников, а
подвижной состав не ремонтируется, — и надо было, настаивал Некрасов, скорее
вводить 8-часовой день и увеличивать заработки. Но заработков требовали все — и
надо было объявлять Заём Свободы, о чём опять-таки требовалось воззвание
правительства. А Киев требовал преподавания на украинском языке. А Мануйлов
заговаривал о реформе высшего образования в Империи и ликвидации системы
народных училищ. А ещё первее всего надо было
отменять национально-вероисповедные ограничения в Империи.
Да помилосердствуйте,
господа! В каких головах это всё может поместиться — и
в каком числе заседаний быть обсуждено, мирно и без
скандалов?
А скандал едва не получился
в правительстве по неожиданному поводу: кто поедет в Ставку? Давно намечалась
такая поездка: уж Ставка ли была для правительства не самым главным местом во
время ведения Великой войны? Для личного знакомства с ходом дел натурально было
ехать премьер-министру, военному министру и министру иностранных дел, поскольку
там состояли представители союзников. Чтобы решить острейшие проблемы снабжения
армии продовольствием — неизбежно было ехать и Шингарёву. В таком составе и
решили ехать, — но тут Некрасов стал резко настаивать, что эта поездка не может
состояться без него, иначе он не гарантирует работы прифронтовых железных
дорог. Чтобы не было скандала — князь ему уступил. Но тут заявил и Керенский,
что ему абсолютно необходимо ехать в Ставку для личного знакомства с Алексеевым
и всем штатом, для составления общей политической картины, — и уж кому-кому, но
Керенскому Львов никак не мог отказать! Но — и не могло же всё правительство в
полном составе ехать в Ставку! Так пришлось отказаться от поездки князю Львову
самому. Странно будет выглядеть такая поездка без премьер-министра, но и
неприлично же никому не остаться в Петрограде.
Сегодня, пока не
разъехались, устроили два заседания правительства — ранневечернее
и поздневечернее.
Ещё то огорчало князя, что
заседаниями правительства иные министры стали манкировать: опаздывали или на
самих заседаниях явно дремали, всю страсть приберегая
к столкновениям на закрытых заседаниях, ночных. (А и закрытыми заседаниями не
следовало злоупотреблять: уже раздавались упречные
общественные голоса, что Временное правительство действует в обстановке тайны.)
И ещё одна особенность
формальных заседаний: так много подсовывается бумаг с мелкими вопросами — что
невольно их оглашаешь, и так мозги министров долго не доясняются
до главных вопросов, хотя все понимают, что надо решать именно главные.
Сам же князь и вынужден
начать заседание с вопроса о воздвижении в Петрограде
памятника павшим в борьбе за свободу. (Хотят сделать выше Александрова
столпа.) Постановили: немедленно объявить конкурс на памятник.
А Шингарёв, хотя необъятные
вопросы налегали, не мог не объявить о пожертвованиях, поступивших через него,
в том числе золотая цепочка, которая будет сдана в банк. (Его голос дрогнул,
когда он сообщил об этой наивной жертве.)
Эта цепочка подала повод
правительству учредить Фонд Национальной Обороны.
А Милюков возбудил вопрос о
наградах по дипломатической службе, подписанных до дня революции: как будто нет
оснований отменить их и не обнародовать? Зачем обижать ожидающих чиновников?
А может быть, правильнее
награждать орденами только за боевые действия?
По министерству внутренних
дел был вопрос: брать ли на себя утверждение выборных предводителей дворянства.
Обсудив, решили: правительству — уклониться, предоставить предводителям
выполнять обязанности, а там пусть разъяснится обстановка сама.
Ещё: приостановить всякое
производство в чины по гражданскому ведомству. (До выяснения контуров нового
строя.) Но этого — не следует обнародовать, лишь сообщить к руководству.
О процентной прибавке чинам
почтово-телеграфного ведомства. Отпустить полмиллиона рублей.
Им же — на выдачу пасхальных
подарков. Ещё полмиллиона.
Мануйлов: можно ли и всем
министрам завести свои бюро для осведомления печати, как завёл Керенский?
Решили, что можно.
Управделами спрашивал:
распечатывать ли все акты Временного правительства? А за счёт чего? Отпустить
100 тысяч.
Во всей этой мелкой череде
первенствующе важно, как держит себя князь. Он-то не должен допустить скуку ни
на лице, ни в голосе. Он-то должен с неизменной внимательной и свежей улыбкой
осматривать и опрашивать желающих высказаться и видом своим передавать всем
бодрость и надежду.
Прекратить празднование
царских дней. Взамен того обсудить установление празднования событий
государственного значения.
Ещё такой вопрос: петроградская городская дума, не получив разрешения занять
Зимний дворец, теперь настаивает проводить свои общие заседания в Мариинском. Но хорошо ли их сюда пустить? — Нет, господа,
тут от них жизни не будет. — Но в какой форме отказать, ведь неудобно?..
Придумали: ведь тут ещё возобновит заседания Государственный Совет!
Доктора римского права
Давида Давидовича Гримма по совместительству с
товарищем министра просвещения желательно бы поставить также и комиссаром над
Государственной Канцелярией. Назначить.
Иногда бывает на заседаниях
и так, что уже, кажется, решённый и отодвинутый вопрос снова возвращается и
врезается: вот, несколько дней назад, решено помиловать всех киргизов,
замешанных в прошлогодних волнениях, и возместить им убытки. Теперь телеграмма
туркестанского генерал-губернатора напоминала, что в тех волнениях понесли
убытки также и русские. Как, и русские? Ну, так распространить.
Глубже в вечер и в ночь уже
больше министров собралось, и внимание стягивается острее на вопросах главных.
Окончательно решено все удельные
имущества признать национальной собственностью и не
платить никаких компенсаций членам императорского дома.
Милюков докладывает
исправленный манифест о независимости Польши. Не заметили, что ж он там
исправил, — приняли. С плеч.
Ещё Милюков получает
согласие правительства признать не подлежащими оглашению все сведения о
конференции союзников в минувшем январе.
А теперь — вопрос...
вопрос... К нему примерялись уже на закрытых заседаниях и в частных беседах, но
его неизбежно внести в протокол, — о казённых окладах самих министров.
Не осталось дремоты,
несмотря на поздний час. Все внимательны, но сдержанны.
Так как в
частных беседах этот вопрос достаточно выяснен, и министр финансов подготовил
все нужные справки, то теперь, мановением доброго князя, решение проходит
вполне тактично: сперва утверждают товарищам министра — по 12 тысяч в год, а
затем министрам, естественно, на ступеньку выше — по 15 тысяч плюс ещё по 4
тысячи квартирных, кто не занял казённых квартир.
А ещё вдобавок — издержки на
представительство. У министра-председателя, военных дел и иностранных это
составит ещё по 12 тысяч в год. И остальным — по 6 тысяч.
Всё так, возражений не
последовало.
Только вот замечание,
небольшое замечание. Его делает сам князь, понимая деликатность. Протоколы
наших заседаний все публикуются наряду со всеми великодушными и даже великими
актами нашего правительства.
— ... но именно это
постановление разумней было бы не публиковать во всеобщее сведение. Оно
может быть криво истолковано, не к поре прийтись...
Благоразумно. И постановили
так.
Миновали неловкость, помогая
друг другу.
И так бы на светлой ноте
могло кончиться заседание, если бы Набоков не достал из своей папки ещё новую
бумагу и не объявил: что Исполнительный Комитет Петроградского Совета Рабочих
Депутатов вторично настаивает ассигновать из государственного казначейства на
организационно-политическую работу — 10 миллионов рублей!
Знал, помнил князь, — но всё
равно забыл, и теперь изумился, как бомбой по груди рвануло.
И — все. Шатнулись даже.
Десять миллионов?.. На
политическую работу?
Вот это — новые отношения.
Вот это — только начни платить.
Да нет, не в десяти
миллионах дело, а дело в обиде: зачем же так нехорошо и так даже дерзко?
— Скажите, господа, а кто их
вообще выбрал?
(А — нас?..)
Смолчали.
Значит, мало встречаемся.
Мало в глаза друг другу смотрим. Упустил князь Георгий Евгеньевич.
И — что же делать? Начать
давать? — невозможно.
— В наших с ними условиях
насчёт выплаты денег — ничего не было, — твёрдо заявил Милюков.
По нему — хоть бы и
отказать, не его будет отказ.
Но — как можно отказать?..
Но — как можно дать?..
Ай, какая неприятность,
какая!..
И — Керенский в отъезде,
нельзя с ним посоветоваться.
— Вот что... Вот что, господа...
Давайте запишем: передать на добавочное заключение министру финансов... И так
выиграем время.
Гладкое молодое лицо Терещенки сильно сморщилось.
*****
КРОЙ ДА ПЕСНИ ПОЙ —
ШИТЬ СТАНЕШЬ, НАПЛАЧЕШЬСЯ
*****