635
В комнате Исполнительного
Комитета за все дни так и не прибили вешалки — и шубы, пальто наваливались на
диване, на скамье в углу, и там всегда кто-то возился, разыскивая своё. А
пустым шкафом задвигали, чтоб не было прямого ходу, дверь в соседнюю комнату
солдатской Исполнительной комиссии, в неё тоже уже навыбирали
несколько десятков человек. А председатель её поручик Станкевич был и там, и
тут.
А сколько состояло членов в
Исполкоме — наверно и Чхеидзе не знал точно, они всё что-то добавлялись, то из
эмиграции, может быть секретариат успевал знать,
потому что каждому члену ИК был выдан красный билет для свободного прохода
всюду в Таврическом. А вот Пешехонов и Мякотин,
наиболее близкие Станкевичу по право-социалистической
ориентации, войти в ИК не захотели, не признавая законности Советов. И
седовласый патриарх народников Чайковский, хотя зачислен в ИК, а почти не
бывал. И симпатии Станкевича склонились к группе так сказать «правых» здесь —
Гвоздеву, Брамсону и Богданову. А ещё ж сюда
доизбрали и солдатских депутатов — пяток писарей во главе с Завадьей
и Бинасиком, присяжным поверенным. Да ещё была пара
военных чиновников от Совета офицерских депутатов, не смевших на Исполкоме и
слова сказать. А Капелинский от простого секретаря
поднялся в заведующего секретариатом в трёх комнатах, а просто на протоколах
сидели у него Перазич и Суриц, тоже не простые
писаря, а какие-то партийные, давно кому-то знакомые.
Приезжающие фронтовые
депутации иногда допытывались: как Исполком возник и из кого он состоит.
Создалось неудобное положение, потому что непартийным людям трудно объяснить
традицию революционно-партийных представительств, при которых примитивные общие
выборы совсем не обязательны. Да многое было, о чём Исполком не хотел бы дать
знать наружу. Он издавал директивным тоном громогласные на всю страну решения —
но как они родились тут, оставалось его тайной. Он ни единый день не выполнил
своей повестки, под напором внеочередного принимал решения второпях.
Изображаемой уверенности в вождях демократии не было, мнения их менялись с
большой быстротой, от уходов-приходов сильно менялся состав заседающих — и
настойчивый член мог подловить нужный момент случайного большинства для нужного
ему решения. А самым настойчивым оказывался Нахамкис,
как второй стоячий председатель он перестаивал и подминал под себя, да ещё ж
выходил к делегациям и полкам речи держать — а речи те, как вслушался
Станкевич, были многословной пустотой и тупым повторением, что внутренний враг
ещё не сломлен и эта подозрительная гуманность погубит революцию.
Но больше: что б там на Исполкоме ни было решено, а по стране разносился даже
не его голос, а трубный голос «Известий», четверть миллиона порхающих газетных
листов, и это был собственный голос Нахамкиса,
захватившего «Известия» с тем же самоуправством и безответственностью. Подбор
статей и тон их были безобразны, часто голос «Известий» не отличался от самого
грубого голоса «Правды», а «Декларацией прав солдата», напечатанной вовсе не
как проект, переколыхнули всю армию.
Да десятки членов и нечленов вообще самовольно действовали от имени ИК: на
бланках с его печатью рассылали разрешения на грабёж имений, как Александрович,
или с мандатами Совета и не считаясь с его
постановлениями разъезжали по провинции и фронту. А Скобелев требовал
предоставить Совету Зимний дворец.
Таков был тот Исполнительный
Комитет, в который Станкевич сознательно пришёл и осваивался тут, видя в нём
опору для решений и действий. Но — здесь ли она была?
Во глубине России, по новой
моде, возникали такие же неведомые, не сосчитанные и неизвестно как выбранные
советы, советы — и слали запросы петроградскому
Совету, какой же тактики придерживаться? как относиться к Временному
правительству? как...? (А минский Совет слал телеграмму: отвяжитесь, не
вмешивайтесь в наши дела!) Петроградский Исполком и хотел бы руководить всеми
этими местными советами, да не успевал справиться. И всё чаще говорили, что
надо бы ещё в марте собрать Всероссийское совещание Советов.
Станкевич всегда был натурой
не только деятельной, но направляющей. Он не мог быть пассивным свидетелем
хаоса. Высшая задача была: из какого-то опорного центра опередить разлив
анархии, не дать ей развалить армию и Россию! И когда он сидел в бурлении
двухтысячного Совета — ему казалось: нет, тут толку не будет, действовать
только из ИК. Но с презрением наблюдая бестолковое
прозябание ИК, его страхи перед конфликтами с рабочими и с таинственным
фронтом, как бы он ветром не сдул их тут чертовщинную
слаженность, и как ёжились перед распахнутыми лицами фронтовиков; и слушая жалкий жаргон здешних циммервальдистских
формул и как они запутались с этой империалистической войной, что о ней думать,
и скорей же надо её кончать, и нельзя же стать лёгкой добычей Гогенцоллернов, —
Станкевич откидывался: нет! даже с громоздким солдатским сборищем можно кашу
сварить надёжнее: оно благоразумней своего Исполкома, потому что солдаты, по
крайней мере, стихийные патриоты, их безграмотная толпа настроена
здоровей и дружелюбней.
А тут — участились фронтовые
делегации. И перенимая общую самовольщину Исполкома — Станкевич, на то не
уполномоченный, стал к ним выходить и решать армейские вопросы. Едва ли не
каждая фронтовая часть уже слала или хотела прислать свою депутацию в
Петроград: узнать, понять, что тут делается — как может существовать две власти
(иногда спрашивали о судьбе царя). Но — высказаться и самим. И высказывания их
были самые не циммервальдские: готовы до последних
сил бороться! ни пяди не уступим врагу! армия не потерпит мира с Германией! мы
не хотим, чтобы жертвы прошлых лет окончились ничем, и это позор для России!
всё для войны! Мы 24 часа под снегом, дождём и ветром — а как будет работать
тыл? и он должен идти на те же жертвы! Боимся только
одного: что нам не дадут кончить победой! Мы под пулемётами врага не хотим
купить своё личное спасение позором России! Неужели новая Россия заклеймит себя
изменой? И даже: не трогайте Армию, не мутите её вашими крайностями! Пусть тыл
спасёт нас от провокаторов-агитаторов, а мы спасём его от немцев!
И эта обратная фронтовая
волна, прикатившая в ответ на посланную туда волну разложения, — несла надежду!
С этими фронтовыми делегациями Станкевич освежался от затхлого воздуха
Исполкома и снова узнавал себя (военных лет), свою армию и свою Россию. Может
быть, эти делегации и не выражали истинно того, что медленно проваривалось
сейчас в дремучих низах армии: делегации могли быть посланы инициативными,
энергичными, достаточно просвещёнными группами. Но от этого они не переставали
выражать возможную энергию армии. Эту обратную здоровую волну надо всеми силами
поддержать! эту энергию возглавить и направить. Ещё армия здорова! — но нельзя
терять этот короткий момент — надо выйти ей навстречу честной, открытой и
нераздвоенной революционной властью!
А с первых дней революции
появился обычай посылки во все места комиссаров — сперва от Думы в обезглавленные министерства, смятенные
губернии, разъяснителями на фронты. Но если
бессильная Дума так посылала, то не стократно ли успешней может послать Совет с
его реальной властью? Посылать теперь не временных, но постоянных военных
комиссаров Совета — состоять нашими советчиками и направителями
при самом военном министре, при Ставке, при штабах фронтов, флотов, да пожалуй и всех четырнадцати армий? В
момент, когда раскололась власть и на фронтах плохо понимают события, — такие
мостики военных комиссаров всё соединят в жёсткую конструкцию: незамедлительно
передавать директивы, быстро решать все армейские вопросы, предупреждать
ошибочные шаги командующих, но и руководить политической деятельностью в
войсках и всей системой солдатских комитетов так, чтоб они не вели к развалу.
Право же, это было здорово задумано!
И со своими
офицерами-депутатами подготовив доклад, Станкевич вчера застиг Исполком
врасплох и получил предварительное согласие, записали в протокол.
Так — наступит ли эта
твёрдая конструкция? Можно ли её состроить нетвёрдыми руками? В Исполкоме в ту
минуту, может, сложился случайный состав. А ведь это ещё надо провести и через
правительство?
Сегодня в комнате Исполкома
было меньше обычных заседающих, зато натаскано много знамён, венков и плакатов:
как раз на сегодня назначались грандиозные похороны жертв революции на Марсовом
поле, но в последний день отменили за неготовностью. А всё натасканное пока
останется здесь, придавая заседаниям Исполкома торжественно-траурный вид: то
рабочий, разрывающий цепи на фоне восходящего солнца, то погребальные венки.
И как раз в эту странную
обстановку явился совсем неожиданный гость: министр финансов и миллионер,
разодетый и даже благоуханный Терещенко. Заседание уже кончилось, но Станкевич
остался посмотреть.
Это был первый министр,
который явился поклониться Исполнительному Комитету! — Исполком всё же не
рискнул бы вызвать министра. До того молодой человек —
тридцати лет ему не было, не старше Станкевича, и до того с услеженной
наружностью, без усов, без бороды, по-европейски подстрижен, костюм от лучшего
портного, уголок носового платка из нагрудного кармана, крахмальный воротничок,
бабочка, сияющая улыбка (а глуповатая), — а вокруг по всей комнате
черно-красные ленты: «вы жертвою пали».
А из Екатерининского зала
доносится марсельеза и вопли, принимают очередной гвардейский полк.
По чьей бестактности этот сахарозаводный наследник и принц киевских шантанов стал
революционным министром? Уж после этого ничего более экстравагантного он не мог
выкинуть, ни даже вот явясь в Исполнительный Комитет.
А явился — кажется только познакомиться и показать
свою обворожительность? Обходил, любезнейше жал руки членам, рассыпался в
комплиментах, давал понять, что он тоже читал отцов социализма. Как болтовню
наполняют светскими мелочами, так он рассказывал тут, что уже перестраивает
государственный бюджет на демократических началах. И о чём только просил:
прислать к нему в министерство нескольких советских, помогать в этой работе.
Власть! — наша революция
давала задуматься о ней. Ведь как будто революция и производится, чтобы
свергнуть одну власть и утвердить другую. Но — странное впечатление вызывал вот
такой министр, да и коллеги его: как будто они робели перед властью, не
понимали её и себя в ней.
Но так же диковаты были и
эти революционные пиджаки, которые вот раскланивались с благоуханным министром.
Сами-то они брать власть не хотели никак, а «пусть либерализм обанкротится
перед лицом широких масс». (И: чёрт его знает, чем ещё кончится эта революция,
и эта война, и эти двенадцать миллионов под ружьём, что с ними делать?) Сам
Исполнительный Комитет брать власти не хотел ни за что — но связал и правительство
так, чтоб оно не имело власти.
Но непонятно осталось: зачем
же Терещенко приходил?
А вот что: ведь ничего не
сказал о 10 миллионах рублей Совету!
И как-то опешили от его
ласковости, никто и не спросил.