640
Господи Всевышний! Мы ещё
смеем скорбить, мы ещё смеем жаловаться! Да оставь
нам живыми наших детей!
Как тяжко, но и — промыслительно, но и — объяснительно налегла болезнь всех
пятерых детей на эти чёрные дни трона и царской четы. Уже три недели болезней,
Ольга и сегодня не поднялась, а припоздавшие Мария и Анастасия вот погрузились
в новую бездну жара, у Марии 40,9, дышит из кислородных подушек, у обеих —
воспаление лёгких, оглохли обе от воспаления ушей, Анастасию рвёт, Мария
бредит. Обе лежат в тёмной комнате, и уже совсем измученная
Аликс подле них.
Страх был: что Мария умрёт.
Очень плоха. Всё колебалось на весах Господних.
Много раз в день молились.
А наследник в этот раз
проболел легче всех, вот уже выздоровел, и даже бегал. Из-за своего всегдашнего
нездоровья, оттого отставания в занятиях, он был моложе своих тринадцати лет:
вот забывался в играх ото всего отречения, от всех изменений, совсем ребёнок.
А Татьяна, тоже уже на
ногах, самая гордая и замкнутая из сестёр, со скорбным лбом, — напротив, всё
усвоила, ничего не забыла ни на минуту. Да ведь, Господи, уже взрослая женщина,
уже за двадцать ей, а Ольге и за двадцать один. А что теперь ждёт вас, девочки,
какие и где женихи? Теперь и румынский принц откажется.
В положении семьи можно было
ожидать только ухудшений. Отвечено было, что ни
Львов, ни Гучков, которых просил приехать государь, —
не приедут. Вместо того приезжали правительственные комиссары — проверять, как
выполняются инструкции содержания узников. Объявлено было, что по ведомству
бывшего Двора и Уделов комиссаром назначен Фёдор Головин, когда-то гнусный
председатель Второй Думы, потом капиталист,
концессионер дороги на Екатеринбург, язвительный, мелко самолюбивый и
ненавистник государя. В его руки теперь попадали и все дворцовые службы, и о
содержании вдовствующей императрицы предстояло ходатайствовать тоже перед ним.
А судя по газетам —
происходил поворот всё больше в сторону обвинения императорской четы, грозили
следствием и судом. Предстояло практически думать: кого брать защитником? Ко́ни?..
У коменданта Коцебу возникли неприятности от начальства. Очевидно, были
доносы на него от дворцовой прислуги и от солдат, что он слишком благоволит к
узникам и даже дружески обращается, — и как бы не заменили
коменданта.
Очень будет жаль. Всё больше
понимали арестованные, что режим содержания гораздо больше зависит от лиц, чем
от инструкции. Когда в караулы попадали хорошие офицеры, солдаты — сразу
чувствовалось в быту и на прогулке отношение другое.
Но эти, кто доносил, — зачем
же не ушли, остались служить? Для измены?..
Между тем подробно печатали
газеты речь германского канцлера Бетмана-Гольвега.
Читая её, Николай заметил, что газета дрожит в руках. Это было — первое
германское публичное высказывание после переворота. Для Николая это было — как
голос самого Вилли.
Уже давно, три года, всё
сердечное было порвано между ними. После коварства Вильгельма в июле Четырнадцатого — они стали враги насмерть и навсегда. Но —
столько лет дружбы невозможно было выскрести из груди и всё забыть. И в
минувшие дни нет-нет да всходила мысль: а что теперь Вилли?
Что думает он о падении русской монархии? И — начинал ли бы он войну, если б
это всё предвидел?
И вот — пришёл от него ответ
на всё. Речью канцлера.
Царь пал жертвой своей
трагической вины: он попал под влияние держав Согласия. В Девятьсот
Четырнадцатом он остался глух к напоминаниям Вильгельма о вечной дружбе. Россия
прикрыла преступное сербское нападение на Австро-Венгрию. А в декабре Шестнадцатого первая из наших врагов с презрением отвергла
наши мирные предложения.
Беспросветно. Беспролазно. Никогда не объясниться. Но — дальше??
Германия никогда не поддерживала
реакционный русский режим против освободительного движения. Император Вильгельм
всегда советовал Николаю II не сопротивляться реформам. (Да напротив
же: он советовал не опускать повода, никакого соглашения с мятежниками,
а грянуть речью к народу из стен Кремля.) Царь не послушал его советов. Трудно
выразить даже чисто человеческое сочувствие павшему царскому дому. Вздорны
слухи о намерениях Германии оказать содействие в восстановлении власти царя.
Боже, как он ожесточился...
«Трудно выразить сочувствие»...
Суди тебя Бог, Вилли.
Впрочем, надо вспомнить
честно: и Николай же ожесточился. Обещал Палеологу, что лишит Гогенцоллернов
права представлять Германию в мирных переговорах.
На Земле между ними было
кончено всё, навсегда.
Но ещё не кончена речь
канцлера. Но Германия не смежила воинственных очей: на Востоке Германия
добьётся своих национальных интересов! Мы будем следить за событиями
хладнокровно, с готовым для удара кулаком.
Боже, Боже! Сохрани Твою Православную Русь...
Нет, не ошибочен был роковой
выбор России! Германцы — чужие нам отвеку. Слава
Богу, что есть у нас верные союзники в Европе. Вильгельм — никогда, значит, не
был искренен, всегда враг. А Георг — и родственник, и верный.
Странно, однако, что так и
не написал, не отозвался.
Надо бы разбирать книги и
вещи, откладывать, что с собой в Англию брать.
Хотя ехать к ним туда — не
хочется. Всегда охотно путешествовал Николай за границу (не так уж и много). А
сейчас, когда подступила почти неизбежность отъезда, — вдруг стеснилось в нём:
сколько русских мест он уже не повидает никогда (а ведь было всё доступно! мало
ездил) и скольким святым местам не поклонится. (Как упустил?
Благодаренье Богу, что ездил в Саров.)
Хотя и
замкнутый то в Петергофе, то в Царском, то в Ливадии — Николай, однако, повседневно
ощущал своё единство со всею Большой Русью: он пребывал — в ней, единством с
нею крепился в шторме зложелательства образованного
общества, высшего света и даже династии. И уверенно знал, что отдалённый пахарь и
неведомый косец — постоянно знают своего Царя, пусть и немы, не слышно их в
столичном гвалте.
И всегда
непритязательный в потребностях, а сейчас тем более уже отделённый от трона и
даже тяготясь ещё сохранённой по инерции, не его приказом, церемонийностью,
— всё те же ливреи шествовали важно, всё те же камердинеры предупреждали приход
редких теперь и незваных посетителей, и те же скороходы в галунах и со
страусовыми перьями сопровождали их, — Николай всё более готов был расстаться
со всем
этим начисто. Только Ливадию одну было жалко, Ливадию хотелось бы сохранить,
Алексею там очень хорошо. Но если и это будет невозможно, а
надо бы определить свою жизнь не на оставшиеся месяцы войны, а уже до конца,
навсегда, — то предпочитал бы он поселиться простым крестьянином в России, в
самом скромном уголке родины, да даже хоть и в Сибири, — чем ехать на постылую,
постыдную, скандальную западную популярность или вечное бездомное гостевание — да и на какие средства? никаких средств
на Западе не было у него.
И только если уж никак не
исполнимо, если присутствие его в России может повредить государственному
спокойствию — тогда он готов подчиниться изгнанию.
Эту истекшую неделю
заточения и начавшуюся вторую, несмотря на грозные признаки
вокруг, Николай с каждым днём всё более чувствовал умиротворение и распрямленье
души. Такое настроение было: если бы сейчас и все хором просили бы вернуться на
престол — ни за что бы не вернулся.
Прошёл первый ожог развенчанности — и он обнаружил, что ему легче и проще
обращаться с людьми, — стало легче разговаривать с людьми, вот как! Он и раньше
предполагал в людях более искренность, чем искательство, — но уж теперь-то и
вовсе мог рассчитывать на откровенность тех, кто был к нему хорош.
Во всё царствование он
старался принимать решения по совести — насколько это было открыто ему. И
никогда не принимал решения в гневе, но всегда давал себе охладиться. И к
врагам своим — вот Гучкову, Милюкову, никогда не был преследователен и никогда не арестовывал их, как вот они
его. И не применил низких усилий цепляться за власть: едва почувствовав себя
помехою, тут же и ушёл.
Говорится: царю — пуще
правда нужна. Царю нужна правда больше, чем кому-либо
из живущих.
Он оттого был внутренне
спокоен, что твёрдо верил: и судьба России, и судьба его семьи находятся в
руках Господа. Господь поставил его так, как он стоит. И что бы ни случилось —
надо преклониться перед Его волей.
В эти последние дни —
заблистал наружный мир. Погода переменилась на солнечную
— вчера, сегодня стояли лёгкие весенние морозцы, задерживающие таянье, но всё
залилось светом весны. Как поднялось настроение!
Каждый день долго гуляли с
Долгоруковым, — слава Богу, не запрещали. Приучились совсем не замечать охраны
вокруг и не досадовать на выходки её, если те случались. Да довольно
пространства и здесь — если не верхом, если не пешим гоном, а с работницей
снеговой лопатой. Чистили, чистили снег с разных сторон, друг другу навстречу,
и кончали дорожку у старой беседки.
Николай — наслаждался этими
днями! И как увлекает такая работа: из бело-радужной массы, в ослепительных
точках всех цветов, выреза́ть лопатою ровные кубы этого сказочного вещества,
перекидывать их — а самому вдвигаться, вдвигаться в белую стену. Ничего в мире
больше не видишь, кроме этого, Богом созданного, бело-сверкающего моря.
ДОКУМЕНТЫ
— 30
17 марта
ЛИЧНЫЙ СЕКРЕТАРЬ
ГЕОРГА V СТАМФОРДАМ —
БАЛЬФУРУ,
МИНИСТРУ ИНОСТРАННЫХ ДЕЛ
...
Его Величество не может не испытывать сомнений не только по поводу опасностей
переезда, но и из общих соображений целесообразности: желательно ли, чтобы
императорская семья поселилась в этой стране.