ВОСЕМНАДЦАТОЕ МАРТА
СУББОТА
641
Большое помещение с высокими
и тёмными потолками, наполненное шумным безалаберным множеством людей, лицами в
разные стороны. Откуда-то понимает Варсонофьев, что
это — Биржа, и он тут зачем-то стоит. Но не успевает ни приглядеться, ни — что
они делают (только разговаривают громко все). Вдруг властно голова его
поворачивается, обязанная смотреть. Мимо него входит в зал — мальчик с дивно
светящимся лицом, и словно он хочет объявить всем необыкновенную новость. Он
проходит мимо, держа в руках перед грудью какой-то небольшой сверкающий предмет,
— проходит на середину зала, свободно, как будто тут не столплены густо, там
останавливается, приподнимает что в руках! — и вдруг в
едином жарко-ледяном дыхании, дыбящем волосы,
охватывающем весь зал (всех тут!), Варсонофьев
понимает, что этот мальчик — Христос, а в руках у него бомба! — ужасного взрыва
для целого мира — и сейчас, через секунду, она взорвётся.
И не выдержав содрогновения, нестерпимого ожидания взрыва — проснулся.
Ещё и в яви обнимал его ужас
этого космического подошедшего взрыва.
Такие сны он записывал.
Потянул за ниточку стебель ночника, тот зажёгся, — хотел записать на клочке,
как делал всегда, чтобы скорей потушить и заснуть. Но так сильно он был
охвачен, что всё равно нескоро заснёт.
И с
лёгкостью встал в прохладное, взял халат с кресла, в халате пошёл к бюро, сел,
зажёг настольную лампу, из ящика достал тетрадь снов и стал записывать туда.
Он давно перестал понимать
сны как сочетание бессмыслицы. Бессмыслица и путаница отделялась сама, тут же и
забывалась. По меньшей мере наши мысли и чувства во
сне — наши истинные, и мы отвечаем за них. Но Варсонофьев
знал, что почему-то избран принимать и тайнопись вещих
снов. Психологически безошибочны были и все его сны с
близкими, он истинно воспринимал, и на большом расстоянии, кто что чувствует. Правда снов не в ситуации, а в настроении.
Однажды приснилось ему, что
он подходит к маленькому фонтану и понимает: если приблизить губы к его струе и
шептать — то по струе передастся как по телефону, и кто-то другой в далёком
фонтане всё услышит. Многи способы передачи чувств и мыслей, мы не во всё верим.
Не раз бывало, что Павла Ивановича тянуло к телефону — и он шёл, и по пути
раздавался первый звонок.
У Варсонофьева была уверенность, что все события нашей жизни
и другие лица связаны с нами и друг с другом не только теми явными причинными и
следственными связями, которые видны всем, — но ещё и связями тайными, которых
мы не услеживаем, даже не предполагаем, — а они не только существуют, но
властно влияют, но формируют души и судьбы.
Из каких-то неведомых Божьих
глубин к нам постоянно притекает на поддержку и сила, и сознание.
Но сон сейчас так сотряс
его, ещё вот оставался страх в теле. Варсонофьев
постарался записать точные минуты, когда это приснилось.
И ещё сидел, старался
вспомнить точные оттенки смысла, ощущения, ведь они сотрутся потом. Что это
была за Биржа? Не петербургская, не московская, и может быть даже вообще не
Россия или, во всяком случае, не одна Россия. Это какой-то смысл имело —
всеобщий.
И хотя нестерпимо было
пережить этот взрыв — но он был не просто уничтожение, он был и Свет, слишком
светилось лицо мальчика.
О! сколько было сил
непознанных! В каком-то непостигаемом объёме совершалось нечто великое — и
может быть только слабым отображением были те завихрения на улицах русских городов
в последние недели.
Но — зачем посылаются такие
сны, вот ему, ещё кому-нибудь? Ведь о них невозможно объявить, на них
невозможно сослаться, никого научить, ничего доказать.
Предыдущая запись его в
тетради была: «Сны анемподиета в Анапобожьи».
Так — приснилось ему, не кто-нибудь сказал это вслух, а — ясно вошло в
сознание: что это — его сны так называются, что якобы край, где всё это ему
видится, — Анапобожье. Очень понятно было, что —
Богов край, но всё в целом не улавливалось.
У снов был свой язык. То
снилось ему выражение «на тайло́к» — и он сразу понимал, что это
значит: тайно. То на какой-то узорчатой решётке, как бы воро́т, от невидимой
руки выкладывалась надпись металлической вязью, тут и застывая: «Кто не был
князь — поди, ведась». И во сне — ему был вполне понятен и значителен этот
смысл, а вот записывая — уже не мог ухватить.
А ещё предыдущий записанный
сон, на прошлой неделе, был таков. Будто находится Варсонофьев
в церкви, но — ночью, на закрытой сокровенной службе, и церковь почти пуста, присутствующих
с дюжину — есть священники, есть миряне, все мужчины. И понятно ему, что
церковь эта — в России, но вся Россия — под властью каких-то страшных врагов. А
эти здесь собрались на обряд запечатления церкви — то есть
запечатания её на долгое время, как запечатывались
храмы старообрядцев. И запечатление это будет вот в чём состоять: на аналой
посреди церкви уже положены три больших серебряных креста (не помещаясь, чуть с
перекрывом друг друга, так ясно это видно) — и в ходе
службы старший священник зальёт их вместе расплавленным белым воском, и так они
застынут надолго. И ещё знают они все: что после этого обряда их всех
должны посадить в тюрьму, за то что были здесь, и это
неминуемо, и они к этому готовы. А власть врагов спешит, чтоб этот обряд не произошёл:
они хотят, чтобы церковь не успела запечатлеться. А в обряде тоже спешить
нельзя: теперь они все должны лечь на каменный пол ниц и так оползти всей
чередою все церковные стены кругом, лишь потом будет запечатление. И Варсонофьев, ползя, думает — как потом успеть дать знать
дочери, Марине, о своём аресте, — и вдруг слышит её надрывный плач. И не
поднимая головы от пола и не поворачиваясь, он видит другим каким-то оком:
Марина в крестьянской вышитой рубахе стоит на пороге храма, не смея войти на обряд,
и плачет, уже всё, всё поняв.
Он продолжал ползти ничком
со всеми — и как-то продолжал видеть на входе рыдающую Марину — такую русскую,
в этих вышитых вздувных рукавах, такую родную и
понимающую — как будто никогда, ни на сколько они не
разделялись, не размежались: они снова были душами
слитно, всё иное вмиг отшелушилось как случайное. И уже неважно было, поймёт
или не поймёт она теперь о его аресте, — важно, что она — видела запечатление.
Будет свидетель!
Что это? Откуда это всё
сочеталось?
Однако сегодняшний взрыв из
рук светлого мальчика выходил и ещё гораздо шире этого всего.
На улицах, а больше в
редакциях, а больше на страницах печати хлестало опьянённое веселье. Павел
Иванович не узнавал знакомых — так они были победны, так залётны
в мечтах. Но сам он ходил среди них — ссунутый, со свечами тревожных глаз.
Он — никого никогда не мог
переубедить своими статьями, над ним посмеивались как над чудаком
несовременным. И что группа их 8 лет назад предсказывала в философском сборнике
— ни тогда никого не убедило, ни сейчас никому не вспоминалось.
Так — ещё кому же он мог
передавать и сны?
Все удивлялись, как сразу,
без мрака, разразилось всеобщее ликование.
И не видели, что ликование —
только одежды великого Горя, и так и приличествует ему входить.
Все удивлялись, что для
колоссального переворота никому не пришлось приложить совсем никаких сил.
Да, земных.