643
Так и чуяло сердце Николая Иудовича: не обойдётся. Ох, нет, не обойдётся!
Уехал как мог далеко ото всех этих
опасных мест — и от Петрограда, и от Могилёва — в Киев. В Киев, где он так
долго и счастливо служил командующим Округа, оставил хорошую память, имел много
друзей, — хотя и здесь теперь кипела со всею страстью революция, но тут-то он
думал перебыть. Нет, не удалось! Разнёсся по Киеву
слух, что он приехал, достиг Исполнительного комитета — и именно его здешние
знакомства и связи почему-то толкнули комитет на подозрение, что генерал может
что-то злоумышлять, может перестать быть верен новому правительству.
И два дня назад его
незаслуженно жестоко арестовали — а позавчера, неведомо зачем, отправили в злогрозный Петроград, от которого он не знал, как унести
ноги дальше.
За что??! Откуда же он мог
знать 28 февраля, что мятежники станут правительством?
Правда, везли его
благородно: никто не стоял у купе со штыком, никакого конвоя, а сопровождали
генерала два киевских офицера, самых предупредительных. Можно было на станциях
выходить из вагона гулять — но Николай Иудович не
вышел ни разу, ни даже в Могилёве, где прирастал его вагон, откуда вся беда его
и пошла. (Да боялся он — и чтоб не оскорбили прохожие солдаты.)
Этой дорогой от Киева до
Петербурга сколько раз он ездил прежде, сколько мест знал глазом, — сейчас на
эти поля и междулесья, где боролись туман, солнце,
снег, вода и чернеющие проталины, — с новым отрешённым захолонувшим чувством
смотрел Николай Иудович, пытаясь проникнуть в свою
чёрную судьбу и найти выход.
Он уже видел по многим
расправам и общему суматошью, что могут засудить и
безо всякой вины, разорить, растоптать. А за ним, — за ним пристрастный взгляд
мог найти и вину?
Но взгляд справедливый
должен был высветлить от обвинений: нет, не было вины за генералом Ивановым, не
было!
Теперь он особенно жалел о
несчастных обстоятельствах 2-го марта — что не удалось ему тогда встретиться с Гучковым. Достаточно было в тот день оправдаться перед Гучковым — и теперь, когда он стал военным министром, никто
б и руки не поднял на Николая Иудовича.
И, как съедающий парной
туман на полях, клубилось в нём: надо оправдаться перед Гучковым!
Ещё и сейчас не поздно написать, подать обстоятельный доклад Гучкову.
Но в дороге ему не пришлось
написать: ещё не были готовы все доводы, и трясло. Да чем больше он обдумывал
свою защиту — тем более она глубилась, расщеплялась,
уже целое дерево корней и ветвей.
Сперва подробно обдумывал он свои
действия в первомартовские дни. Взгляду придирчивому,
недоброжелательному они, действительно, могли представиться отягощающей цепью:
он — и единственный он во всей России! — прямо ехал на подавление революции!
Это был — эшафот.
Но если
теперь со всею силой ума вдумываться и вдумываться в каждый шаг и перипетию той
злополучной поездки, и вдумываться с проницанием ума сочувствующего,
заинтересованного (как только может быть заинтересован сам человек в сохранении
своей шеи!), — то та же самая злонесчастная цепь
событий могла быть (лишь при малых изменительных
мазках) совсем напротив обрисована и истолкована — в оправдание Николаю Иудовичу!
Всю дорогу теперь, почти не
спя, почти не ев, генерал обдумывал каждое звёнышко той поездки: как его объяснить, понять и
представить.
Если ничего не пропускать и
с самого начала: в ту ночь назначения, в императорском вагоне на могилёвском
вокзале, — я уже понимал, что причины петроградских
волнений имеют глубокие корни. И я уже тогда доложил — как бы сказать? —
бывшему царю Николаю Второму, что надо удовлетворить
недовольство народа, и нельзя рассчитывать, что все войска останутся на стороне
правительства.
А ввести войска в Петроград?
— совсем не имело карательного назначения. Предполагалось привлечь войска с
фронта лишь для облегчения положения запасных петроградских
войск. Лишь — для охраны петроградских заводов, не
больше.
И именно для того, чтобы ни
в коем случае не применить вооружённую силу, я и приказал войскам высаживаться
из поездов не в Петрограде, но далеко в окрестностях. Я — именно желал избежать
междоусобицы. Части, бывшие со мной, не имели никаких столкновений и не пролили
ни капли крови.
Это — главный выигрыш! С
этим не поспоришь.
Да собственно — нет, даже
нет, не так! Я к этим войскам не имел никакого отношения! Я — их не посылал. И
я — не видел их в дороге. И я не посещал их под Петроградом. Прошу отметить,
это все знают: я ведь не поехал к Тарутинскому полку
на станцию Александровская. Хотя он был рядом. У меня, по сути, никаких войск
не было. А в Петроград я ехал просто как отдельное лицо: просто принять
командование Петроградским военным округом. (Вовремя он сжёг удостоверение
Алексеева о диктаторстве.)
Георгиевский батальон? Моя
поездка совершенно случайно совпала с поездкой батальона. Просто — мой вагон
подцепили к их поезду. Нет оснований ставить это мне в вину.
Да всю эту поездку просто
раздули газеты.
Да, в пути были некоторые
нежелательные эпизоды, между станциями Дно и Вырица, когда солдаты отбирали у
офицеров оружие, — и мне пришлось прибегнуть к силе, но безо всякого оружия.
Некоторые из задержанных имели уже по несколько экземпляров оружия.
В самом Царском Селе, лишь
исполняя приказ бывшего Верховного Главнокомандующего, я посетил его супругу, —
но вы можете любыми средствами проверить, что я не принял от неё никаких
поручений и не установил никакой связи против нового народного правительства.
Моё положение очень
осложнялось тем, что я не имел никаких сведений об обстановке, — но именно
поэтому я принял благоразумное добровольное решение — уйти сам и увезти этот
единственный батальон в Вырицу — для ещё большего успокоения. Тут я имел от
генерала Алексеева сообщение, что в Петрограде начинается успокоение и надо ожидать
благополучного исхода. На станции Вырица я и решил ожидать исхода переговоров
бывшего царя с депутацией Думы.
(Чего ни в
коем случае только не следует делать — это ссылаться на обмен телеграммами с Гучковым и надежду встретиться. На
нынешнего военного министра это может наложить пятно, быть ему неприятно — и
только ухудшит положение обвиняемого генерала.)
И так я не имел никаких
важных для дела сведений до утра 3-го марта, когда получил от Государственной
Думы приказ, что вместо меня командовать Округом назначен
генерал Корнилов — а я, стало быть, свободен от своих обязанностей.
И я тотчас же стал
возвращаться к месту своего жительства в Ставку. И только уже на обратном пути
узнал об отречении бывшего царя.
Да более того! да гораздо
более того и глубже! Упрёки в «царизме», которые мне делают последние дни, —
глубоко несправедливы! Вместе со всеми я разделял общее недовольство делами
царствования Николая II — за что меня очень не любила придворная немецкая
партия. Моё отчисление с Главнокомандования Юго-Западным фронтом и было большой
интригой группы лиц, с Распутиным в центре.
Это уже тогда породило у
меня чрезвычайно тяжёлое чувство по отношению к бывшему царю и его супруге.
Царизмом я не был заражён и
не мог быть.
И в Ставке я находился в
совершенно изолированном положении. На вокзале.
Напротив, отречение
последнего царя отнюдь не освободило меня от верности службы Отечеству — и всем
властям, Отечеством поставленным.
Моя готовность служить
новому правительству усугубляется сознанием необходимости искоренения того
многого отрицательного, что я наблюдал и испытал при прежних порядках.
И я — никогда не принадлежал
к каким-либо политическим или хотя бы религиозным организациям и кружкам.
Поэтому отпадает всякая возможность дурного влияния на меня моих знакомств, в
том числе в Киеве.
А в Киев я приехал — просто
отдохнуть и разобраться в личных делах.
... Так кручинные думы отемняли и гнули генерала всю дорогу. Как будто он неплохо
строил свою круговую защиту, — но что можно ждать от этих обезумелых
революционеров? Недорого возьмут потащить и на эшафот.
Надежда была — на одного
только Гучкова.
И вторую ночь в поезде, как
и первую, Николай Иудович почти не спал. Остро болело
сердце.
С воспалённой душой он сидел
у окна последние часы перед Петроградом. Что ждало его?
Подъехали к Варшавскому
вокзалу. У Николая Иудовича было два довольно тяжких
чемодана, сопровождающий офицер не сразу нашёл и носильщика. Встречал их офицер
— адъютант коменданта Таврического дворца. Стали выходить из вагона — откуда ни
возьмись кучка солдат. Увидели генерала — столпились, кто-то пронзительно
свистнул, зубоскалили — и хотя ни по чему не было
видно, что генерал арестован, — но потребовали, чтобы он сам понёс свои
чемоданы, иначе не пропускали.
И так — с каждым генералом,
значит?.. И офицеры ничего не могли поделать. Неограждённость
была полная — могли и оскорбить, и ударить. Слава Богу, хотя и отставленный,
хотя и почётно-старый, но генерал ещё не потерял силушку. Он безропотно взял
оба чемодана и понёс, вовсе даже не зашатавшись, только налился красно.
Солдаты, очень довольные,
шли рядом, погогатывали и посвистывали.
К счастью, дальше их ждал
автомобиль — и так они оторвались от этой группы. Но тотчас дальше, по Обводному, шли войска с красным знаменем. Николай Иудович попросил: везти как-нибудь стороною, так чтоб не
мимо войск.
Но и перед самым Таврическим
все улицы были забиты стоящими, чего-то ожидающими войсками. Только и везти
мимо них такого видного генерала, дразнить. По Шпалерной
вообще было невозможно проехать — объехали по Кирочной,
с другого ходу. Уж чемоданов пока не брали, офицеры любезно обещали доставить
вослед.
Но и в самом Таврическом
было не избежать перейти зал — а в нём тоже в обилии толпились солдаты, и
заметили генерала, и это вызвало колкое недружелюбное
внимание.
Воистину, был ход как на
Голгофу. Уж не чаял Иудович, как скорей бы привели
его в отъединённое, хоть и запертое место. Болезненно ждал он оскорбления.
Но обошлось. Довели его
коридором до какого-то часового, там дальше ещё коридор — и в комнату.
Обыкновенную комнату, без решёток, не было в ней никого, стоял стол, диван,
стулья. Ему принесли завтрак и оставили его одного.
Николай Иудович
покушал, посидел, походил: вот так-так, судьбы человеческие! — он арестант.
А время уходило, надо было
писать Гучкову.
Он позвал, попросил чернил и
хороший лист бумаги. И хотя перо подали дрянное, но
всё ж он выписал красивым, чисто писарским почерком:
«Милостивый государь
Александр Иванович!
Если
назначение меня Командующим Петроградского Округа с целью успокоения в нём
брожения и предполагавшееся усиление гарнизона Петрограда действующими войсками
не соответствовало обстановке наступившего момента, — то принятое мною решение
остановиться в Царском Селе, а затем и отойти на станцию Вырица представляется
вполне целесообразным: иначе возможное кровопролитие затруднило бы установление
нового порядка управления Отечеством.
Отречение последнего царя от
престола не избавило меня от верности Отечеству и поставленным властям. Как я
служил 47 1/2 лет чуждый искательству, так
буду служить и новому правительству, тем более, что
новый государственный строй может дать блага народу. И я никогда не принадлежал
никаким политическим и религиозным... Напротив, солдата и простолюдина люблю с
первых лет моей офицерской службы...
Прошу о восстановлении моего
доброго имени и о предоставлении мне возможности ещё послужить на пользу
дорогой родины и её Временного Правительства...»