644
Минувшие недели всё-таки не
одной революцией были наполнены, Свечин имел удовольствие последить и за настоящей
войной, имел азарт и угадывать стратегический замысел и чужое исполнение:
германское отступление на Сомме. Как всегда, первые вести приносились
близорукими и крикливыми газетными корреспондентами —
и сообщения о якобы грандиозном наступлении союзников, какого у них и за всю
войну не было, не пресловутый домик паромщика, но сотни квадратных километров,
и даже союзные военные представители при Ставке поняли так. Но затем, и через
них же, стали приходить сведения достоверные — и проступил истинный смысл
события, какой Свечин и подозревал: ничего французы не прорвали, слишком это
было бы легко на устоявшемся фронте: немцы отступали сами, ничем не вынужденные
к тому! Да отступали — как? С высоким искусством, узнавалась
до мелочей разработанная напряжённая программа гинденбурговского
штаба: отступали так, что имели всё время инициативу, свободу действий, а
французам покидали настолько методически разорённую территорию вместо их
налаженной прифронтовой, что обрекали их на важнейшем участке фронта к длительной
разрухе и бездействию. Великолепный замысел и великолепное исполнение!
Немцы на несколько месяцев создавали себе новое выгодное соотношение и
освобождали много своих сил. Свечин и всегда считал, что гениальность более
всего может проявиться не в наступлении, а в отступлении.
На третьем году войны немцы
ни в чём не проявили ослабления, но оставались всё тем же мировым классическим
врагом.
Следил за чужим замыслом и
завидовал, что не русская стратегия мечет такие петли. Русских стратегов
посадили под дурацкий красный колпак.
Но — где используют немцы освободившиеся силы? На Западном ли фронте? Не на
Восточном? В отношении чисто военном это было для них и возможно и
исключительно выгодно: при начавшемся развале русской армии они могли бы иметь
здесь крупный быстрый успех.
Однако,
кажется, политическое зарево стояло выше военного: нужно ли им на наше
разложение наступать, или дать нам разлагаться дальше?
Революционные события Свечин
переносил, точнее всего сказать: брезгливо. Высокоразумные
существа — люди вдруг обращаются в стадо озверелых обезьян. Личность
растворяется в слепых страстях толпы, и больше всего боятся люди показаться
умеренными. Об этой революции или дворцовых переворотах давно болтали все петроградские и московские салоны и земгоровские
интеллигентские агитаторы, внушали, кликали, призывали — не могли потерпеть до
конца войны.
Великому народу в великих
боях такое легкомыслие не проходит зря.
Но остановить — было упущено
в роковые февральские дни. Прохлопал Государь. Прохлопал Алексеев со своей блеклой упряжкой Лукомского-Клембовского. Прохлопал
Хабалов. Прохлопал Иудушка Иванов. Уже не говоря о
размазне императорского правительства. И наконец, сползая с гривы на хвост, прохлопал и долгоногий великий князь. (Что
он заменён на Кавказе деловым Юденичем — только к счастью для Кавказского
фронта. Лишь не дать англичанам погонять нас
захватывать для них мосульскую нефть.)
Они все прохлопали,
и закатились или быстро закатывались, — но должна была стоять Россия, и её
Армия, и её Ставка — и все, кто служил в Ставке, пренебрежа
своей брезгливостью, или презрением. Для того, чтобы
всем им стоять, приходилось терпеть и неприятное, и неопрятное — и как-то
служить и ему. Терпеливая линия в дальнем просмотре всегда оказывается верней.
Какая-то дрянь ушла с переворотом,
какая-то наплывёт и новая, может быть и гуще, — а Ставка должна стоять. И не
только решать обычные задачи стратегические, но ещё и методами, которых у неё сроду не было, охранить солдат от подстрекательства
депутатов, комитетов, Советов, — удержать армию от переёма
порядков тыла. А сейчас опубликовали ещё какую-то «Декларацию прав солдата», —
это что ж? в отмен всех
уставов? Окончательно отменяется отдание чести, и даже перед строем? отменяется
вечерняя поверка, а «смирно» — команда лишь предварительная, — это что?
Свечин всегда знал один
девиз: служить. Пути вольномыслия очень завлекательны и разнообразны, и очень приняты образованными людьми, но дело движут и
развивают не они, а вот те самые презренные чиновники и военные служаки,
которые являются на службу утром и уходят в пять пополудни, если нет
сверхурочных работ.
Справится ли Ставка в новом
положении? Способна ли Ставка ещё на что-нибудь? Но нельзя
признать положение уже загубленным, а службу уже бесполезной. Вот, Егор
просится — хочет что-то придумать? (В нынешней неразберихе, да когда
ликвидируются все великокняжеские отделы, наверно удастся всунуть его в Ставку,
вот только улучить Алексеева наедине.)
Главное — Ставка не должна
выступить против нового правительства, это Алексеев ведёт правильно.
Выход — всегдашний
единственный выход жизни: компромисс. Принести присягу Временному
правительству? Пожалуйста. С почётом принять в Ставке министров нового
правительства как людей якобы серьёзных и что-то понимающих? Пожалуйста.
Как оправдать новую присягу?
Можно это составить. Я прежде присягал императору Николаю II? Но разве я
присягал лично ему, Николаю Александровичу? Я присягал главе государства,
которое является моим отечеством. Однако, раз благо
отечества не осуществилось при том императоре — будем искать его при новой
власти.
Уже вчера на завтраке в
собрании Свечин видел Гучкова, тот поздоровался
весьма прохладно. Он конечно помнил крутой отказ
Свечина тогда, в ресторане Кюба, когда пылкий
Воротынцев чего-то от Гучкова с верою ждал. А Свечину
давно уже надоела эта игра в младотурок, давно пора
становиться взрослыми. Но раз Гучков стал военным
министром — он переходит из сил мятежных в силы
созидающие, в те, с которыми неизбежен компромисс. Он становится одной из
дюжины голов этого нового сочленения, которой Свечин уже присягнул. И потому, и
по служебному благоразумию, не следует продолжать прежнего вызова — но
сгладить, сколько удастся.
Достиг Гучков
задуманной своей высоты, но показался он Свечину не орлом, ширяющим под небесами,
а довольно утомлённым и помятым петухом. И аресты ставочных
чинов по его приказу выглядели не грозно, а жалко. И офицеры, приехавшие с Гучковым, таскали позорные красные банты, а ставочные — ни один.
Встречать министров сегодня
на вокзале, Алексеев настоял, должны все ведущие чины Ставки.
Вдруг почему-то пожалел
Алексеева. (Никогда не жалел.) Вся мера унижения, какая была в этой встрече,
она падала больше всего ему. Серых, честных,
трудолюбивых — таких ни при какой власти не возвышают, это ещё государева была
личная склонность, — а вот обливала его революция помоями, а ему оставалось
только отираться, как и ничто.
Итак, на вокзале был
выстроен почётный караул из георгиевского батальона. Вся главная квартира,
вместе и с морским штабом. Военные агенты союзных держав вышли на перрон из гучковского вагона. (Это Гучков
подстроил по времени. А сам не вышел. И понимающий глаз разило, что военного
министра встречали вчера не так.)
Обывателей из города было
мало — город не смыкался с вокзалом. Но приехали на извозчиках (носились на них
по городу) какие-то с красными бантами, красными шарфами и даже красными
лентами наискось, через плечо. Но привели и построили какую-то школу, уже с
красным флагом. Остальной перрон был беспорядочно забит любопытными железнодорожниками
и солдатами, что создавало толпу, но нарушало строй.
Ещё и на крышах примыкающих
станционных построек тоже набрался любопытствующий народ. Ещё выше, вкруг
высоких станционных тополей, в тепловатом пасмурном дне суетились, возились,
кричали грачи, прилетевшие тому дня три.
На подходе поезда два
оркестра уже заиграли марсельезу.
Вагон министров сразу был
отмечен тем, что из него выходила и строилась охрана из гвардейского экипажа.
Встречающие не знали точно,
кто именно из министров будет, ожидали первым увидеть князя Львова — первым
явлением не царской власти на Руси.
Но в вагонной двери появился
— подчёркнуто узкий, тщедушный, подчёркнуто подвижный,
не в штатском пальто, но в полувоенной куртке и в полувоенном картузе, всем
видом и движениями явно претендуя казаться военным. И ещё ему явно хотелось
отдать под козырёк. Но он удержался, а с тамбурной площадки приветствовал всех
собравшихся каким-то римским движением руки — и тут же, звонкоголосо
перекрикивая ещё не замолкший оркестр, закликнул:
— Товарищи! Армиям фронта —
низкий поклон свободного народа! Надеюсь, ваше воинство сломит упорство
внешнего врага!
И — не сошёл, и не сбежал, а
почти спрыгнул к Алексееву со ступенек. И не просто пожал руку генералу, но
повышенным тоном вскричал:
— Позвольте мне, генерал, в
знак братского приветствия армии, поцеловать вас как её верховного
представителя и передать привет от Государственной Думы!
И — смело поцеловал колючего
Алексеева своим голым обгубьем.
Дальше вышла заминка,
которую Свечин хорошо видел поблизости: этот мальчиковый министр тут же намеревался и идти, с Алексеевым или даже без него, мимо
почётного караула. Но Алексеев, естественно, ждал следующих министров. А
следующий министр в тамбуре не появлялся. (Когда потом появился надутый Милюков
в шубе, можно было догадаться, что он не хотел просто прилипнуть к спине юного
предшественника.) Вышла заминка, — а тем временем матрос гвардейского экипажа с
усилием опустил одно вагонное окно — и оттуда выставился ещё какой-то штатский,
без шапки, хорьковатого вида, с холёными усами, и
тоже ораторски высунул руку и закричал, но уже в
тишине, в приготовленном внимании:
— Товарищи железнодорожники!
Ваш героизм и сознательность безропотно несущих днём и
ночью свой труд с удвоенной энергией на алтарь отечества!.. Старое
правительство разрушило железные дороги, но мы оживим их и поднимем правовое
положение железнодорожников!
Так что постепенно
прояснялось, что это наверно — министр путей сообщения.
А в тамбуре показался и
выдвигался к двери — очень постепенно, очень солидно, на голове богатая меховая
шапка, шея в меховом воротнике, строгий вид, строгие очки — всем известный
Милюков.
От некоторых не в строю
раздались аплодисменты.
Милюков осторожно, как бы
остерегаясь свалиться, сошёл по ступенькам, внизу поздоровался с Алексеевым. И
движенья не делал приобнять или целоваться.
Тем временем сходил со
ступенек ещё один министр — ростом выше Милюкова, совсем не надутый, открытое
прямое лицо.
Затем и тот хорьковатый.
И теперь все четверо с
Алексеевым двинулись мимо почётного караула, — но министр-мальчик на
нетерпеливый шаг вперёд всех остальных, и первый звонко крикнул, смешно из
юношеского горла:
— Здорово, молодцы!
И георгиевские кавалеры
отлично отрубили:
— Здравия — желаем —
господин — министр!
Милюков и другие уже не кричали
караулу.
И мимо выстроенных чинов
Ставки прошли со штатскими поклонами, никто никому не подал руки.
Впрочем, и много стояло же
этих чинов.
Впрочем, Государь подавал.
Затем опять возвратились к
своему тамбуру, и тот шустрый министр легко взлетел на площадку, обернулся и
быстрым горячим голосом начал выбрызгивать речь. Кидалась его необычайная
взволнованность, и ощущение необычайности момента, и страсть голоса, — за всем
тем Свечин только и усвоил из его речи, что Учредительного Собрания нельзя собрать,
не достигнув прежде победы над немцами.
По крайней мере хоть это понимали.
И — «ура» за армию!
— Ура-а-а-а-а!
Затем медленно, солидно на
ту же площадку взошёл тяжёлый Милюков, обернулся, взялся руками за верхи
поручней (проверя пальцем, нет ли там налётов
паровозной сажи) — и стал подчёркнуто не торопясь и
подчёркнуто без ажитации, довольно долго говорить.
Он отмечал заслуги армии в
свержении старого режима.
(Если говорить об Армии
Действующей, то заслуга могла быть только в полном бездействии.)
Уверен был:
— Народ, сумевший в четыре
дня совершить мировой переворот, — добьётся и победы над внешним врагом!
Сесть бы тебе за оперативный
стол, да посчитать, сколько мы потеряли от петроградских
заводов. Да смещённых начальников. Да комитетов сколько. Да дезертиров.
И — «ура» за армию!
— Ура-а-а-а-а!
А затем поднялся тот третий
министр, с таким хорошим, естественным лицом. И голос у него оказался
естественный и душевный, даже редко такой услышишь. Но говорил он зачем-то
длинно, с косвенными отвлечениями, всё не мог остановиться, — всё о тяжёлом
наследстве старого режима, как его преступный хаос отразился на продовольствии.
Говорил как-то растерянно или рассеянно, будто сам озабоченно думая о другом:
— Хлебородная страна
вследствие преступной политики старого режима осталась без хлеба. В две недели
наладить снабжение было, конечно, трудно. Но будут привлечены лучшие люди
общества. Не пеняйте нам, если на первых порах придётся несколько и сократить
потребление.
А что ж пеняли старому
правительству? Оно и не сокращало.
— Теперь — мы сами делаем
свою историю — и не на кого сваливать ответственность. Во имя будущего надо
ограничить себя в настоящем. Только общей неустанной самоотверженной работой...