652
Всегда не слишком светлая и наблещенная, даже сумрачноватая,
обширная квартира Винаверов, в минувшие дни, по
соседству с Думой, не раз приют для ЦК кадетов, — сейчас, ещё до вечерней
темноты, светилась во все электрические лампы — с потолков и со стен. В
столовой сновала прислуга, кончая собирать парадный обед, в других комнатах
сидели и гуляли гости, числом до двадцати, больше мужчины, больше — сотрудники
и соучастники жизни Максима Моисеевича, — по юриспруденции, по борьбе за
еврейское полноправие, по еврейским культурным организациям. И ещё ждали двух
почётных гостей.
Весь вид квартиры, всё настроение да и одежда собравшихся были торжественно именинны — и не к рядовым именинам, но к большому юбилею.
Однако никто не принёс юбиляру подарков. Хотя он и был здесь, по сути, главный
виновник торжества — но плоды его и ликованье его разделяли равно все.
Приглашены и собрались они
сегодня по тому поводу, что не только уже были уверены, что закон о
национально-вероисповедном равноправии утверждён, — но Максим Моисеевич получил
на руки его полный текст, а со дня на день он появится в газетах.
И какое же указующее
совпадение: почти в день еврейской Пасхи!..
Да! Это и есть наш второй
исход из Египта!
Сейчас же после
опубликования будет общегородской митинг, и обещал выступить Милюков. И там
начнём сборы пожертвований, чтобы построить в Петрограде большой еврейский
Народный Дом.
Какой долгий путь страданий
и борьбы пройден — и как вдруг быстро всё совершилось!
— Да, господа, двадцать пять
лет усилий, как раз юбилей! Я считаю, мы начали эту борьбу в начале девяностых
годов, с «Бюро Защиты». Считайте, как раз двадцать пять!
Но — и износился же
хозяин-юбиляр за эти четверть века. Ведь ему сейчас только 54, а на вид давали
и шестьдесят. Уже припокачена была его спина, как
если б он носил, и носил, и носил мешки. И крупный лоб его облысел далеко на
верх темени, борода с сединой, и уже куда не расцветный вид, но по-старчески сложены складки, утопляющие серые глаза. Однако и пободрели,
побыстрели его движения за последние две недели, и поживели глаза. А улыбка всегдашняя —
добродушно-хитроватая, и добродушно-радушно разводил
он руки, встречая каждого нового гостя, — а вот и Фёдора Фёдоровича Кокошкина!
А Кокошкин и сам блистал как главный юбиляр, да — по-кокошкински: франтовски одетый, сверкающий белизною и стёколками, веретенно-стройный, закованно-крахмальный, а на маленьком сухоньком личике — чёрные
усы почти по-вильгельмовски загнуты тонкими
воинственными пиками вверх, но и всем этим Кокошкин
как будто скрывал, а скрыть не мог, что сам он — эстет, мечта и нежность. Он — сиял, и взгляд его был
— задумчиво-радужный.
Винавер обнял его простоватым движением
и поцеловал, но так, чтоб не испортить это картинное чудо. И не сломать:
изысканная подобранность Кокошкина всегда вызывала
опасение, не прячет ли он за ней нездоровье.
Боже, сколько их соединяло,
от самой Первой Думы! Сколько решающих ночных совещаний
разделили они! Сколько исторических документов составили совместно прежде —
начиная от бессмертного Выборгского воззвания в июльскую ночь — и снова, в
новый прибой, новый орлиный полёт — воззвание Временного правительства —
«свершилось великое!» — и вместе же работали теперь над проектом Учредительного
Собрания. Какой рок сводил их руки над самыми великими документами!
Да ведь программа
Февральской революции — это и есть программа нашей Первой
Думы! Все попытки вразумить власть оказались тщетны.
Да, конечно, они оба и
сегодня расплачивались за Выборгское воззвание: не имели права избираться в три
последние Думы, оттого их имена не стояли так высоко у публики — и они не
смогли войти прямо во Временное правительство. Но поддерживали его из-за кулис
своими перьями и советами.
Теперь главное: не дать
силам контрреволюции расправить чёрные крылья и посягнуть на новый строй! Вот,
арестовал Гучков кое-кого из Ставки. И арестован
кровавый семёновец Риман... Вот, вы слышали, господа,
арестовали полковника из следственной комиссии Батюшина...
Как? Разве ещё не вся комиссия посажена? Давно пора этих зубров всех!.. К сожалению только — Совет депутатов несколько выходит за
пределы своих функций... Да, это отчасти есть... Но — обойдётся...
— Но, господа! Кто у меня был
на днях? Не догадаетесь! Пуришкевич.
Загудели, действительно
удивлённые.
— Пришёл спрашивать пути
спасения России! Теперь нашёл, у кого. Я ответил: это вы, тёмные элементы,
ввергли Россию во все её несчастья. Это вы приучили народ к бесправию — и теперь
чего будет стоить вернуть его к правовому строю!
Ну, действительно, психопат
был, и остался.
А вот он, вот он! — грузно
появился князь Павел Дмитриевич Долгоруков, неся мамонтовую голову на слоновьем
корпусе. (Тот самый князь Павел, который революционной молвою
Девятьсот Пятого года выдвигался на императорский престол, а в Шестом
году своё место в Думе уступил Герценштейну; и потом
ездил к Клемансо от имени России просить не давать
нам займа.)
Винавер приветствовал князя
сердечно, обеими руками за обе, и снизу вверх лобызал. Князь тоже был среди тех
ведущих кадетов, десять дней назад и составивших проект отмены национальных
ограничений, — ещё неизвестно, когда б у правительства дошли бы руки. Ещё
предстояло министерству юстиции кропотливо изыскать и перечесть все изменяемые
и отменяемые статьи прочих законов — но общий закон, первейшая задача
правительства, — уже был утверждён, уже был — вот.
Переходили в столовую. Стол
сверкал всей возможной белизной и серебризной.
Горничные в кружевных передниках и наколках были наготове обносить закусками.
Хозяин и хозяйка сели на противоположных оконечностях стола, Максим Моисеевич —
под большими часами, а по две руки от него — Кокошкин
и князь Павел.
От Винавера
ждали не тоста — речи. Гости замерли ещё прежде ножевого стука о хрусталь. От
знаменитого адвоката ждали речи сильной, и сам он, давно отволновавшийся
на речах, поднялся растроган, взнесен, вскружен. Он
был невысокого роста, но с головой непропорционально большой.
— Друзья мои! — гулко
выговорил он, вкладывая весь смысл. — «Свершилось великое!» — так начали мы на
днях обращение Временного правительства. Но с ещё большей заслуженностью
просятся эти слова на язык сейчас. Упали цепи рабства с еврейского
народа! Едва ли мировая история знает пример столь ошеломляющего превращения! За последние 25 лет русское еврейство подверглось гонениям и
унижениям, неслыханным и небывалым даже в истории нашего многострадального
народа. Ещё вчера безрассудная злоба и ненависть загоняли евреев в тиски
морального гетто, лишали его неотъемлемых прав. Ещё вчера наши права на
передвижение, образование взвешивались на унции. Наш народ, согбенный под
тяжестью вековой неправды, и неся все государственные повинности, — ждал как милости хоть какого-нибудь незначительного
послабления в праве дышать воздухом родины. Еврейский народ пронёс через тысячелетия провозглашённые им когда-то идеалы равенства и
братства. Гонимый из края в край, он всё не терял надежду на царство Божие на
земле — и вот теперь, на самом краю своего рассеяния, он обретает всю полноту
человеческих прав!
Максим Моисеевич вошёл в
речь, иногда прикрывал веки, и плавный голос выносил:
— Разлетается прахом
злосчастный постыдный вопрос о вероисповедных ограничениях, многолетнее злопыхательство поколений казённых глупцов! От клеветы и
наветов более всего страдали евреи. И в чём только не обвиняли их: то — они
эксплуатируют коренное население, то — стоят во главе Освободительного
движения, то паразиты и тунеядцы, то слишком энергичны
и деятельны. Жертвоспособность еврейской молодёжи — и
та стала для старой власти орудием возбудить инстинкт толпы. Сколько раз царизм
с подлой хитростью пользовался бесправием нашего народа, чтобы свалить на него
месть и злобу. Еврейский вопрос сделался для старого режима козлом отпущения.
Мы перестояли и смерч столыпинского режима. Царизм не
задумывался даже расстроить акционерное дело у себя в стране, лишь бы
ограничить участие евреев. Не останавливался перед охлаждением отношений с
Америкой. В разжигании ненависти к евреям царизм видел средство поддержать своё
существование. Еврейское неравноправие усугублялось общим отсутствием правового
начала в стране. Положение евреев уже было препоной для общего введения
правового строя. Еврейская молодёжь в течение десятков лет шла в ряды борцов за
общерусскую свободу, здоровым инстинктом чуя, что одна и та же твердыня
охраняет и политическое рабство по всей России и
гражданское рабство евреев. И отцы взирали на своих детей, идущих на каторгу, с
болью, но не с осуждением. Самые большие тяготы в этой стране падали на долю
еврейского народа — но он не уставал бороться. История национальных гонений в
России ещё не написана. Сегодня мне не хочется возвращаться даже чувством к тем
танталовым мукам, какие пришлось перетерпеть евреям. Да ведь пострадали и
притеснители, морально: это от еврейского бесправия у них развивался произвол,
беззаконие и взяточничество.
Что это напоминало? Что это
ужасно напоминало? — вот такой торжественный сверкающий стол и торжественные
заседатели, но собравшиеся вовсе не для еды, а лишь по поводу её, — а выход
весь, а ожиданье всё — пламенная речь? Да — банкеты же,
банкеты с Девятьсот Четвёртого на Пятый! — не зря
прогремевшие серебром и стеклом, нагремевшие нам и революцию!
— Духа же евреев тяжкий гнёт
нисколько не угашал, напротив — возбуждал к сознательности и борьбе! Вместо
прежней покорной и трусливой массы явилась нация с высоко
развитым чувством собственного достоинства! И вот сегодня, когда вся
гниль одним ударом смыта с тела народного, — перед нами во весь рост стоит
еврей-гражданин, с достоинством перенесший годы угнетения и преследования.
Навсегда закрыта ещё одна позорная страница нашей государственности. Вырван
ядовитый зуб царизма. Снята тяжесть с русской совести. На долю Временного
правительства выпала великая честь снять с русского народа тяготевшее на нём
пятно. Теперь Россия вступает в ряды цивилизованных народов. Мы освободились от
засилия отечественных погромщиков. Сегодня мы в
полном смысле можем назвать русскую революцию Великой: ещё горят страсти — а
революция спешит восстановить значение личности, выполнить повелительный долг
чести относительно евреев! Вот она, грань между старым и новым строем. «Ныне отпущаеши.» Первый раз за две тысячи лет мы будем
праздновать нашу Пасху не рабами, а свободными гражданами. Радостные чувства
этих великих дней откристаллизуются и передадутся потомству в восторженных
рассказах и трогательных легендах.
Зааплодировали. Сверкали
глаза. Предупредительно поднимали бокалы. Максим Моисеевич отдышивался
от радости, как от большого подъёма. Но он ещё не кончил.
— Теперь евреи могут смело
войти в храм свободы, ибо он воздвигнут и на костях еврейских борцов. Евреи
могут гордиться, что и они принимали участие в революции. Евреи добивались
свободы не как рабы — и теперь полноправно могут участвовать в закреплении
достигнутого успеха. Конечно, одним росчерком пера ещё не будут устранены все противоеврейские традиции. Вот и сегодня: освобождённая
Финляндия ещё сохраняет у себя еврейское бесправие. Из Дерпта приходит новая
клевета, что милиция из евреев-студентов вызвала кровопролития. Ползут
нашёптывания тёмных сил, и провокаторы хотят сорвать революцию на вопросе
допуска евреев в офицерство. Понадобится ещё одна революция — в тёмных
невежественных мозгах, чтобы поняли все, что никакого еврейского вопроса вообще
никогда не существовало. Но в ярком пламени революции постепенно забудутся
рознь и недоверие, которые сеял старый режим. Все помыслы нового еврейского
гражданина теперь — на благо родины, открывшей ему свои объятья. И весь его никем не отрицаемый гений теперь будет вложен в
строительство родины. Забудем же наши обиды — и пусть запоздалость зари не
отягчит души страдальца. Никогда ещё Россия так не нуждалась в энергиях и
талантах — и евреи принесут их ей. Еврейский народ теперь докажет, как высоко
может подняться волна преданности родине в сердцах свободных граждан. И да не
омрачится больше наше братство взаимным подозрением, также и на поле брани с
внешним врагом. Вот, придёт Учредительное Собрание, будут решены и другие
национальные вопросы — и наступит тесное содружество народов России к умножению
её вечных ценностей.
По составу речи можно было
понять, что он — кончил, и отчего ж не на высокой ноте, упущенной раньше? А
Максим Моисеевич вовсе не кончил, главный-то поворот был сейчас.
— Напомню, что в своей известной
речи в Первой Государственной Думе я бросил в лицо
правительству: да, мы полны силы отчаяния, но у нас есть и один союзник — это
исполненный истинной человечности русский народ! Да, господа, это так, — обвёл
он глазами всех, но не двух самых близко сидящих. — За светлое будущее России
мы боролись не одни, но вместе с лучшими русскими людьми. Такая Россия
не погибнет и такую Россию кровно полюбили мы, так называемые инородцы,
с нею сплелись неразрывно, через неё связали себя с русским
прошлым и с нею вместе будем строить русское будущее. Дух Пушкина,
Белинского, Герцена и Толстого, и вся атмосфера Девятьсот
Пятого-Шестого годов и Девятьсот Семнадцатого — это негаснущие эманации. И
современное нам поколение русских людей сумело выявить те же истинные черты
русской души — и этих дорогих друзей мы видим сегодня и здесь, в нашем узком
избранном кругу — и — и разрешите, — сияюще
повернулся он направо, — обнять вас, дорогой князь Павел Дмитриевич?
И наложил руки на плечи слоногрузного князя, не давая ему подняться в рост, — тот
разошёлся в смущённой улыбке. Обнялись.
— И разрешите, — с глубинным
порывом повернулся Винавер налево, к своему
сердечному любимцу, — обнять вас, наш ненаглядный Фёдор Фёдорович!
И наложил руки на хрупкость Кокошкина.
Все встали.