246
Ставка не прервала связи
бунтарского Петрограда с Действующей армией — и всю ночь и утро сотни
телеграфистов, железнодорожных и военных, ловили и ловили поток бунтарских
посланий и воззваний, передавали их по службе и не по службе, — и мятежный
поджог разливался и растекался.
Но среди неведомых выскочек
и поручиков также и всеизвестный Родзянко, на всю Русь распоясавшись, слал и слал свои телеграммы — то вообще
в воздух, никому или к жителям, а то опять прямо Главнокомандующим фронтами,
как будто стоящая над ними инстанция, — и сообщал о взятии власти своим
комитетом, и уже указывал, что делать армии.
Как это всё может быть? Как
он это смеет без воли Государя? И почему не одёрнет Родзянку Ставка? Хорошо, на
Бубликова не обращать внимания, на Грекова не обращать внимания, — но Родзянко? Ведь он же
занимает государственный пост?!
Но Ставка — всё утро
продолжала молчать, как будто ничего не знала о самозваной власти в столице.
И в одиннадцатом часу утра
генерал Эверт сам сел к аппарату, назвал себя и
вызвал Лукомского. По должности, по равным правам и
потому что ровесники, тоже шестьдесят, — он мог бы вызвать и Алексеева, но не
позвал, поскольку тот сейчас замещал и Верховного. Эверт
думал — может быть Алексеев всё-таки подойдёт сам.
Однако не только не подошёл
Алексеев, а и Лукомский заставил себя изрядно
подождать. У Эверта терпение лопнуло, он подставил
вместо себя Квецинского. Потом уже объявился сам. Назвал номера двух родзянковских телеграмм, вероятно и Ставка получила их?
— Сначала я предполагал
ничего не отвечать. Но это может иметь вид, как будто я принял их к сведению,
или, ещё хуже, к исполнению. Поэтому, думаю, лучше ответить. Вот так: армия
присягала своему Государю и родине. И её обязанность исполнять повеления своего
Верховного вождя и защищать родину. Хотел бы знать мнение Михаила Васильевича.
В трудные минуты нужна наша полная общая солидарность.
Своим тяжёлым крупным
корпусом, и решимостью, и тяжёлыми словами он как бы, со своей стороны провода,
перевешивал всю Ставку вместе с маленьким Алексеевым и Лукомским.
Ясней, прямей, даже грубей не мог он спросить: начальник штаба Верховного
признаёт ли необходимым выполнять присягу, данную Государю?
Но Лукомский
не пошёл спрашивать Алексеева, а взялся пространно отвечать сам:
— Да, генерал-адъютант
Алексеев — (не Михаил Васильич!) — получил сегодня
одну телеграмму от Родзянки, и смысл её тот, чтоб армия не впутывалась пока в
дело. Генерал Алексеев хотел ответить, что подобными телеграммами вносится
совершенно недопустимое отношение к армии и что необходимо посылку таких
телеграмм прекратить.
Ну всё-таки, молодец Алексеев,
не потерял разум. Темноватый, сощуренный мужичок, а не сдаётся.
— Однако, — продолжал Лукомский, — эту телеграмму генерал Алексеев пока не
послал.
Да почему ж?
— ...Он хотел прежде
выяснить, прибыли ли в Царское Село Государь и генерал Иванов.
При чём тут одно с другим? В
огороде бузина, а в Киеве дядька.
— ...А получить этих
сведений до настоящего времени мы не можем потому, что по распоряжению Думы нам
не дают прямого провода с Царским Селом.
Что-о? Да это просто мятеж! От штафирок?? У Эверта
сжимались огромные кулаки. Как же Алексеев это может терпеть??
Видимо, ещё что-то есть. Ещё
что-то, они не объясняют.
Или — уязвимость Государя
под самым Петроградом? Вот разве.
— ...Генерал Алексеев вчера
послал телеграмму генерал-адъютанту Иванову об успокоении, наступившем в данный
момент в Петрограде, и просит доложить Государю, что было бы желательно
избежать применения открытой силы.
Успокоение?.. А как же
Бубликов, Греков? Им уже снесли головы? А задержка военных эшелонов? А
самочинная власть Родзянки вместо законного правительства? Чего-то здесь Эверт не знал или не понимал.
Между тем добавлял Лукомский, что начинаются беспорядки в Москве и в
Кронштадте.
Так тем нужнее действовать!
Какое тут рассуждение? — присяга!!
А Лукомский
добавлял дальше, что генерал Алексеев подписал телеграмму Его Величеству с
просьбой издать акт об успокоении населения. Но пока за отсутствием связи...
Ну, может быть... Чего-то Эверт не ухватывал.
— ...Ваше предположение об
ответе Родзянке я сейчас доложу генералу Алексееву, который к несчастью
чувствует себя плохо.
Ну вот, остался в Ставке
один — и раскис.
Успокоение?.. Наверно,
правильно.
Эверт объяснил, что и его
предлагаемый ответ Родзянке тоже имеет в виду необходимость скорейшего
успокоения.
Желательно вот эту
телеграмму об успокоении, произошедшем в Петрограде, тоже получить.
Пожелал Алексееву
выздоровления.
И отошёл от аппарата тёмный, в растерянности, меньше понимая, чем знал до
разговора.
Конечно, главное — сохранить
порядок.
Но как же быть с этим
потоком петроградских телеграмм? Скрывать их от
населения Минска? Или, опять же для успокоения, публиковать?
Не догадался спросить.
Только часа через два
передали Эверту телеграмму Алексеева Иванову № 1833,
отправленную сегодня в час ночи.
Эверт стал читать — и ещё более
изумлялся. Тут говорилось о полном спокойствии, наступившем в
Петрограде, где только что был анархический ад (за эти часы подтверждённый и
офицерами, вернувшимися в Минск из отпуска). И упоминалось ещё какое-то иное
воззвание родзянковского комитета о незыблемости
монархического начала в России. Но сколько ни пересматривал Эверт
полученные депеши и поручил Квецинскому искать — никакой даже тени такого
воззвания они нигде не нашли. Могло ли оно проминуть
Минск?
Был ли Алексеев введен в
заблуждение?
Или: с Государственной Думой
тоже не надо ссориться?
Нет, чего-то тут решительно
не понимал обескураженный Эверт.
И не было сверху ясных приказаний.
Правильно всегда говорилось:
политика — не дело армии.
Не может генерал-солдат вести
свою политику.