248
Чувствовал себя генерал
Алексеев совсем неважно, хуже вчерашнего. Но не было покоя и ночью. Да от этих
забот он и разбаливался.
В ночном бессонном ворочаньи ещё ясней ему увиделось, как это было бы
благотворно: если б Государь признал родзянковский
комитет общественным министерством, и всё бы сразу успокоилось, никакого
конфликта, и армия терпеливо и без помех готовилась бы к наступлению. И
оставалось только — убедить Государя.
А утренние телеграммы ещё
добавили. Пришла из Москвы от Мрозовского: что со
вчерашнего дня бастуют заводы, рабочие манифестируют, разоружают городовых,
собираются толпы — и нельзя дальше умалчивать о петроградских
событиях.
И тем более спешить о них
разъяснить, раз в Петрограде успокаивается! Ночные сведения из главного
морского штаба подтверждали, что в Петрограде порядок понемногу
восстанавливается, и войска всё более подчиняются Думе, однако необходимы решительные
акты власти, чтоб удовлетворить общественное мнение и так противопоставить
пропаганде революционеров.
Адмирал же Григорович, такой
же сейчас больной, как и Алексеев, не имея сообщения с Царским Селом, чтобы
прямо доложить приехавшему Государю, пересылал через Алексеева телеграмму кронштадтского коменданта, что со вчерашнего вечера
гарнизон Кронштадта волнуется, и некем его усмирить, нет ни одной надёжной
части.
Так всё сходилось! И потому,
что в Петрограде наметилось успокоение, и потому, что в Москве и Кронштадте подымались волнения, — нужна, нужна была уступка Государя
обществу! И Алексеев всё более чувствовал бремя убеждения на себе: тем более он
должен был убеждать Государя, что тот в пути многих сведений не имел.
И даже чая
не попив, начал раннее утро Алексеев с составления уговорительной
телеграммы Государю, чтоб успела она вскоре после его прибытия в Царское и
сразу дала бы ему правильную ориентировку. Он привёл полностью тревожную телеграмму Мрозовского. Предупредил, что беспорядки из Москвы несомненно перекинутся в другие центры России. И
тогда окончательно будет расстроено функционирование железных дорог, армия же
губительно останется без подвоза, тогда возможны беспорядки и в ней.
Так звено за звеном
неумолимо цеплялись, и Алексеев уже ясно видел — и писал: революция в России
станет неминуема, и это будет знаменовать позорное окончание войны со всеми
тяжёлыми последствиями. И нельзя требовать от армии, чтоб она спокойно
сражалась, когда в тылу идёт революция, — особенно при молодом офицерском
составе с громадным процентом студентов. Поведут ли они свои части в таком
столкновении? Прежде того — не отзовётся ли на волнения сама армия?
Так и писал Алексеев в
разраставшейся телеграмме: «Мой верноподданнический долг и долг присяги
обязывают меня доложить всё это Вашему Императорскому Величеству». Пока не
поздно — принять меры к успокоению населения. Подавлять беспорядки силою —
привело бы и Россию и армию к гибели. Надо спешить
поддержать Думу против крайних элементов. Для спасения России, для спасения
династии — поставить во главе правительства лицо, которому бы верила Россия. И
в этом — единственное спасение. Другие подаваемые вам советы — ведут Россию к
гибели и позору и создают опасность для династии.
Давно уже так убедительно не
составлял Алексеев ни одного письма. Испытал большое душевное облегчение, когда
написал.
И — скорей отправлять.
Прямой связи с Царским Селом нет, но передать через Главный штаб, такую
телеграмму в Петрограде никто не задержит.
Передали. И попил генерал
Алексеев чайку, подкрепился. И тут же пришла какая-то случайная дикая
телеграмма, почему-то из Новосокольников: что литерные императорские поезда
повернули из Бологого на Дно и в данное время прошли Валдай.
Что такое?? Это почему??
Ничего нельзя было понять. И
никаких сведений Государь не послал ни из Бологого, ни из Валдая, — куда же он
ехал? Зачем?..
Но и часу не прошло, как
донесли в Ставку перехваченную телеграмму всё того же знаменитого Бубликова, разосланную по станциям Виндавской
дороги: двумя товарными поездами закупорить разъезд восточнее станции Дно и
сделать невозможным движение каких бы то ни было поездов, — то есть несомненно
императорских.
И подписано: комиссар
Комитета Государственной Думы, член Государственной Думы...
Государственная Дума —
мятежно останавливала императорские поезда?..
Родзянко?..
Зря послушался Кислякова
вчера??
И как раз к этому, на
горячее сомнение, — Эверт вызвал Ставку к прямому
проводу. Алексеев по болезни вообще не становился к аппарату, не пошёл, и
ничего важного он от Эверта не ждал, — а вышло важно.
Принёс Лукомский неприятную ленту. В пределах
допустимого генеральского этикета тот — что же? подвергал сомнению верность
Алексеева присяге??
Чудовищно! Именно движимый
долгом присяги и давал Алексеев свои лучшие советы Государю.
Да что на Эверта обращать внимание — он бы лучше не струсил вести
наступление в 1916 году. Недостаточно коснувшийся
общего образования и в грубой прямолинейности военной среды, Эверт полагает, что проще всего — подавлять беспорядки
военной силой. И вот — рвался оскорбить Родзянку.
Всего часом раньше — не
обратил бы Алексеев внимания на Эверта. Но сейчас так
пришлось, после этой жгуче-дерзкой попытки Бубликова
остановить императора, — и всё именем Государственной Думы?
И то, что, оказывается,
неясно зрело в Алексееве ночью и мешало ему спать: не слишком ли он вчера
поддался Родзянке? не уступил ли ему много? — и те наброски телеграммы к нему,
которые Алексеев с утра уже намечал неуверенным карандашом, — теперь подтолкнулись укором Эверта.
Хотя в остальных четырёх
главнокомандующих Алексеев не предполагал такой крайности настроения, однако и выступка Эверта обнажала спину
Ставки, лишала её опоры говорить ото всей армии.
Да, да! — яснело: необходимо
несколько осадить Родзянку. Не повреждая открыто ещё хрупкому думскому
комитету. Но — лично Родзянку, чересчур уже занесшегося.
И Алексеев стал доправлять набросок в телеграмму, погнал своим энергичным
бисером.
Высшие военные чины и вся
армия свято исполняют долг перед царём и родиной согласно присяге,
— напоминал он Самовару. И надо оградить армию от влияния, чуждого присяге, —
так и повторялось больное слово. Между тем ваши телеграммы ко мне и к
главнокомандующим и распоряжения, отдаваемые по железным дорогам театра военных
действий... Думский комитет не считается с азбукой управления военными силами —
и может повести к непоправимым последствиям... Перерыв связи между Ставкой и
Царским Селом... И центральными органами военного управления... Литерные поезда
не пропускаются на Дно... Прошу срочного распоряжения о пропуске литерных
поездов... И чтобы никто не делал помимо Ставки никаких сношений с чинами
Действующей армии... И чтобы сношения Ставки не контролировались вашими
агентами из младших чинов... Иначе я вынужден буду...
Поток упрёков легко
строился, он был верен. Но где был довод военно-убеждающий, тот, который
окончательно уставляет весы в достойное положение? Только что рождавшейся
народной свободе и начавшемуся успокоению — не мог же Алексеев угрожать применением
грубой военной силы. Он мог сердиться лично на Родзянку, но не так, чтобы
подорвать его власть, единственно спасающую сейчас столицу.
И оставалось закончить
слабою ноткой, что это поведёт к нарушению продовольствования
армии и даже голоданию её. И пусть Родзянко сам судит о последствиях голодания
армии.
Угрозить, оказывается, было нечем. Голодом армии.
Не аптекарские были весы, но
с теми чугунными платформами, на которых взвешивают возы с рожью, — у них была
невозвратимая утягивающая сила.
Телеграмму эту — послал.
Больше для очистки души и для осадки родзянковской
гордыни. Но не могло измениться решение — искать всеобщего примирения,
единственный разумный выход.
А вопрос о посланных войсках
всё неумолимее нависал: что же с ними делать? Остановить их, как разумно видел
Алексеев, — он не смел своим решением. Но и откладывать решения было нельзя,
потому что войска стягивались, продвигались, и вот-вот могло произойти
непоправимое столкновение. Но никакое внешнее событие не приходило на помощь. А
Государь — всё далее путешествовал, всё более неуловимый для совета, в том
числе и для посланной такой убедительной утренней телеграммы.
Распорядился — звонить во Псков и узнавать об императорских поездах, они там ближе.
А Псков сообщал, что в Петрограде — порядок не восстанавливается, ещё
добавились к мятежникам гарнизоны Ораниенбаума, Стрельны, Петергофа. Аресты
продолжаются. По Петрограду шляется масса бродячих
нижних чинов, много офицеров убито на улицах, срывают погоны. Много разбитых
магазинов.
Ещё поворачивалось
по-новому... Какое противоречие Родзянке! Кому же верить? Полное
спокойствие начинало выглядеть призрачно. Уже голову больную ломило, не
рад был Алексеев, что и узнавал.
А между тем — уже обещана
была Эверту вчерашняя успокоительная №1833 Иванову,
нельзя было теперь не послать, хотя теперь как-то и неловко она выглядит. (А
сам Иванов до сих пор до этой телеграммы не доехал!)
Но как это всё согласуется?
Но раз выбрал действие —
надо его продолжать. 1833 разослать и на все фронты.
С Кавказа докладывали, что
всё у них спокойно.
От Эверта
— что продолжают отправлять войска.
А что же с Юго-Западным?..
Да может быть проще всего: поскольку войска ещё не начали отправляться — так
пока и не двигать?
И это — не будет остановкой
войск.
Распорядился так Брусилову.