255
Хотя в соседней комнате уже
собиралось топтание Совета рабочих депутатов — Исполнительный Комитет не намеревался
к ним туда выходить, занятый настоящей работой. Неизбежно только было послать
одного на председательствование. Самый подвижный и неуёмный Соколов рвался
туда, сидеть здесь за столом ему казалось скучно. (И Гиммер тоже подбивал его
уйти: он выведал утром, что тот неверный союзник, и в вопросе о власти —
допускает участие в коалиционном правительстве, и в вопросе о войне — имеет
такое уродливое представление, что Германия может насадить у нас опять царский
строй, а поэтому именно теперь надо против неё воевать). Итак, Соколов ушёл
руководить толпой, а остальные рассаживались вкруг своего стола за занавеской,
установив сколько можно прочный заслон на дверях, чтоб хоть сегодня-то не
мешали. (Но и тех, кто задерживает, уже набралось тут полкомнаты).
Не сразу, но спохватились:
не нужно ли протокол писать? Большинство кричало — не нужно, опасаясь попасть в
секретари. Но Капелинский склонялся, и его упросили.
А Чхеидзе начал
председательствовать тут. Но все видели, что уже и на это он не годится,
состаревался рано. Ему было только за пятьдесят, в Думе он держался на крайнем
левом фланге молодцом, петушком, а в эти: дни охрип и иссилился, выступая перед
солдатами, валящими в Думу. Но больше всего он изнемог от наплыва счастья: вся
Дума оказалась неправа, а одна кучка социал-демократической фракции права! —
вот совершилась предсказанная им народная революция, и больше ничего он не
хотел, не мечтал и не мог направить. От этого исполнения желаний, от этого
полного прохвата счастьем он вконец обмяк. Не успевал замечать, кому дать
слово, и не имел расположения да и могущества отнять у кого-нибудь, то блаженно
кивал противоположным мнениям, то как будто засыпал. (А ещё ему подносили
подписывать то пропуска, то какие-то другие клочки).
Соседи его пытались
руководить собранием за него, потом всё смешалось, не слушали и заику
Скобелева, а Керенский конечно не присутствовал, он даже и для вида не вбегал,
уже открыто презирая этот ИК, — и заседание пошло просто на перекриках и
спорах, кто слово захватит.
Вообще неотложных вопросов и
сегодня было на целый день заседаний, но наконец не избежать было вопроса о
власти: кто же и как устроит революционную власть? И большевики своей дружной
группой настаивали именно об этом говорить и даже именно: Исполнительному
Комитету немедленно брать всероссийскую власть. А неугомонный Гиммер своим
пронзительным голосом ещё прежде объявил, что, как ему стало известно, цензовые
круги на полных парах подготовляют создание правительства, — он и не скрывал
своего одобрения, — а Исполнительный Комитет, значит, вынужден разработать свою
позицию и занять её.
Вынужден так вынужден. Стали
занимать и высказываться.
Гиммер же поспешил и
захватить общее внимание. Он так и открыл, что только этим вопросом постоянно и
был занят и вот к каким выводам пришёл. Конечно, цель империалистической
буржуазии, этих Гучковых и Милюковых, понятна: ликвидировать произвол только
над самими собой и закрепить диктатуру капитала и ренты. Правда, для этого им
придётся создать полусвободный, так называемый либеральный, политический режим
и полновластный парламент. Но на этом подражании «великим демократиям Запада»,
а на самом Деле диктатуре капитала, они хотели бы революцию остановить, кроме
того ещё обуздав её для целей национального империализма и «верности доблестным
союзникам». Всякому мыслящему марксисту эта тактика насквозь и с железной
необходимостью понятна.
Выступление Гиммера
затягивалось вроде лекции, но так назойливо режуще он говорил, и такая
несомненно марксистская тут сквозила теория, что его слушали.
Однако есть другие мыслящие
марксисты, скажем группы Потресова, не говоря уже о народниках-обывателях,
которые отсюда утверждаются в мысли, что наша революция и обречена быть
буржуазной. Так вот: это — логически не обязательно и фактически неправильно! В
условиях идущей войны и в страхе перед мнимой «национальной катастрофой» это
означает не что иное, как планомерную и сознательную капитуляцию перед
плутократией, означает политический, социалистический и социальный минимализм —
тогда как эпоху империалистической войны должна увенчать непременно мировая
социалистическая революция!
Правые тут меньшевики,
окисты, — поняли ли, куда ведёт Гиммер? Вряд ли. Уж только не Гвоздев, сидел с
потерянным выражением, как будто и не слышал. Но обманулись и левые.
Единственный тут, но пламенный эсер Александрович, единственный, но неуклонный
межрайонец Кротовский и Шляпников с верными большевиками всё больше сияли, что
представитель болота Гиммер говорит им на руку, прекрасное выступление! Если их
левое крыло объединится с болотом, то вот сейчас можно будет и провести
постановление о взятии Советом депутатов всей революционной власти!
Однако болото вязко
поворачивало дальше так, что демократические массы в настоящее время не имеют
реальных сил для немедленного социалистического преобразования страны.
У Кротовского лицо было
жирноухое, жирнощёкое, жирногубое, и он выражал им хохот: а кто же
распоряжается всюду — на улицах? на вокзалах? в казармах? — разве думский
комитет? Всюду командуют уполномоченные Совета или его добровольные сотрудники.
Кто же ещё другой имеет сегодня авторитет в массах? К воззваниям Совета
прислушиваются как к приказам.
(Так-то, может быть, и так —
а вместе с тем и страшен же этот шаг: взять власть, самим, никогда не
подготовленным, — как? что? И в какой момент? Когда старая власть вовсе не
уничтожена и может опять нагрянуть сюда. Конечно спокойней, если возьмёт
Милюков, пусть они и голову ломают).
Нет и нет! — настаивал
Гиммер: в данный момент демократия не в состоянии достичь своих целей одними
своими силами. Без цензовых элементов мы не справимся с техникой управления. А
значит — надо использовать империалистическую буржуазию фактором в наших руках!
Надо, по сути: при буржуазном правлении установить диктатуру демократических
классов!
Это была захватывающая идея,
которою Гиммер гордился, не все вожди мирового пролетариата могли такое
придумать. И свои сверлящие пальцы он устанавливал попеременно в сторону
собеседников. Вот в чём особенность обстановки и вот в чём должен быть ядовитый
дар данайцев: предложить буржуазии власть в таких условиях, которые бы обеспечили
нам полную свободу борьбы против неё самой!!! Ещё очень может быть, что
они раскусят и не захотят взять власть в таких условиях. А пролетариат должен
заставить их взять власть!
Ну что-то слишком мудро,
просто смех! Кричал буйный Александрович, и подавал басок Шляпников: нам просто
смешны ваши опасения, что буржуазия откажется от власти! да никакой класс ещё
никогда добровольно от власти не отказывался! А что ж все эти годы толкало нашу
буржуазию в оппозицию к царю, если не жажда власти?
Но хоть они так и
наскакивали резво, но не было в них настоящей настойчивости. Какая-то
неуверенность в них была. Шляпников, видно, очень непристроенно себя здесь
чувствовал: выступал не бойко, часто отвлекался к своим приходящим, а то
исчезал с заседания. Большевики, они ведь главное видели не в Совете, а что
захватывали тем временем Выборгскую сторону, и кажется Нарвскую. А тут, на
заседании, они только и знали голосовать дружно как один, типичное поведение
для недостаточно мыслящих. По их примитивному представлению, восстание в
Петрограде уже и было начало мировой социалистической революции, поэтому и речи
не может быть ни о каком цензовом правительстве — но брать самим полноту власти
и реализовать программу-максимум! (Да они и вели так, без всяких заседаний.
Вон, уже успели напечатать в «Известиях» свой манифест, опередили всех:
отдельное социалистическое правительство! Напечатали свой манифест как
выражение общесоветской программы, что за нахальство!)
Но тонко и сложно вёл
Гиммер: суметь сохранить свои руки свободными, а власть направлять из-за её
спины.
Капелинский зачарованно
заслушивался говорящих, то и дело забывал писать протокол — да и кому зачем он
нужен, что он такое против живого дела?
Шехтеру тоже была не по уму
вся гиммеровская теоретическая высота и тактическая изощрённость, но главное он
ухватывал и поддержал: вообще допустимо или недопустимо социалистам участвовать
в буржуазном правительстве? — как следствие допустимо ли сейчас войти в
коалицию с цензовыми кругами? Шехтер считал, что ни в коем случае не допустимо.
Это было бы изменой революционной социал-демократии. Если социалисты войдут в
коалицию, то у рабочих создадутся иллюзии, что грядёт социализм, — а потом
наступит убийственное разочарование.
Так всё больше сходилось
против оборонцев. Голоса тех звучали совсем робко: что война всенародная и
нельзя уклоняться от ответственности за неё.
Так тем более они сплачивали
против себя всех циммервальдистов здесь, а их было большинство: участие в
коалиции есть измена Циммервальду!
Гиммер проницательно
предвидел парадокс, что большевикам, межрайонцам, эсерам придётся голосовать за
его программу, никуда не денутся. Даже не оценив её красот и глубин, а всё
равно проголосуют.
Правда, тонко и умно один за
другим защищали коалицию бундовцы Эрлих и Рафес. Они исходили из осторожности.
Они и подводили известную теорию, что революция у нас — буржуазная и должно
пройти свободное буржуазное развитие, это целая эпоха.
А других сильных защитников
коалиции — Пешехонова и меньшевика Богданова, на заседании не было.
Тут неожиданно для всех
раскричался до сих пор всем довольный и счастливый Чхеидзе. Потому ли, что
дольше всех ему уже досталось заседать с этой цензовой буржуазией в Думе — но
он стал сердито и даже неразборчиво кричать, что он решительно не допустит
никакой коалиции! поломает её, а не только, что будет голосовать против!
Столько прожив на краю
парламентской оппозиции, он привык бояться малейшей причастности к власти — и
для себя, и для друзей. Он считал: лучше будем снаружи подталкивать цензовую
власть.
И опустил утомлённую голову
на грудь.
И Скобелев, конечно, с ним
заодно.
Некоторые колебались, меняли
мнения.
Сообщник Гиммера Базаров,
никого не слушая, сидел тут же за столом и писал. (Не знал Гиммер измены:
статью в завтрашние «Известия» в пользу коалиции!)
Интересно, что никто из
двадцати присутствующих не потребовал помешать созданию буржуазного
правительства, хотя знали, что каждый час оно движется к формированию. В
этом-то и была неуклонность хода событий, предвиденная Гиммером.
Тут выступил Нахамкис. Он
по-разному умел выступать, он умел и громить, он и очень, он очень умел быть
осторожным. (Дошёл же и до него слух, что генерал Иванов ведёт на Петроград 26
эшелонов войск подавления, что с Карельского перешейка идёт 5 полков. А какие
силы защищали Таврический — все видели: никакие. В таком положении брать власть
— значило просто совать голову в петлю). Нахамкис теперь аргументировал, что
революционная демократия в настоящее время никак не сможет нести обузы власти.
Да и нет сейчас в её среде крупных имён, которые могли бы создать авторитетное
правительство. Да и совершенно они незнакомы с техникой государственного
управления. Пусть цензовые думцы возьмут власть и довершат крушение царизма.
Надо быть вполне довольным, если революция восторжествует пока в форме
умеренно-буржуазной, — а затем мы будем её подталкивать и раскачивать. Так что
пока надо приветствовать решение думского комитета взять на себя ответственную
роль. Он лучше всего и справится с царистской контрреволюцией.
Итак, проступало три
возможных решения. Крайних левых — цельно-социалистическое правительство.
Оборонцев и бундовцев — разделить с буржуазией власть, войти в коалицию. И
центра, называйте его болотом, но тут вся гениальность: не брать власти себе,
но и не делить её с буржуазией, а остаться со свободными руками — и толкать!
И уж кажется шло к
голосованию — но не добрались. Да мудрено было бы добраться, удивительно ещё,
что столько времени могли поговорить на одну тему. В комнату № 13 то и дело
рвались, совали бумаги добровольным секретарям, часовые и секретари еле
сдерживали напор ломящихся по «чрезвычайным и неотложным делам». Сообщали об
эксцессах, о стрельбе, о погромах, те жаловались на атакующих, те на
обороняющихся. Из Кронштадта принесли слух, что убили двух адмиралов, избивают
каких-то офицеров, как будто тоже надо кого-то послать. Одни члены ИК
выскакивали к вызывающим, другие возвращались, третьи ходили поднаправить
пленум Совета в соседней комнате. И бумаги приходили довольно важные, например
от профессора Юревича, назначенного новым общественным градоначальником, вместо
Балка: он просил себе помощников от Совета. Какой нонсенс — никаких назначенных
градоначальников уже никогда не будет впредь! Но сейчас, временно, что ж, он
совершит полезную работу по разрушению старого полицейского гнезда. (И Гиммер
отправил туда двух своих друзей).
А тут за занавеской раздался
значительный шум, даже больше самого заседания, — и решительно отклоняя занавеску,
перед заседанием И-Ка выставился какой-то полковник в сопровождении юного
гардемарина с боевым видом.
Ещё недавно многие тут,
нелегальные и полулегальные, шарахнулись бы в испуге от такого полковничьего у
них появления. Ещё недавно и полковник мог только крикнуть им разойтись или
напустить на них кавалерию. Но сейчас он вытянулся, как перед заседанием
генералов, и отрапортовал.
Что Исполнительный Комитет
Совета рабочих депутатов обладает полнотою власти, только ему все повинуются, и
он, полковник, прислан обратиться за содействием.
— Что случилось? Почему вы
врываетесь?
Многие стояли, заседание
было нарушено, и вместо всемогущества члены ИК ощутили скорей беспомощность.