257
В тоске проснулся Кутепов, в тоске провёл утро у сестёр. Никакого отпуска у
него быть не могло, никакой частной жизни, если творилось такое.
Но, полный сил и военных
соображений, он и вмешаться в события не мог без подчинённой ему части, без
своего несравненного Преображенского полка, сидящего по окопам далеко в
Галиции.
Сделать ничего не мог — но и
в одиночестве не в силах был томиться. И хотя сестры ещё в
обмороке были от опасности, пережитой им на Литейном, и хотя рассказывали
наперебой, как расправляются с офицерами на улицах, — почувствовал Кутепов унижение прятаться дома, невозможность так сидеть.
Тогда надо бросать отпуск и на фронт уезжать.
Да уже не мог он так
покинуть и этот неудалый запасный батальон.
Телефон снова действовал.
Позвонил в офицерское собрание — Макшеев обрадовался
и очень звал, но автомобиля прислать не может, их почти не осталось в
батальоне, и офицеры ими не распоряжаются, такое странное положение.
Кутепов сказал:
— Хорошо, я приду пешком.
— Но как же вы придёте?
Да вряд ли это было так
опасно, как рисуется напуганным людям. Вряд ли опаснее, чем идти в атаку под
градом пуль или пешему встречать атаку кавалериста: здесь
пули летают почти случайно, всё в воздух, а встречные пеши, и шашкой владеют
наверняка хуже тебя.
Ему предстояло пересечь
Большой проспект, пройти по Кадетской линии, потом по Университетской
набережной, по Дворцовому мосту, мимо Зимнего — и всё.
Держа пистолет без кобуры, с доведенным патроном в кармане шинели, а шашку —
отчётливо наверху, на левом боку, Кутепов шёл в
большом напряжении, готовый к бою каждую секунду и с каждым встречным. Не
смотрел особо вызывающе каждому в лицо, но и не уводил глаз в землю, а как бы
прослеживал на уровне глаз вперёд от себя прямолинейную узкую себе трассу, видя
дальше вперёд, чем лицо встречного.
Но при этом не мог он не
замечать омерзительных красных лоскутов на всех, какое-то необычное балаганное
гуляние, овладевшее всеми, как безумие. И на большинстве лиц клеились или
плавали глупые улыбки. Радовалась толпа, сама не зная чему — крушению порядка,
началу анархии, где не сдобровать никому.
Какие-то ещё прокламации
были расклеены по стенам, но Кутепов боковым зрением
не охватывал даже их заголовка крупного, а уж тем более не подходил почитать.
Много было отдельных
бродячих солдат, вне каких-нибудь команд, — и некоторые, проникнувшись
грозно-утомлённым видом полковника, уверенностью его хода, отдавали ему честь,
довольно чётко. Тогда и тотчас полковник им отвечал. А много было совсем
распущенных, кучками, с оружием, и никаких приветствий не отдававших, — таких Кутепов миновал как бы не замечая,
а на самом деле сильно напрягшись. В любой такой кучке могли быть его знакомцы
по Литейному, сторожившие дом, искавшие его крови.
Шансов подвергнуться нападению у него было больше, чем у всякого другого
офицера, проходящего по улице, — очень немного их было, почти не было, всё
больше вертлявые прапорщики, уже примкнувшие к революции,
с теми же красными бантиками и столпленные со студентами.
Особенно густо и студентов и
солдат стянулось как раз перед Университетом, толпа занимала половину
набережной, в каких-то кучках произносились какие-то речи, а ещё из обрывков долетающего понял Кутепов, что
здесь их кормят всех, потому и стянулись.
Но как будто лучами
посланного вперёд напряжения, беззвучным волевым приказом «расступись!»,
полковник открывал себе дорогу. Он проходил как снаряд через облако дыма — и ни
одна близкая рука даже сзади в спину не посягнула на него. Смотрели на высокого
короткобородого железного полковника — и
отодвигались, пропускали, не крикнули оскорбления, не придрались, что он без
красного.
Конечно, это зависело от
случайностей встреч, можно было попасть на столкновение и просто на смерть. Но
вот — он прошёл.
Прежде него по Дворцовому
мосту и мимо Биржи прогрохотала пара броневиков. И успел подумать: броневики,
уже два года позиционной войны как снятые с дела, негодные без дорог и по
изрытой местности, — вот где теперь пригодились, по городским улицам, возить
солдат революции и насмерть пугать безоружных жителей.
На Дворцовом мосту движение
было людное и свободное, никто не преграждал. Тут впервые заметил, какая
сегодня погода. Никакая, утренний туманец
рассеялся, но в просторе над снежной Невою, уже за Троицким, ощущалась пелена.
Солнце проглядывало, а не выступало полностью.
Был бы мороз градусов 20 —
никаких бы этих толп не было.
Может, и революции бы не
было.
Ото всей и всеобщей распущенности
как будто чем-то грязным вымазали душу.
На виду у строгого
молчаливого полукруглого Главного Штаба было особенно отвратительно ощущать, во
что превратилась столица.
В Преображенское
собрание Кутепов пришёл как раз к завтраку. Все
офицеры обрадовались ему. Новости их были такие. Сегодня утром на трёх грузовых
автомобилях приехала без офицеров с унтером большая команда 3-й роты преображенцев, с Кирочной,
бунтарей, — и дежурному по 1-й роте предъявили распоряжение Военной комиссии
Государственной Думы на осмотр помещений и отобрание пулемётов. Таких пулемётов
в наличии было всего два учебных, их и забрали. Но кроме ротных помещений
вооружённые бунтари оскорбительно прошли также по офицерскому собранию, делая
вид или на самом деле ища пулемёты, или что другое, или только для угрозы.
— И вы их не выгнали?!
Не посмели. Можно допустить
неосторожный шаг и всё погубить.
А ведь были тут настоящие
боевые офицеры, вот и Борис Скрипицын с георгиевским оружием, которого хорошо
помнил Кутепов по сентябрьскому бою у Бубнова.
И они уверены были, что
поступали правильно! Это вот чем подтверждалось: бунтари уехали без конфликта,
а вослед привезли доверительное распоряжение Военной комиссии — выслать им в Таврический батальонную
канцелярию на помощь. И выслать караулы на охрану близлежащих дворцов. Макшеев оформил приказ по батальону — и уже выступили:
капитан Кульнев с полуротой — на охрану Зимнего,
барон Розен с четвертью роты — во дворец великой княгини Марии Павловны, Гольтгоер с четвертью — во дворец Михаила Николаевича, Рауш фон Траубенберг с четвертью
— во дворец принца Ольденбургского. В таком
направлении караулов преображенцы видели благоразумие
новых властей и, скрытое пока, начало успокоения. Да и солдат занять. Ещё
послали наряды на телефонную станцию, в министерство иностранных дел, выслали
дозоры по Миллионной, по Мойке, по набережным в одну сторону до Летнего сада, в
другую до Мариинского дворца и Сенатской площади.
— И что эти дозоры должны
делать?
— Военная комиссия вменила в
обязанность разгонять сборища.
— Это хорошо бы. Но никого
они не разгонят. Не такие силы нужны и не такая решимость. Да этими сборищами
весь Петроград кипит. И первое такое сборище — Таврический дворец, с него
начинать.
Офицеры смотрели на
полковника почтительно — и с недоверием.
Они для себя вот что
усматривали хорошее: что вчерашнею поездкой офицеров в
Таврический и этим распоряжением Военной комиссии
Преображенские офицеры становились как бы на законную службу — и были
освобождены от горькой необходимости тащиться в Дом Армии и Флота на офицерский
митинг и там добывать себе охранительное разрешение.
А что в Доме Армии-Флота? — Кутепов ничего не знал.
Показали ему обращение.
— Боже! Боже! — только мог
произнести Кутепов. Он представил себе это массовое
офицерское унижение.
Кстати, наискосок от дома
Мусина-Пушкина. В самом том месте Литейного, где позавчера он вёл безуспешное
сдерживание, — и тогда никто из этих сотен офицеров не пришёл к нему на помощь,
а то бы всё и кончилось иначе.
Как же быстро и без боя
сломили всё столичное офицерство!
И что же было делать?
А вот что. Капитаны
Скрипицын и Холодовский имели идею и приступили к
полковнику. В Военную комиссию теперь назначены офицеры генерального штаба — и
среди них полковник князь Туманов, который когда-то командовал для ценза 16-й
ротой Преображенского полка, — и, кажется, с Александром Павловичем у него
сохранялись, хорошие отношения?
— Ну, как будто.
Так вот и идея: полковнику
поехать сейчас прямо к нему и объясниться, что дальше так идти не может. Что
надо немедленно и энергично спасать положение.
— Вздор, — сказал Кутепов. — Во-первых, мы не в таких исключительных
отношениях, чтоб он меня особенно слушал. Во-вторых, он и сам, они сами там
отлично всё видят. В-третьих, каждый офицер императорской армии должен иметь ответственность сообразить это всё самостоятельно.
Но походил, походил — опять
получалось унизительное самозаключение,
самоустранение, даже и тут, в собрании.
А тем временем всё вокруг
только гибнет.
— А что, в самом деле? —
сказал Кутепов Холодовскому.
— Давайте попытаем счастья. Чем чёрт не шутит.
Автомобиль для их поездки
был. С маленьким красным флажком. А иначе к дворцу не подъедешь.