258
Что значит — не сделать де́ла сразу. Не поехал решительно
ещё до рассвета нагонять в Бологое — а потом уже поездка никак не налаживалась.
Милюков — сразу насторожился
и сказал, что надо хорошо подумать. И помешал собрать Комитет для решения:
подумать, дескать, надо каждому и ещё поконсультироваться.
Есть и плюсы, есть и минусы, очень демонстративный шаг.
Да, конечно, шаг был
исключительно важный. Но и — по характеру Председателя. И в такой момент только
таким шагом и можно что-то спасти.
Но и ответа от Государя надо
было дождаться. Всё же прилично было получить согласие, а не рваться самому.
Шли
телефонные переговоры с Бубликовым в министерстве путей. Не сразу добились от них,
что они, оказывается, совершили дерзкий мятежный шаг: приказали задержать
поезда Государя, не доезжая Старой Руссы! Да сам Председатель никогда б не
решился на такое.
Не надо! Неблагородно.
Встретимся и так. Родзянко велел отменить всякую задержку царского поезда. Но
ещё и не был уверен, что эти плуты выполнят.
А экстренный поезд
Председателя на Николаевском вокзале давно уже был готов. Потом — задержан чуть ли не комендантом вокзала! Потом на вокзал
поехали от Бубликова, и поезд опять стал готов. И
даже открыта была ему дорога, задержаны пассажирские поезда, и Михаил
Владимирович уже ехал домой переодеваться да на вокзал, когда задумался: что ж
теперь гнать через Бологое вослед ушедшему царскому поезду? — короче встретить
его по Виндавской линии на Дне. И велел отменить себе
поезд на Николаевском вокзале, готовить на Виндавском.
А между тем он сам жил и
двигался под смертельной угрозой: ведь его самого солдаты угрожали убить! И
тут, во дворце, в толчее или прямо касаясь, и все с винтовками, — ничего и не
стоило убить! Но презирал бы себя старый кавалергард, если бы испугался этих
подлых угроз.
Впрочем, спешно издал
Энгельгардт успокоительный приказ о неразоружении
солдат. Хотя к какому бардаку это могло повести — даже и не представить.
А тем временем солдаты — не
угрожающие, но приветствующие, — всё текли и текли в
Таврический — строями, частями, потоками, кто только до крыльца, а кто и
впираясь в Екатерининский. А придя — все непременно хотели слышать к себе
приветственную речь.
Однако желающих идти к толпе
и кричать до хрипа — среди думцев и Временного Комитета становилось всё меньше,
да многие думцы вообще скрывались по квартирам, не появлялись в Таврическом. От
этого же тёмного разбойничьего Совета депутатов желающие выступать перед
делегациями всё время были — и Чхеидзе со Скобелевым, и какие-то с ними
неизвестные подвижные евреи, — и чего они могли нанести, наговорить? Чтоб не
допустить окончательного разложения гарнизона — ничего не оставалось
Председателю, как влечь и влечь себя на эти выступления, чуть не один за всех,
пока ещё не уезжал.
Опять один за всех! — как и
много раз в своей жизни. Как представлял Думу перед Государем в месяцы грозного
их противостояния и непонимания. Как сегодня ночью остановил движенье войск на
Петроград. Как держал на себе весь Временный Комитет. И в этих встречных речах
— опять! Удел богатырски наделённых натур, Родзянко и не жаловался. Кому много
дано, с того много и спросится.
И посылал Бог го́лоса! А вид был величественный,
грозно-достойный, — и если были в толпе эти распущенные убийцы, то ни одна
угроза не раздалась вслух. Целые тысячи солдат выволакивал
Родзянко своим трубным голосом — к сознанию долга, к сознанию опасности, в
которой состоит отечество, и что надо победить лютого врага Германию. И хотя
уже десять и двадцать раз он говорил за эти дни одно и то же, вряд ли меняя
даже и слова, — такая пламенела в нём любовь к России, что хватит горячности и
на восьмидесятый раз. Даже понял он теперь, что зал думских заседаний бывал для
него мал и тесен — а вот такая нужна была аудитория его запорожскому басу, его
необъятной груди!
Конечно, хотелось бы
высказаться похлеще, высечь этих подстрекателей, мерзавцев из Совета депутатов, свивших в Думе своё хищное
гнездо, никаких не патриотов, а прощалыг, если не
разбойников, — вот уже захватывали они и Таврический, и весь Петроград. Да,
весь Петроград! Хотел Михаил Владимирович ехать домой переодеваться в дорогу —
доложили ему что-то невероятное: что на Виндавском
вокзале какие-то железнодорожники отказываются готовить ему поезд! — а требуют
на то приказа от Совета депутатов! — вот как!
Значит, Председатель,
взявший власть во всей стране, не был хозяином единственного паровоза и вагона?
Чудовищно!
Председатель обладал всей
полнотой власти! — а не мог распорядиться таким пустяком? Поездку, от которой
зависела судьба России, решали какие-то беглые депутаты! И к этим самозваным
наглецам приходилось кого-то посылать, унижаться до переговоров! Унижение было
оскорбительней всего гордой душе Родзянко.
Но — хватало ему одумки не произнести роковых слов. Везде звучало «свобода»
в смысле «никому не подчиняйся» — и Родзянко молча
обходил эту их свободу, но призывал подчиниться защите родины. Кричал, что не
дадим Матушку-Русь на растерзание проклятому немцу, — и кричали ему громовое
«ура».
А столица как охмелела: шли
во дворец уже не только военные делегации, но и какие-то гимназисты, и какие-то
служащие, — и перед ними тоже должен был кто-то выступать? Но уже Председателю
было обидно. Надо было ему и за своим столом посидеть, разобраться, подумать,
что важное не терпит ни часа, ни минуты. (Однако и в кабинете уже такое
набилось постороннее, что куда бы и в малую комнату уйти?)
А тут ещё
новинка: не только весь Петроград знал и превозносил Родзянку — но вся страна,
из провинциальных городов, из разных дальних мест железнодорожные служащие и
чиновники, городские думы, земские собрания, общественные организации слали на
имя Председателя поздравления и заверения о поддержке Думского Комитета и лично
его самого, что он стал во главе народного движения.
Читать эти телеграммы — была
музыка. И до слез.
Однако кроме приятных несли
и срочные, мало приятные. От адмирала Непенина — две. Сперва: что он считает
намерения Комитета достойными и правильными. Это отлично. Но вскоре вослед: что
он просит помочь установить порядок в Кронштадте, где убиты адмиралы Вирен, Бутаков и офицеры.
Эти кронштадтские
убийства пришлись прямо ножом по нервам: они кровавыми пятнами омрачили светлые
дни, и что-то надо было делать — а что? а кого туда пошлёшь?.. Ведь некого...
Затем — от генерала
Рузского. С явной претензией. По привычному праву
наблюдать от Северного фронта за Петроградом, высочайше отобранному у него
только этой зимой, или по праву помощника-сообщника в недавней телеграмме,
Рузский теперь спрашивал, каков порядок в столице. И может ли Председатель
Думского Комитета обуздать стрельбу, солдатский бродяжий элемент, и дать
гарантии, что не будет перерыва в железнодорожных сообщениях и подвозе припасов
Северному фронту.
Сам задаваемый вопрос уже
предполагал сомнение.
А что мог отвечать Родзянко
о порядке в столице? Сказать, что нет его — было бы унизительным признанием в
собственном бессилии. Сказать, что он есть — было бы ложью.
Родзянко телеграфировал
Рузскому, что все меры по охранению порядка в столице приняты и спокойствие,
хотя с большим трудом, но восстанавливается. А о железнодорожном сообщении что он мог сказать, вот сам лишённый вагона? Как
Бог даст...
Всё же в этом обмене
телеграммами было то положительное, что укреплялся прямой контакт с ближайшим Главнокомандующим (часть войск которого ещё
шла на Петроград?). Это могло очень пригодиться в ближайшие часы.
И — очень неприятная
телеграмма от Алексеева, неожиданная после хорошего ночного разговора, просто
телеграмма-выговор, не скрывающая выговорный тон, как
бы старшего к младшему. Алексеев упрекал Родзянко за телеграммы к нему и к
Главнокомандующим: что они нарушают азбучные условия военного управления.
Да пожалуй
что и так, Родзянко согласен. Но — исключительные же обстоятельства! Но: что
изменилось от ночи? Почему он не упрекал ночью? Вдруг как будто утратилось всё
взаимопонимание, достигнутое в ночном разговоре. Какие-то там затемнения,
изменения происходили в Ставке вдали — отсюда невозможно было их понять и
трудно поправить.
А ещё упрекал Алексеев за
распоряжения по телеграфным линиям и железным дорогам, перерыв связи Ставки с
Царским Селом, попытку не пропустить литерные поезда на станцию Дно, — всё то,
что набезобразил Бубликов сам, не спросясь, а вот
дошло до Ставки. Это, конечно, было безобразие, но неполезно было бы объяснять
Алексееву, подрывая самого себя, что Родзянко и не успевал, и власти не имел
всем управить.
А чего совсем не было в телеграмме
— это о войсках, посланных на Петроград: так идут они? не идут? задержаны?
Хотя: если Алексеев об этом
молчал — то это и неплохо. Во всяком случае — не угрожал.
Расстроился Михаил
Владимирович от этой телеграммы.
Но тут пришли и с хорошим
сообщением: что Совет рабочих депутатов снял свои возражения против поездки.
Только с условием, чтобы ехал Чхеидзе.
Э-э-это всё портило: ну куда
годится Чхеидзе? ну зачем Чхеидзе?
Однако: можно ехать! Так для
равновесия взять с собой ещё Шидловского.
От Государя с пути тоже
пришло согласие на встречу.
Прекрасно! Можно ехать!
Теперь — ещё одну
телеграмму, пусть пошлют по Виндавской линии:
Его Императорскому
Величеству. Сейчас экстренным поездом выезжаю на станцию Дно для доклада вам,
Государь, о положении дел и необходимых мерах для спасения России. Убедительно
прошу дождаться моего приезда, ибо дорога каждая минута. Родзянко.
Дорога каждая минута, и
больше никаких выступлений перед делегациями. Никаких больше телеграмм, бумаг,
вопросов — Михаил Владимирович уезжает! Ото всей России, ото всего народа он
должен привезти заметавшемуся императору простое ясное решение: ответственное
министерство. И во главе его — Родзянко. Ну, и какие-то поправки к конституции.
Хотя... Хотя размах событий
таков, что стали тут тихо поговаривать уже и о передаче престола Алексею.
А что ж? Может
быть, может быть уже и неизбежно.
Хотя пришёл Чхеидзе и
сказал, что не допустит никакой передачи Алексею — только отречение.
Ну вот, связались. То есть
покинуть престол на произвол судьбы? Такого я не допущу!
Здесь, в немногих оставшихся
комнатах думского крыла свои же члены Комитета явно избегали глаз Председателя
и шушукались. Шушукаться они могли только против него — чтобы сделать премьером
Георгия Львова. Ну так и Председатель, не будет
возиться с этими интриганами, и даже совещаться с ними. А, в своём духе,
сделает широкий шаг: вот, съездит на свидание с Государем и получит
бесповоротное утверждение премьер-министром.
Отданы последние распоряжения,
ключ от стола секретарю, — но тут-то и набрались: Милюков, Некрасов, Коновалов, Владимир Львов, — как будто Председатель созвал
их на совещание.
— Позвольте, Михаил
Владимирович! — говорит Милюков, натопорщив усы и
напрягши безжалостные глаза. — Мы вот, члены Комитета, посоветовавшись,
находим, что ваша поездка сейчас несвоевременна и двусмысленна.
И упёрся загораживающим,
замораживающим взглядом.
И Некрасов выставился в свою алчную волковатость, не
притворяясь, как всегда, добродушным.
Львов сморщился у
переносицы, как изрытый. Грозные чёрные брови и усы такие же.
Пухлоносый толстогубый Коновалов в золотом пенсне как всегда мало что выражал, но
место занимал по обхвату.
Как будто ты разбежался — и
кинули тебе палку в ноги.
Как? Почему? Кто находите? —
несвязно спрашивал Родзянко.
— Вот мы, — отпечатал
Некрасов.
(Мальчишка! Допустили
его в 35 лет товарищем Председателя Думы!)
— А... что — находите?
— Мы находим, Михаил Владимирыч, — продиктовал Милюков, — что ваша поездка
идейно не подготовлена. Не только не обсуждена цель, задача и пределы ваших
полномочий, но сомнительна сама необходимость такой поездки.
Свои-и?? Не пускают??