262
На подъезде к Таврическому
шествия с параллельных улиц втискивались в Шпалерную,
а с тротуаров махали им и кричали. Кутепов поглядывал
с омерзением. Стоял будний день, среда, третья неделя поста, 32-й месяц войны,
на фронте сидели в собачьих норах, сторожили врага, хода сообщения заметало
снегом, и в них проносили стынущие котелки, Россия воевала, закопанная в землю,
а эта столичная развратная шваль ликовала от того,
что перебили полицейских и можно безобразить, пить и грабить.
В сквере перед Таврическим
была уже неописуемая давка, круговорот, и солдаты, хотя большей частью с
винтовками, но так расхлябаны и во все стороны повёрнуты, что производили
впечатление согнанных военнопленных.
Однако Кутепов
с Холодовским крепко, очень уверенно шли — и
проложили путь ко входу.
В вестибюле Кутепов сразу узнал ящики винтовочные и с несобранными
пулемётами. А в следующих залах густилось ещё непробиваемей
и бессмысленней: опять то же изобилие потерянных
людей, развёрнутых в разные стороны, а над толпою кой-где фигурки размахивающих
ораторов и красное.
Но возмущали Кутепова даже не весь этот отвратительный вид загаженного
дворца, красные подделки флагов, когда российское государство имеет свои
знамёна, а как будто уже признанное право солдат не отдавать чести. Никто не
проявил к полковнику и капитану враждебности, не сказал дерзкого слова — но
скользили по ним равнодушными взглядами, как по
равным. И вот это наглое равнодушие больше всего глушило Кутепова,
как если б рухались колонны залов. Если нет почитания
офицеров — то нет армии. Сколько он жил, сколько служил — на этом всё
держалось.
Где же было искать
полковника Туманова? Куда было идти? Спросить — решительно не у кого.
У многих дверей стояли
часовые — юнкера или преображенцы! — из 4-й роты.
Спрашивали пропуска. У Кутепова никто не смел
требовать — и он свободно входил, куда хотел, но так же быстро и выходил, не
находя искомого военного штаба.
В одной просторной комнате
со столами под бархатом он застал как бы заседание, но беспорядочное, без
правил, а собеседование общее — человек сорок прилично одетых людей, без
пальто, в сюртуках, в галстуках, может быть членов Думы, может быть
общественных деятелей, и среди них несколько офицеров, они сидели в креслах, на
стульях, тоже довольно в разные стороны, и обсуждали не в единый голос — что
же?.. На Кутепова с Холодовским
не обращали внимания, они постояли и вслушались.
Спорили вот о чём: что лучше
— монархия или республика? В России сейчас — но и вообще в мире всегда. И
вспоминали Афины, Рим, Карла Великого, и конечно Францию, Францию, в разные её
столетия и десятилетия.
Кутепов стоял и молча
слушал. Слушал — и наливался гневом. И почувствовал, что уже не может уйти,
смолчав. Но и публичной речи — да ещё перед такими слушателями, он не
произносил никогда в жизни.
И вдруг, пренебрегая
очередным оратором, перебивая его, выступил военным шагом на пространство, всем
видное впереди, и повелительным басом сказал:
— Господа! Стыдитесь
устраивать диспут, когда гибнет государство! Что вам Афины, если в вашей
квартире пьяные солдаты с обыском? Я удивляюсь вашим пустым разговорам в такое
время. Столица — в разорении. Говорить надо о том, как навести порядок и спасти
положение. Если этого не сделать сегодня же, сейчас — то потом будет поздно. И
толпа сотрёт вас всех с вашими Афинами — с лица земли.
От удивления — все слушали.
Но подкатило Кутепову к горлу, что — не стоит дальше
говорить, ни к чему он их не склонит, это совсем безнадёжно. И остаться
слушать, что они ему ответят, — так же бесполезно.
И он — повернулся круто,
зашагал военным шагом, пропустил вперёд Холодовского
и сильно хлопнул за собой дверью.
В самом дворце у них
торжествовало неистовство и распущенность, а ведущие умники России, заслонясь одною дверью, рассуждали о республике!
Где же искать Туманова?
Стали опять пробиваться — и в коридоре натолкнулись на полковника Энгельгардта.
Это был довольно слабый
когда-то академист, из гвардейских улан, зачем-то протаскиваемый через высшее
ученье, затем рано ушёл в отставку и в сельское хозяйство, и хорошо сделал. Но избрался в Государственную Думу, а вот теперь по
революционным дням опять напялил мундир полковника? —
и неважно в нём держался.
Обменались рукопожатием, и Кутепов сразу спросил, какие меры наметил полковник принять
для водворения порядка. Тот ответил, что за Петроград он больше не отвечает,
градоначальником города Петрограда только что назначен доктор медицины Юревич,
который и наведёт все порядки.
— Кто? — не мог Кутепов поверить, что доктор медицины.
Но именно так. Профессор
Военно-медицинской Академии.
Посмотрел на него Кутепов как на безумного. Но всё же попробовал дать совет: в
запасных батальонах (он это почерпнул, приехав) есть солдаты, которые последний
год постоянно дежурили вместе с городовыми на остановках трамваев, на
перекрестках, имеют опыт наведения уличного порядка. Надо сейчас их всех
разыскать, надеть им комендантские повязки, поставить на знакомые обязанности.
И толпа сразу почувствует, что на улице есть власть.
Энгельгардт
вспыхнул румянцем:
— Прошу меня не учить!
Кутепов посмотрел на него сверху:
— Да я не то
что учить, я даже разговаривать с вами не желаю. Но помните, что никакие
доктора вас не спасут.
Повернулись с Холодовским — и пошли. Куда ж? Наружу, прочь. Что ж теперь
искать Туманова, если он подчинённый Энгельгардта.
На крыльце они встретили
толпу, несущую на руках тяжёлого Родзянку в окружении красных флагов.
Ящики с патронами куда-то
утаскивали и грузили.
Разбередился Кутепов, расстроился и решил, что отпуск свой обрывает и
уезжает в полк.