264
Уже знал генерал Беляев все
новости, как министров арестовывают. А уцелевшему Покровскому на Певческий мост
вчера днём передавал приказ Государя всем оставаться на местах, едет генерал
Иванов.
Но сегодня в этого Иванова
уже переставал верить.
И куда же было деть себя
военному министру, теперь уже очевидно бывшему, но всё ещё не арестованному, а
значит вынужденному принимать решения и распоряжаться своим телом? Вчера вместе
с генералом Занкевичем вовремя ретировавшись из
Адмиралтейства от гиблого хабаловского
отряда, генерал Беляев этим намного продлил своё свободное существование.
Вчера же в Главном Штабе
первые часы он ещё сидел у прямого провода, слал донесения в Ставку, отвечал на
её вопросы, принимал её поручения, всё ещё надеясь на её силу и её спасительное
вмешательство. Во второй половине дня приходили даже полные отчёты о движении
войск на Петроград — но из медленности его стало ясно, что если Ставка и придёт
спасти столицу, то для жизни Михаила Алексеевича Беляева уже будет поздно. (И
около самого Главного Штаба так близко и гулко стреляли из пулемёта!)
Какая удивительно быстрая,
удачная, завидная карьера — и погибала!.. (Два месяца назад тоже был
критический момент: потерял пост при румынском короле и уже в отчаяньи ехал принимать дивизию — как Государь вызвал
телеграммой в Петроград и назначил министром).
И хорошо Занкевичу:
он в Главном Штабе на своей службе, он может тут и дальше оставаться, он не был
прямо связан с прежним правительством, и его несчастное участие последние сутки
в действиях хабаловского отряда вообще могло
утаиться. Он был нейтральный военный специалист, который мог теперь хоть и вступать
в переговоры с новыми властями. (И на этой-то должности
Беляев и состоял ещё прошлым летом. И — как хорошо бы
сегодня!)
И хорошо было морскому
министру Григоровичу. Хотя и на посту вполне аналогичном беляевскому,
он пользовался симпатиями Думы, даже срывал там аплодисменты, а вот весьма
кстати заболел, вовсе не участвовал в последних действиях правительства, а вот сумел и отказать в гостеприимстве хабаловскому
отряду. Всё это настолько укрепило его положение, что (Беляев с ним всё время
сносился по телефону, ища решения для себя) адмирал Григорович просто позвонил
в Думу и попросил прислать себе охрану! И ему прислали! А ещё для большей
безопасности ото всякого разгрома он, поскольку был
человек одинокий, перешёл из комнат своей квартиры в комнаты морского штаба.
Беляев тоже был человек
одинокий, неженатый (всегда преданный только службе, её приказам, циркулярам и
предписаниям) — и это тоже облегчало бы задачу его личного спасения, — если бы
он имел такую хорошую общественную репутацию, как Григорович. Увы, нет. От
Нового года, перейдя с безупречных нейтральных должностей в военные министры,
он опасно связал своё имя с этим последним обречённым кабинетом, а ещё по
должности своей ответственный за военную цензуру — отвечал тут и за цензурирование некоторых думских речей. Ужасное положение,
ужасная ошибка! И кого и чем теперь убедишь, что всё его назначение и
продвижение произошло не по какой-то его особой преданности императору, а
просто за то, что он говорил на иностранных языках и имел опыт поездок за границу,
что было важно в целях военного снабжения. (Ну, ещё перевёл сына Распутина из
сибирского полка санитаром в Петергоф, и очень угодил императрице).
Но так или иначе, всю вторую
половину дня вчера его видели в Главном Штабе, это известие уже конечно потекло,
и оставаться тут на ночь даже в квартире какого-нибудь генерала было опасно.
(Так и оказалось потом: ночью приходили в Главный Штаб его арестовывать,
искали).
Куда ж идти? Или на частную
свою квартиру на Николаевской улице — но это далеко и опасно; или рискнуть,
хотя казалось безумием, возвратиться в свою казённую квартиру на Мойке, в довмин, откуда он бежал прошлой ночью при стрельбе?
Так и поступил, и это
оказалось счастливо. Странности революции: в самом центре известная квартира
военного министра — и никто её не громил, только угнали автомобиль. Даже
продолжал действовать прямой провод со Ставкой, и можно было разговаривать с
Алексеевым. Но, разумеется, Беляев не только не сделал такой попытки, а велел
секретарю при вызове отвечать, что никого нет.
Разгрома не было, но он мог
нагрянуть — и Беляев решил использовать своё возвращение, чтобы жечь и жечь как
можно больше документов. Он мобилизовал и секретаря с помощником, и денщика, и
швейцара, — и жгли документы сразу в двух печах и в камине. Тут
были и дела военного министерства, и Особого Совещания по обороне, и Совещания
по снабжению армии и флота, многие материалы без копий в единственном
экземпляре, многие секретные, и секретные перечневые журналы, и сами секретные
шифры, и переговорные ленты со Ставкой, и материалы недавней союзной
конференции в Петрограде, — в общем, очень много бумаги, — и Беляев, всегда так
любивший самую фактуру бумаг, саму их глянцевость,
и шорох, и чернильные петли на них, теперь и сам тоже заталкивал их в огонь с
остервенением и облегчением, как бы освобождаясь от позорной связи с этим
правительством. Чем больше налохмачивалось этой сажи
— тем он чувствовал себя белей.
И так жгли до двух часов
ночи — и никто не нагрянул. И уже стало так поздно, что можно было надеяться на
покойный сон.
Но утром позвонила
родственница и сообщила ему горестную новость, что громят и грабят его частную
квартиру на Николаевской. Ужасное терзающее состояние:
знать, что грабят твою квартиру, и не мочь вмешаться!
Опять он по телефону
советовался с Григоровичем. Тот благополучно отсиживался под охраной в морском
штабе — и ему советовал для безопасности всё-таки переходить в
Главный. Это было верно! — тем более, что и на Мойке
против ворот собирался, кажется, подозрительный народ. А днём в Главном Штабе —
не схватят.
Надев попроще шинель без погонов, нахлобучив большую фуражку, Беляев через чёрный
ход и другой двор ушёл — незаметный, маленький, ещё съёженный, никем не
узнанный, — и по Морской быстро достиг Главного Штаба.
А там он ощутил себя уже гораздо
смелей и рассудил так: он — никакой не преступник перед новой властью, он —
честнейший человек, но ошельмован в ходе общей политической кампании. Во время
войны он выполнял колоссальную работу на пользу родины и это должно быть ему
зачтено. Ему — 54 года, и он подлежит увольнению со службы с большой пенсией.
Он даже очень охотно отрясёт от себя прах власти — и как бы хотел теперь начать
жизнь частного человека! Если нужно — он может дать подписку о невыезде. Но
надо просить охрану себе и спасать квартиру на
Николаевской, откуда он ещё никаких ценных вещей не успел перевезти на
казённую. И с таким настроением, с этими мыслями он сел после трёх часов дня за
телефон и стал дозваниваться в Государственную Думу, до какого-нибудь
ответственного лица. Подошёл Некрасов.
— Я бывший военный министр
Беляев. Я никаких препятствий вам не чинил и не буду
чинить. Дайте только возможность мне поскорей превратиться в частного
обывателя. И защитите меня самого и мою квартиру, которую громят... Я могу дать
подписку о...
— Я вам советую, — ответил
Некрасов, — как можно скорей самому отправиться в Петропавловскую крепость.
— Как? За что? Позвольте, я
— честнейший...
— Там, в каземате, вы будете
лучше всего и защищены.
Всё упало. Но ещё успел пискнуть
бессердечному насмешнику:
— Тогда лучше арестуйте
меня, пожалуйста, в Таврический
дворец!