265
* * *
Политехнический институт в Лесном. Над белым, как дворец, зданием — красный флаг. Вокруг
толпа. Внутри у раздевалок уже нет больше служителей, не раздеваются, грязь по
лестницам, коридорам. На дверях аудиторий надписи: «социал-демократическая
фракция», «социал-революционная»...
* * *
Морской кадетский корпус на
Васильевском острове извне казался мёртвым, все ворота и двери наглухо заперты,
у окон никого. Толпа, однако, не уходила, шумела, угрожала. С той стороны ворот
служитель узнал условия: корпус должен в полном составе, с офицерами и музыкой,
пройти: по городу и тем показать солидарность с революционным народом.
Условия приняли. Юнцы
построились во дворе и вышли с музыкой. Толпа весело
приветствовала.
* * *
В разных местах по городу
произносятся речи — со ступенек подъездов, с балконов, с пьедесталов
памятников, с грузовиков. Публика перебраживает,
слушает, соглашается с последним оратором.
Все интересуются: а что
царь? что — с царём теперь будет?
Наклеено на стене дома
большое объявление, один читает вслух. Вдруг за спинами недалеко пальба.
Обернулся:
— Что это?
— Да не обращайте, товарищ,
внимания, читайте!
* * *
Офицеры уже могут
показываться на улицах, без оружия.
Почтенный полковник шёл по Каменноостровскому проспекту с радостным лицом и красным
бантом в петлице.
Солдаты иногда надевают через
плечо поверх шинели не пулемётные ленты, а широкие генеральские — станиславские, анненские.
* * *
В офицерскую квартиру пришли
с обыском. Хозяева наспех бросили шашку в сундук, еле закрыв тряпьём, револьвер
— в книжный шкаф, за книги. Обыскивающие ворвались с
заряженным оружием. Офицер отпускной, отвечает: оружия нет. Не верят. Отвечает:
шашку сдал в починку, револьвер остался на фронте, воюю там, а не здесь. Начали
обыск, не выпуская заряженных винтовок (неловко с ними обращались, запасные) и
всё время следя за офицером.
Искали нелепо: в шкапчике с безделушками, среди рюмок в буфете, в бельевом
шкафу жены. Когда стали осматривать книжный — хозяин отвлёк, предложил
осмотреть письменный стол. Так на лезвии... По просьбе жены не входили в
детскую.
Хозяин настоял дать ему
расписку, что обыск был и ничего не нашли. Старший нацарапал, подписался: «член
партеи леуцынеров Семёнов».
Обещали прийти обыскивать
ещё раз.
После их ухода шашку
перепрятали в печку и заложили дровами.
* * *
В коридоре многоквартирного
дома стучат в одну дверь — никто не открывает. «О-о, знать крупный сазан!» — и
стали ломать дверь штыками. С кряком вывернули с петель — а там стенная
кладовая, и в ней колбаса, окорок, другое что. Захохотали солдаты, достали ножи
и тут же резать, рвать, жевать. Рассыпалась крупа на пол, выше щиколотки.
Прибежала дама, стала
кричать.
* * *
Схватила толпа невзрачного
полицейского писца, а он кричит: «Я соединился!» С народом, значит.
Отъехал от дома автомобиль с
арестованным адмиралом. Говорили в публике: «Старик совсем».
* * *
Толпа окружила невысокого
плотного румяного мужчину буржуазного вида в тёмном пальто с каракулевым
воротником и такой же шапке пирожком. Кричат: «Он — министр!» Мужчина в испуге
отрицает. На помощь приходит молодая дама: «Да что вы! Это мой сослуживец по
магазину Блинкен и Робинсон». Толпа хохочет,
опознаватели смущены.
* * *
Известному либеральному
профессору Бернацкому, ссаживая его с автомобиля:
— Буржуй! Привык на
автомобилях ездить? Теперь пешком походи, а мы поездим.
* * *
В здание Технологического
института солдаты привели полковника 1-го стрелкового полка Четверикова
— и требовали тут сейчас судить его за строгость к солдатам. С помощью студентов
начали суд. Но вбежал ещё один солдат — выхватил шашку и зарубил полковника.
* * *
Командира лейб-гвардии
Московского батальона полковника Михайличенко целый день возили по городу на
грузовике, показывая народу «этого кровопийцу». Поднимали его на руках — и
бросали об пол автомобильной платформы. После нескольких таких часов доставили
сильно избитого в Таврический.
* * *
В городской думе за столом
начальника городской милиции сидел адвокат Кельсон. К
нему вошёл дюжий штатский с саблей, винтовкой, револьвером, ручной гранатой и
пулемётными лентами наискось через плечо. Он привёл двух арестованных старушек,
перепуганных насмерть. Но едва начал докладывать, что они выражались против
нового строя, — разглядел Кельсона, смолк и сразу
исчез. И Кельсон его узнал: как раз вчера, революция
помешала, он должен был защищать его от 9-й судимости, по новой краже. Это был Рыбалёв, лишённый всех прав состояния взломщик и
рецидивист.
* * *
Нет никакой инструкции, кто
подлежит аресту и кто имеет право производить арест.
Одни милиционеры
арестовывают других как незаконноносящих оружие.
На улицах — много пьяных. И
на тротуарах кой-где уже свалились спящие оборванцы.
* * *
По Мариинскому
дворцу середи дня стреляют солдаты. Уверяют, что
оттуда «генералы отстреливаются». Публика прячется за углами, площадь пустеет.
Две курносых мещанки в салопах и платочках, но уже с красными лентами, любуются
стрельбой издали.
* * *
Со средины дня стало всё
более просвечивать солнце. Иногда лёгкими хлопьями шёл «слепой снег». Потом —
уже полное солнце, весёлое небо.
* * *
На Миллионной улице в
квартиру генерала Штакельберга ворвались
революционные солдаты (он их долго не пускал, с денщиком оборонялись).
Обвиняли, что на улице убит матрос выстрелом из этого особняка. Генерал
высокого роста, ещё не старик, надел николаевскую шинель с бобровым воротником.
Вывели. Закричали: «Стой, генерал!» Схватили за пелерину шинели, оторвали. «Кто
убил матросов, генерал?» — «Я не обязан следить, кто тут шляется»,
— с презрением. Голоса: «Убить! Расстрелять! На набережную!», — и потащили по
Мошкову переулку. Часть толпы оспаривает, перетягивает генерала к себе. Вдруг
один коренастый солдат даёт прямо в генерала два выстрела из револьвера. Но
ранений ещё не видно — и поток несёт уже раненного генерала к парапету
набережной.
Генерал взмолился о пощаде.
Но толпа уже пятится от него назад полукругом. Мгновенное молчание. Кто-то
крикнул: «Пли!» Генерал сделал ограждающий жест одной рукой. Залп. Упал на бок.
Теперь, без команды, стреляли
с азартом в лежачего. Рослый преображенец
с румяным, почти девичьим лицом и улыбкой проверял на упавшем
бой новенького охотничьего ружья, украденного из магазина.
Тут со стороны Троицкого
моста подбегали матросы — и рикошетом от парапета двоих ранило в живот.
Убитого обыскали, добыли из
кармана массивные золотые часы. Солдаты вчетвером раскачали труп — и перекинули
его через парапет на невский лёд.
* * *
По Невскому
перехлёстывает овация толпы. Это идут — одни офицеры, в несколько длинных шеренг,
взявшись под руки, занявши всю проезжую часть. (Идут после собрания в Доме
Армии).
На всех — красные банты.
Некоторые смеются и кивают приветствующей толпе.
* * *
— Довольно, братцы! — кричит
солдат с коня. — Теперя мы будем пить через
соломинку!
Энтузиаст, раздавая
прокламации:
— Надо чтоб и нам, и детям
нашим было хорошо!
* * *
Ведут арестованного
кавалерийского полковника. Невысокий, гибкий, в полном
самообладании и сознании своего достоинства. И конвой молчит. И у встречных —
ни насмешки, ни оскорбительного слова. Твёрдость уважается невольно.
* * *
Околоточный когда-то выселил
еврея, квартировавшего без права жительства в Петрограде. Эти дни околоточный
скрывался у себя дома, соседи знали, но не донесли, он смирный был. Сегодня тот
еврей появился с милицейской повязкой и двумя солдатами, арестовал своего
околоточного и увёл.
* * *
Квартиру председателя
уездной земской управы обыскивали 8 раз — и каждый раз один и тот же человек,
зовя новые партии солдат.
* * *
Из Калуги приехала мать молодого
измайловского офицера, позавчера убитого у казарменных ворот. Она нашла его
тело в чулане нагим: хорошо был одет, всё содрали.
И никто не помогал хоронить.
Но улюлюкали из толпы.
* * *
Двигалась по Петербургской стороне,
перетекая из улицы в улицу, громадная толпа. А впереди как предводитель —
какой-то человек, вида обывательского, но увешан пулемётными лентами.
Флагов не было, речей не
было. Так и двигались — молча, ничего не громя, сознавая свою силу, парадируя
вместе со своим предводителем — и не открывая своего намерения. Грозно.
* * *
В Кронштадте из ворот
корабельного завода среди дня, в необычное время, выходили рабочие — в давящей
тишине.
Соединялись с матросами.
Из винного погреба ресторана
таскали ящики с винными бутылями и били их во дворе, приговаривая: «Эта сивуха
проклятая погубила нас в Девятьсот Пятом!» Весь снег
во дворе залился вином, как кровью.
Растеклись по городу
арестовывать офицеров — сухопутных и морских, сперва —
кто был на суше. Ходили брать не стихийно, а по спискам — у кого-то заготовлены
были списки офицеров.
Некоторых убивали тут же, в
домах или в казармах, где заставали. Других расстреливали на Якорной площади.
Третьих водили на край оврага, так чтоб они в овраг падали, куда уже и адмирал
Вирен.
Штабс-капитан Таубе увидел среди пришедших солдат — своих, и громко
спросил:
— Солдаты! Кто мной
недоволен?
Все промолчали. Тогда повели
его не расстреливать, а в тюрьму.