268
От Старой Руссы до Дна
невыносимо тянулась эта старенькая одноколейная дорога с разъездами, не знавшая
экспрессов, а теперь в неё втиснулись великолепные синие императорские поезда.
Дорога — не могла пропустить быстрей, но старались как
могли. Железнодорожники и местные жители глазели на
невиданные поезда, робко переговаривались между собою, очевидно: где же тут
царь?
Наивны, милы и доверчивы
были их простонародные лица. Государь не показывался им, но из-за занавесок
смотрел — и сердце его утеплялось. Вот такими он и представлял себе своих
подданных, для таких он и правил, — только никогда нельзя было, как и сейчас,
через двойные стёкла, услышать их и прямо им объяснить, а всегда слышались
раздражённые, предубеждённые образованные голоса и крикливые
газеты, которые всё извёртывают до неузнаваемости.
Очень тяжело было сегодня на
душе, хотя и солнце иногда поглядывало на снега. Не как сознательное мрачное
размышление, но само по себе — грудь разбирало, разгрызало невыносимое
состояние. Ещё вчера с утра мнившийся в поездке покой был весь вымышленный.
Ничем невозможно было заняться, ничего читать, никуда отвлечься, мыслями не
уйти.
Нетерпеливо хотелось скорее
достигнуть Дна — во-первых потому, что это был уже
прямой поворот на Царское. Во-вторых потому, что там
сейчас предстояла встреча с Родзянкой, и она всё больше казалась облегчением,
выходом: миролюбиво уладить, чтобы всё успокоилось и стало на свои места. С
предполагаемой уступкой части министров Николай уже смирялся: от рокового
несчастного 17 октября Девятьсот Пятого он так или
иначе был наведен на цепь неотклонимых уступок.
Уступка — уже как бы и была
сделана. И давление на сердце ослабло. Полегчало.
Но он — не отдаст главных
министерств. И, разумеется, министры будут ответственны перед ним, а не перед
Думой. Этот монархический принцип — скала государства. Если министры
ответственны перед Думой — то что тогда монарх?
Какое-то набивное чучело?
В этом, уверен был Николай, Аликс — горячо с ним заодно.
У свиты было откуда-то
сведение, что Родзянко уже в пути.
На мелких станциях
подхватывала свита и другие слухи, и Воейков иногда
докладывал. То — будто есть наглое распоряжение всё того же юмористического Бубликова — задержать императорские поезда! — каково? Но
никто этого не выполняет, разумеется. То — будто дорога уже перегорожена, но
после поворота с Дна, или какой-то мост повреждён на
той линии.
Подъехали к Дну в пятом часу
пополудни. Узловая станция тоже была в обычном порядке, ничем не взметена.
Но тут сразу ждало много
новостей, и все неприятные.
Первое, что сразу узналось
от станционного начальства: что генерал Иванов со своим батальоном прошёл Дно
не вчера, а лишь сегодня утром.
Сегодня утром? Отчего же так
медленно, Боже мой? На что ж он потратил время? Да тогда: достиг ли он Царского
Села сию минуту?
На ком же государыня с
детьми?
Но и хуже знали на Дне,
ужасные известия: что гарнизон Царского Села вчера вечером также присоединился
к мятежу!
Сердце Государя обронилось во мрак. Затмился свет, рухнула опора, державшая
эти дни. Он выслушивал со спокойным выражением, но внутри его заваривалось
отчаяние. Только не имел он права и вольности выказать это видом и словами.
А между тем Воейков принёс депешу от Родзянки на имя Его Величества,
пришедшую менее часа назад. Родзянко сообщал, что сейчас (только сейчас!)
выезжает на станцию Дно для доклада о положении дел и мерах спасения России.
Просит — дождаться его приезда, ибо дорога каждая минута.
Да, но когда же он достигнет
Дна? Не ранее как ещё часов через пять. И ещё, кажется, попорчен путь?
Воейкову удалось переговорить с Виндавским вокзалом в Петрограде, и он узнал, что
заказанный Родзянкой поезд стоит под парами — но и сейчас не выезжал.
Горяча каждая минута, да, —
но ещё горячей она в Царском Селе. И ещё мучительней — сидеть на этой
захолустной станции — и жгуче не знать, что творится с семьёй!
Что ж было делать, Боже мой?
Маленькое глухое Дно. Один железнодорожный
жандарм. Один урядник на селе. Но — завод с фабричными, неподходящее место.
Ощущение было ясное: что
попали не туда. Что не на месте.
И ещё удалось узнать Воейкову по аппарату: что перед Царским Селом Виндавская линия занята революционными войсками и генерал
Иванов, не доехав, остановился с поездом в Вырице.
Николай нервно смотрел на
карту.
Четыре дороги скрещивались в
Дне. По одной из них приехали.
Другая, налево, вела назад, на
Могилёв. И не вызвала никаких мыслей.
Направо —
краткая, желанная, в Царское Село — была для него, значит, перерезана? По ней ожидался и Родзянко
— и выглядело бы несолидно ехать к нему навстречу. И если перегорожена
— так всё равно не попадёшь в Царское.
А вот что: прямая — вела во Псков, и это уже близко. Там — штаб
Северного фронта, там есть с Петроградом связь по юзу, оттуда, может быть,
удастся поговорить с Царским (да и со Ставкой), и вот уже скоро всё узнать?
И оттуда, по двухколейной Варшавской дороге, нетрудно доехать до Царского через Лугу.
Во Пскове — военные силы, и
железнодорожный батальон. Оттуда всегда можно обеспечить себе проезд.
Вот и решение: ехать во Псков!
И это даже хорошо, что
Родзянко ещё не тронулся из Петрограда: дать ему теперь депешу, чтобы ехал
прямо во Псков.
А что могло его так задержать,
почему он не спешил? Может быть, его задержка имеет резон: он удерживает
Петроград, не отдаёт его разнузданным силам?
Тут подали Государю ещё одну
телеграмму, от 10 часов утра, и какую же окольную! Телеграфировал
опять начальник морского штаба из Могилёва (почему-то опять не Алексеев), но не
от себя, а сообщал пространную телеграмму командующего Балтийским флотом
адмирала Непенина — а тот тоже не от себя, но сообщал
две телеграммы, полученные им от Родзянки вчера, 28 февраля, — и вот только с
каким опозданием, и вот только каким кружным путём подтверждалось Государю, что
читали в Бологом в случайном листке: Родзянко
вчера извещал все фронты, что его временный думский комитет перенял всю
правительственную власть ввиду устранения бывшего совета министров. И что он
приглашает Действующую армию сохранять спокойствие и надеется, что борьба
против внешнего врага не будет ослаблена, — разумные слова.
На старое правительство он
валил «разруху», но брался быстро восстановить спокойствие в тылу и правильную
деятельность учреждений.
А Непенин
добавлял, что всё это объявил командам! — Боже мой, кто ему разрешил? — и
докладывает Его Величеству своё убеждение о необходимости пойти навстречу
Государственной Думе.
И в этом — Государь всё
более убеждался сам. За несколько минувших часов Родзянко переместился в его
представлении и сознании, — вырос. И Государь уже не только был согласен его
принять, но уже — хотел, чтобы он приехал, но уже досадовал, что нет его в Дне.
Но что ж, во
Псков так во Псков. Дали знать туда — и двинулись.
Свита радовалась: тихий
губернский город и рядом надёжные войска.
Пили тягучий вечерний чай.
Ехали — пока что прочь от
Царского Села, слишком затянувшимся крюком.
Смеркалось.
Приезжал, бывало, Государь
на свой Северный фронт — но не в таком положении.
И тут ещё одно неприятное
сообразил: на Северном фронте начальником штаба — Данилов-чёрный. Два года назад Государь считал его
великим стратегом, и сам же указывал Николаше взять в
Ставку. А потом они с Николашей сжились, и убрал его
вослед Николаше, освобождая место для Алексеева — однако не сердясь, и всё считая его крупным стратегом. И ни Николаша, ни Алексеев — никогда не объяснили, чего Данилов
сто́ит, только этою зимой Гурко открыл Государю, сколько жестоких
кровопролитных ошибок наделал Данилов в первый год войны, во что обошлись нашей
армии его ошибки. И так горько стало, что был — обманут, и ещё благодарил его,
награждал. Например — Галиция... А Николай считал таким успехом. Стыдно, как
плохо водили русские войска.
И вот сейчас — предстояло
встретить его, с тех пор первый раз.
*****
ЛИХО ДО ДНА, А ТАМ ДОРОГА
ОДНА
*****