271
Приходили читатели, и
немало, но никто ничего не читал, даже если брали книги, а то и не брали. На главной
лестнице, в просторном над ней вестибюле, у книжных
прилавков, у дверей залов и в самих залах собирались маленькие клубы — и нарушая священную, присущую этим местам тишину, некоторые
слышно гудели, в полные голоса. Раздавались радостные женские аханья, смех
мужчин и весёлые перебивы. А другие, верные
дисциплине и привычке, и сейчас всю радость выражали только шёпотом и
переходили по залам на цыпочках.
Остановилась выдача книг,
остановилась библиография, и изо всех потаённых углублённых уголков вытягивались
смирные сотрудницы — сюда, на люди, в оживлённое обсуждение.
Никогда Вера не видела — вне
пасхальной заутрени — столько счастливых людей вместе зараз. Бывает, лучатся
глаза у одного-двух — но чтобы сразу у всех?
И это многие подметили, кто и церкви не знавал: пасхальное настроение. А кто так и
шутил, входя: Христос Воскресе! Говорят, на улицах —
христосуются незнакомые люди.
Как будто был долгий не
пост, не воздержание, но чёрный кошмар, но совсем беспросветная какая-то жизнь,
— и вдруг залило всех нечто светлее солнца. Все люди — братья, и хочется обнять
и любить весь мир. Милые, радостные, верящие лица. Это пасхальное настроение,
передаваясь от одних к другим и назад потом к первым, всё усиливалось. Одна с
собою Вера не так уж и испытывала чёрный кошмар прежнего, но когда вот так
собирались — то этот кошмар всё явственней клубился над ними, — как и сегодня
всё явственней расчищалось нежданное освобождение. Дожили они, счастливцы, до
такого времени, что на жизнь почти нельзя глядеть, не зажмурясь.
Отныне всё будет строиться на любви и правде! Будущее открывается —
невероятное, невозможное, немечтанное,
неосуществимое. Что-то делать надо! что-то делать в благодарность! но никто не
знал, что.
И Вера думала: может быть,
действительно, начала братства — вот этого, уже ощущаемого между совсем чужими
людьми, — теперь законно вступят в жизнь, разольются, — и люди начнут
бескорыстно делать друг для друга? И таким неожиданным путём победит
христианство?
Вспоминали имена
свободолюбцев, ещё от времён Радищева и Новикова, вспоминали декабристов,
Герцена, Чернышевского, народников, народовольцев, — поколение за поколением
отдававшие себя с верой в будущую свободу. Ведь вопреки всему — верили, что —
будет! И вот сбылось! Какая святая вера, какое святое исполнение!
У многих были слезы на
глазах.
Так интересен был всем
каждый штрих свободы и каждый штрих отмирания прошлого. Передавали имена
арестованных деятелей старого режима — каждое имя как падающая мрачная колонна.
Последняя новость — что утром сегодня арестован Николай Маклаков.
Передавали пикантную подробность: неистового антисемита Пуришкевича видели с красной гвоздичкой в петлице.
Склоняют головы, склоняют, мерзавцы!..
Появился и новый
сенсационный слух — а газеты не успевают, проверить негде: в Берлине — тоже
народная революция, второй день!
Боже мой, неужели начинается
всемирное братство? оборвётся эта ужасная война? Преобразится Европа,
преобразится вся планета?!
И ещё слух — о крушении
царского поезда. Неизвестно, уцелел ли Сам.
А само собой — какие-то войска
движутся на Петроград.
Конечно, опасность
контрреволюции ещё очень велика. Не может быть, чтобы старое было так сразу
разбито и так окончательно умерло. Оно, конечно, притаилось и выжидает, чтобы
накинуться на наш светлый праздник. Оно, конечно, ещё шмыгает шпионами в
уличной толпе и прислушивается. Оно, конечно, ещё затаилось на чердаках с
пулемётами и вот-вот начнёт обстреливать улицы.
Но — бессильны они и
обречены!.. Передавали с любовью и надеждой имена членов Думского Комитета,
замечательных деятелей, которые теперь поведут Россию. Европейски образованный
Милюков, подлинный учёный, он внесёт в управление методы науки! Вечный
антагонист императора — неукротимый воинственный Гучков!
А Керенский — с его страстною жаждою правды и сочувствием к
угнетённым! Да, это будет впервые на Руси — народная власть, всё для народа.
Так в этих растерзывающе-радостных разговорах и прошёл счастливый
болезненно-нерабочий день. Было Вере необыкновенно тепло, светло, но немного и
грызло: а что же убивают офицеров? Наши защитники, герои нашей армии — в чём же
и перед кем они виноваты?
Она робко пыталась выразить
это в двух группах, её как бы и не услышали, даже не возразили серьёзно. Это не
ложилось в общий поток восторга, выбрасывалось на сушу как инородное. Ну, случайности,
ну, какая революция без крайностей? К светлому будущему невозможно вырваться
без каких-то хоть малых жертв.
Прошёл день, и опять
пересекала Вера кипуче-восторженный Невский, такие же сияющие лица культурного
Петербурга на нём, перемешанные с самой простой толпой и с солдатами, и на всех
красное, красное.
А в Михайловский манеж,
увидела, вводили группу арестованных, по одежде обывателей. Кого-то, за что-то.
И в полицейских мундирах тоже. И за некоторыми тащились женщины с детьми, их
отгоняли.
Она вошла домой, ещё
сохраняя это весеннее поющее настроение, ещё с той же невесомой улыбкой, — но
мрачная встретила её няня и эту улыбку успела заметить и сразу же согнала:
— Пакостники!
Слышать не хочу! Злодыри! По всем этажам обыскивать шастают,
глядят — где б спереть, что плохо лежит. Так и валят,
кучка за кучкой, и морды-то колодников, небось из
тюрем да попереодевались. Полное
для них нестеснение. И ружья держать не умеют, один
во дворе чуть дитятку не застрелил, на палец не угодил.
Приходили с обыском и к ним,
но няня как стала на пороге, так никого не допустила, тряпкой в морды им махала. А какой дом получше,
вон у Васильчиковых, рядом, — так двери не запираются, всё новые на обыск
валят, женщины так и бродят с ними, чтоб не стяпнули.
А прислуга ихняя бесстыжая —
красные банты понадевала и в город. Наконец, нашли
несколько хороших солдат, на кухне их посадили, кормят, — так они эти банды отваживают.
— Радуются! Дураки и радуются! И ты, дура, с
ними. Разорению — чего ж радоваться? А хвосты, вон, ещё хуже! Доживём теперь —
и нечего будет трескать.
Правда, онемела Вера перед
няней. Нельзя было серьёзно повторить ей хоть и самыми простыми словами того,
что говорилось сегодня в Публичной: ни про заветную
сказку, ни про мечты поколений, ни уж, конечно, про Христово Воскресение.
Но оттого что слова эти все
оказались недействительны перед няней — сразу стали они маленькими, маленькими
и блеклыми. Уже и для себя Вера могла ли их сохранить? Это был какой-то гипноз,
очарование говорящего общества.
— А с Егором что будет, ты
подумала? Да ведь у него если шашку отберут — он же
ведь убьётся! Он жить не будет!