274
Днём по улицам Луги безвозбранно ходили толпы солдат, под предводительством
неизвестно каких типов. У пожарного депо убили двух городовых. Разграбили
несколько лавок. Среди солдат стали попадаться и пьяные.
Но согласно избранной
тактике кавалеристы не выходили из казарм на подавление.
Ротмистр Воронович
оставался в казарме своей команды, нервничал, но Всяких
не возвращался из «военного комитета», и послать больше было некого, деликатное
дело.
Около 6 вечера ротмистру
доложили, что граф Менгден обходит казармы и
произносит речи. Значит, не усидел, решил вмешаться. Что этот сумасбродный старик
мог нагородить, ничего не понимая ни в обстановке, ни в чувствах солдат? Воронович поспешил найти его, нагнал его свиту в команде
Кавалергардского полка.
Старомодный седой генерал,
уверенный в неотразимости своих слов и с неостывшей горячностью, произносил
солдатам призывы о славных традициях полка и о верности присяге. Солдаты выслушали молча и не раздалось «рады стараться», и так же
молчали при уходе генерала.
И Менгден
хотел идти в следующую казарму. Но Воронович придумал
просить его зайти в управление подписать срочные бумаги. Генерал согласился, и
вся свита повернула.
Оказывается, за минувшие
часы генерал уже был арестован на своей квартире артиллеристами и отведен этими
мальчишками в их дивизион, но там его освободили и даже извинились. Может быть,
этот арест и встряхнул Менгдена. Настроение его было
снова бодрое, уверенное, как всегда. Входя в свой кабинет с Вороновичем,
он укорил его, глядя краснотечными, чуть слезящимися
глазами:
— Я очень сожалею, что днём
вы меня отговорили — выйти и крепко поговорить с этими мерзавцами.
Это была ошибка, что я поддался вам. Нельзя бездействовать. Вот
завтра-послезавтра всякие волнения в Петрограде будут кончены — и мы только
осрамимся перед фронтом за сегодняшний день.
На этот единственный миг усумнился и Воронович: может
быть, и правда он предложил линию ложную, а старик прав?
Но тут вбежали и сказали,
что перед управлением собралась толпа солдат, которая хочет арестовать всех
офицеров.
Всех? Не разбирая? Ёкнуло
сердце. Вот так попался, и зачем ушёл из своей казармы, сидел бы и дальше там.
Из соседней канцелярии уже
слышался стук прикладов.
Высокий черноусый Воронович вышел из генеральского кабинета и увидел, что
канцелярия переполнена солдатами разных частей, больше всё теми же щенками
артиллеристами из дивизиона. Он силился сохранить спокойствие, хотя чувствовал,
что пронимает дрожь — и негодования, да и опасения, чёрт возьми, это уже за
пределами.
— Что вам нужно, ребята? —
ласково спросил.
В несколько голосов
ответили:
— Арестовать всех офицеров!
Но тут Воронович
уже заметил и нескольких солдат своей команды, которые старались к нему
протиснуться. Появилась надежда.
— Ну что ж, арестовывайте,
если хотите. — Стал закуривать папиросу, руки заметно дрожали.
— Нет, этого не надо! — уже
кричали свои. — Этого не трогать!
«Этого»! Ни ротмистра, ни
его благородия...
— Кого же вы хотите
арестовать? — уже с большей твёрдостью спросил Воронович.
Из толпы выдвинулся
подвыпивший чубатый унтер, кавалерист Гусев, и мрачно уверенно объявил:
— Которые из немцев. Потому,
много есть господ офицеров, которые немцы и шпионы.
Кто-то сунул ему записку, он
стал читать.
И первым в списке был граф Менгден.
Воронович потерял всю офицерскую
уверенность. И не оборвал и не отрубил, а осторожно промямлил о долголетней
службе генерала, о старости. Но выдвинулся мальчишка-артиллерист и заявил, что
«военный комитет» приказал арестовать генерала Менгдена
за то, что он не признаёт нового революционного правительства и призывает к
этому своих солдат.
Вот где он был, комитет!
А Гусев с несколькими уже
отправились грозно в кабинет Менгдена.
Воронович подошёл к новобранцу,
говорившему от имени комитета, и мягко спросил его, нельзя ли подвергнуть Менгдена лишь домашнему аресту, он никуда из своей квартиры
не скроется.
Но из кабинета донеслось
громко, и Гусев выскочил в ярости:
— Вы нам тут зубы
заговаривали, а он удрал!
— Куда же? Там выхода нет.
Но новые крики:
— Вот он! Тащи его!
Оказалось, старик не
выдержал, потушил электричество и стал за печку.
— А-а-а! — торжествовал
Гусев. И снимал висевшее на вешалке тёплое генеральское пальто, и с наглой
усмешкой подавал его: — Закутайтесь, ваше сиятельство, в шубку, а то в карцере
холодновато будет!
Он настаивал вести всех
арестованных в карцер, где только что он сам сидел за буйство и был освобождён
толпой.
Генерал беспомощно
расслабленно озирался, надеясь, что кто-нибудь вступится.
Но не вступались ни свои кавалеристы, бывшие здесь, ни писари канцелярии, ни
единственный здесь офицер — ротмистр Воронович.
И тогда сам
обращаясь к нему, граф сказал по-французски:
— Ротмистр, передайте моей
жене, что я арестован.
— Не сметь по-немецки! —
набросились на него.
И повели.
Ротмистр стоял
непроницаемый. Всё шаталось на лезвии, одно неверное движение — и его арестуют тоже.
События замахнули гораздо дальше, чем можно было
ожидать утром.
А Гусев вытащил ту записку и
читал следующие фамилии: фон Зейдлиц, барон
Розенберг, граф Клейнмихель, полковник Эгерштром, Сабир.
Отряжали наряды — искать их,
арестовывать, вести на гауптвахту.
Кавалеристы и писари
погудели между собой и предложили, что они берут Зейдлица,
Розенберга и Сабира на поруки.
Артиллеристы согласились.
Об остальных речи не было.
При первой же возможности Воронович осторожно выскользнул из канцелярии со своими
солдатами.
И хорошо сделал: оказалось,
что Гусев подговаривал артиллеристов брать Вороновича:
этот ротмистр как старший адъютант подписал приказ о гауптвахте Гусеву.
В своей казарме Воронович почувствовал себя в полубезопасности,
но всё равно оставалось тревожно.
Тут вскоре вернулся Всяких и сообщил, что «военный комитет» действительно
непрерывно заседает в автомобильной роте, но чувствует себя растерянно без
единого офицера. Все офицеры скрылись, боятся показываться. Впрочем, часть их
уже арестована. Комитет поставил было караулы к казначейству, к винному складу,
но караулы самовольно разошлись, и начался грабёж.
Ах, так вот это же и
чувствовал Воронович! — как он нужен комитету, а
комитет — ему!
Он сел и стал писать в комитет
официальную записку, что если комитет желает, он немедленно выведет свою
команду в город, займёт все караулы, а с дежурным взводом обоснуется на вокзале
как центральном важнейшем пункте. И не полагаясь больше на Всяких,
послал с запиской проворного ординарца.
Сам нервно расхаживал.
Тут прибежали перепуганные
писари управления и рассказали. Графа Менгдена, Эгерштрома и Клейнмихеля завели в
ту самую камеру, откуда накануне вышел Гусев. Гусары команды Клейнмихеля и другие подходили к дверям карцера и подсмеивались
над арестованными. А больше всех — полупьяный Гусев. Граф Менгден
молчал, а те двое отвечали. Эгерштром якобы сказал:
«Подождите, мерзавцы, сегодня вы куражитесь,
а завтра мы вас перепорем».
Он не понимал, насколько
серьёзно дело!
Толпа вломилась в карцер и
бросилась на арестованных. Генерал Менгден был убит
первым прикладом по голове. Эгерштрома и Клейнмихеля взяли на штыки, а потом кинули на пол и
добивали прикладами.
Кавалеристы в казарме
слушали толпой, Менгдена жалели. Упрекали тех, кто был
в управлении при аресте, отчего не взяли его на поруки. Поднялись голоса:
разыскать сейчас убийцу старика и с ним расправиться! Но Воронович
удержал их: это неуместно, от этого только увеличится кровопролитие и
беспорядок.
После этого эксцесса тем
более, тем более нужен был тесный контакт с комитетом, иначе через несколько
часов начнётся общее избиение и всех остальных офицеров. Так легко бессмысленно
погибнуть.