276
Едва в гущу Таврического
ввели генерала Сухомлинова — три матроса, два солдата
и интеллигент в очках с браунингом, — как весть прокинулась
по залам. Возбуждённые солдаты потянулись: куда? куда его повели?? Угрожая и
расправиться.
Кого ещё все эти дни водили
арестованными — солдаты не знали. Видели мундиры жандармские, генеральские,
видели бобровые шапки, дорогие шубы, чужую кость. Видели, как с револьверами в
руках вели какого-то архиерея, это уже и грех, он и идти не мог, ему подставили
стул, он подкосился на него, а дальше его несли на стуле, а он благословлял
попутно. Но Сухомлинова — это единственное имя знали
даже тёмные солдаты, о нём уже год писали все газеты и разъясняли читчики
газет: что это и есть тот главный генерал-изменник, из-за которого гибло
столько нашего брата на фронте, не было снарядов, из-за которого не кончалась
война! Наконец-то поймали настоящего виновного и врага! (А кто и слышал, что
его уже сажали в крепость — но потом освободили по руке других таких
изменников).
Успели его провести в крыло
здания, в какую-то неизвестную комнату, — но солдаты настигли, крик рос,
столпились жаркой стеной и требовали подать его сюда, и знали, что никак иначе
не провести его в арестные комнаты, как через них и потом через большой зал.
Кричали:
— Выдать Сухомлина!
К ним вышло
два думца и успокаивали, что во всём разберётся суд, что не должно быть
расправы.
— А сюда его! Изменник!
Нехотя поддавалась толпа
уговорам. Своими руками расправиться — эх хорошо бы, верно, быстро, без сумления. А то ведь — спрячут, потом уведут, опять ослобонят, избегнет. Кому и разверстаться,
как не солдатам, кто ж гиб, как не солдаты, не вы ж тут гибли!
Ладно, кто догадливый
выкинул:
— А сорвить
с него погоны и несить нам сюда!
Погоны-то, золотопереплетенные, и были ненавистны боле всего.
— Не! при нас сорвите!
— Всем унутрь
нельзя? Хорошо, вот при наших посланцах.
(Посланец называется делегат,
учили их тут в другом крыле другие господа).
Пошли двое от солдат. Пошли
в ту комнату, где сидел у стены этот лысый, вислоусый
генерал, погорбился, мешок опущенный.
Какой-то господин подошёл к
нему с ножницами. Но генерал пожелал срезать сам. Проворно снял шинель на колени.
Достал перочинный ножичек. И ловко срезал, не портя погон.
Но тем самым открылся
мундир.
— Давай и с мундира! —
командовали солдаты.
С мундира срезать ему
помогли.
А орденов на груди он не
принёс, лишь георгиевский крест.
Кто-то из здешних господ сказал,
что надо снять и крест.
Но конвоир-матрос вступился:
— Ничаво.
Георгий пущай останется. Снимут по суду.
Солдатские посланцы понесли
генеральские погоны и высоко подняли. В толпишке
загрохотало «ура».
— Сюда покажи! Сюда покажи!
Всё ж таки бывает правда на
земле!
Кто стал расходиться. А иные
всё стояли, ожидая, когда поведут.
И думские
в комнате не знали, как его безопасно перевести в министерский павильон.
А генерал подрагивал.
Тут появился, ворвался, как
крылатый, вездесущий Керенский. Он и решил: везти генерала немедленно в
Петропавловскую крепость, откуда он незаконно освобождён царём! И он же взялся
его вывести. Пошёл впереди театральным шагом, сзади ещё двое-трое и матросы-конвойцы. Выйдя к растаявшей уже кучке, Керенский,
сам тонкий, прокричал повышенно тонко-звонко:
— Солдаты! Бывший военный
министр Сухомлинов находится под арестом. Он состоит
под охраной Временного Комитета Государственной Думы. И если вы в законной
ненависти к нему дозволите себе употребить насилие, то этим вы только поможете
ему избежать кары, которой он подлежит по суду! И опозорите революцию пролитием
крови в стенах Государственной Думы. А со стороны нас вы встретите самое
энергичное противодействие, хотя бы оно стоило нам жизни!
И голос его дрогнул от
переживаемой красоты.
Хотя по-учёному он это
выразил, но поняли солдаты: ладно, не трожьте, будут
судить.
И никто рук не простягал. Только орали:
— Изменник! Предатель!
Бледный Сухомлинов
набрался ответить:
— Неправда.
— Правда, правда! — кричали со
всех сторон.
И повели генерала, и в новом
месте посадили неподалеку от крыльца, пока автомобиль разыскивали. И мимо него
ходили солдаты и штатские, вооружённые и с красными повязками, «товарищ, как
пройти к такому-то?», «товарищ, где информационная комната?».
Странно звучали эти повсюду
«товарищи».
Сухомлинову
арест был не внове, как другим сановникам: только последние 4 месяца он был под
домашним арестом, а перед тем полгода просидел в Трубецком бастионе, в
Алексеевском равелине, единственный там узник, полежал и на соломенном мешке с
продавливающими железными болтами койки, походил по цементному полу от
ватерклозета до окна, у него уже отнимали ремень, подтяжки и даже полотенце на
ночь, чтоб не удавился. Не сегодняшний арест под дулом браунинга
какого-то интеллигента, но тот первый арест был для него воистину как гром над
ясной счастливой жизнью, и вот уже год имел он время размышлять и удивляться и
обижаться: почему все вины валились именно на одну его постаревшую голову?
Вместе со столькими радовались жизни, продвигались по увлекательной лестнице
государственных чинов, это длилось как нескончаемая прелестная игра, — и откуда
же вдруг на старость лет так тяжело спросили с него одного?
Сухомлинов долго продвигался,
не достигая сияющих ступеней. Лишь на пятом десятке лет он стал генералом, и
тут начались самые яркие счастливые его годы: генерал-губернаторство в Киеве с
революционного октября 1905 года и, уже двукратный вдовец, в 60 лет он страстно
влюбился в 23-летнюю замужнюю женщину и поставил жадной задачей — отнять её
себе! В его высоком положении и при памяти, что и вторая покойная жена его была
разведёнка, и при отчаянном сопротивлении нынешнего мужа — трёхлетняя борьба
этого нового развода была сотрясательной, но чудесный приз стоил того, и Сухомлинов не унывал, боролся, и с благодарностью принимал
помощь ото всякого, кто её предлагал, — от
австрийского консула в Киеве, от генерала Курлова, от жандармского офицера Мясоедова или начальника Охранного отделения Кулябки. Три года длился скандальный процесс, и заветный
развод был вырван подачей на высочайшее имя, когда Сухомлинов
стал уже военным министром. Одержанная мужеская победа стоила потерь —
неприятностей при Дворе, властных капризов жены, поездок на заграничные
курорты, поиска денег, — всё это не омрачало изумительной победы.
В Киеве он научился совмещать несовместимое: быть популярным в обществе, нравиться образованной публике, театральному миру, иерархам церкви, помягчать евреям, и получать всё более высокие посты от Государя. Он умело избежал поехать на японскую войну, предпочтя надёжное тыловое выдвижение. Генерал-губернатором он умел не рассердить ни революционеров, ни либералов. Только правые сильно не любили его и в одной публичной речи выразились о своём генерал-губернаторе так: «Крылья ветряных мельниц или, как их называют в здешнем крае, сухих млынов, осыпанные золотистой пылью, вращаются по направлению дующего ветра».
Когда-то юному наследнику престола Сухомлинов
преподавал тактику. В зрелые годы он сумел возобновить с Государем правильный
тон: постоянную жизнерадостность, — она так нравилась! Он всегда убеждал
Государя в наилучшем течении военных дел и постоянно занимал его внимание
бытовыми частностями военного дела, так всегда интересными ему как большому
любителю. И в Четырнадцатом году Государь хотел
назначить военного министра Верховным Главнокомандующим, но Сухомлинов
отклонил эту честь, и Государь понял мотивы. Так же Сухомлинов
вовремя отшатнулся от защиты судимого этого негодяя Мясоедова, и когда началась общественная клевета против
военного министра, Государь понимал и всегда обещал защитить его от
завистников. И даже увольняя, Государь написал ему самое трогательное письмо,
как 7 лет они проработали тесно, без недоразумений.
Он и был таким на самом деле — жизнерадостным,
жизнелюбивым, с лёгкой подвижной мыслью, быстрой ориентировкой, приветливый, обходительный,
приятный собеседник, рассказчик анекдотов, доверчивый даже до юношеской
беспечности, широкая натура, ему нравилось, что пишут и публикуют его биографию
(он помогал материалами из архивов), и глубоко огорчали его разные тучки, какие
появлялись на горизонте военного дела. (Оттого
бывал и опрометчив: грозило столкновение с Австрией, а он размещал там военные
заказы и туда же вёз на курорт жену). Он так всегда хотел хорошего,
что ему неприятно было произносить что-либо мрачное. И так он напечатал в
«Биржевых ведомостях» перед самой войной, что Россия — вполне готова к ней, что
она совершенно забудет понятие «оборона», а её артиллерии никогда не придётся
жаловаться на недостаток снарядов. (И это так было приятно Государю!)
Ветряная мельница в золотистой пыли, он всё молол, молол, не беря на зубы
твёрдого, и так не рискуя их сломать. И если иногда
его охватывало страховатое чувство, что его всю жизнь
принимают как будто не за того, кто он есть, и как бы не
разоблачили, — он ещё оживлённей и цветистее молол. За этими весёлыми
взмахами он к июлю Четырнадцатого упустил подготовить
запасной вариант частичной мобилизации. Но и ещё год потом, до своего снятия,
всё докручивал по ветру: генерала Жоффра заверяя, что
Россия насыщена военным снабжением; Николаю Николаевичу сокращая его непомерные
заявки.
Да не один же Сухомлинов — и во всех странах
так же ошиблись, сколько продлится война и сколько нужно снарядов. И не так всё
страшно сказалось, как кричали газеты: много знающих людей работало в военном
снабжении, и всё время делалось нужное, как-то само собой (и Сухомлинову тоже некогда было вздохнуть от работы). И
перерыв в снарядах был только полгода, а уже к осени Пятнадцатого
без всяких союзников, и до всяких военно-промышленных комитетов, и без
Поливанова, ходом прежнего министерства стало на фронте доставать трёхдюймовых
снарядов, доставлен был миллион.
Но — кто-то должен был пострадать за летнее отступление
Пятнадцатого года, и все ненавистники накинулись клевать Сухомлинова. (А почему — не великих князей? а почему не Коковцова, всегда урезавшего
деньги на вооружение?)
И Государь — не защитил своего верного слугу.
А вот — начиналось и вообще какое-то бешенство.
Он не был изменником. Но он был на самом высоком холме — ветряною
мельницей, тоже замахнувшей нас в войну и
прокрутившей впустую лучшую русскую силушку.
