280
Было бы удивительно, если бы
революция не пришла, это бы значило, что народ уже безнадёжно пал. Но для народа,
увы, революция — это только практическое средство, он не ощущает её внутренней
красоты, как она разворачивается ото дня ко дню и от часа к часу. Эту красоту
всю пропускает через себя сильный характер.
В стране, которую безликая
правящая банда лишила характеров, Александр Бубликов был на редкость характером
цельным и сильным. Вот он сам открыл, нашёл себе место и добился его:
руководить министерством путей сообщения. Не приди сюда Бубликов, не назначь
его себе полем боя — и это министерство так же бы
продремало и прокисло дни революции, как и десяток других министерств. Но он
пришёл — и зажёг огонь в омертвевших правительственных жилах, и отсюда, из
нескольких смежных кабинетов совершил революционный акт большего значения, чем
всё произошедшее в Петрограде: выпрыснул петроградскую
революцию по всей России — только одними путейскими телеграммами, в одну ночь.
Вслед за тем стали ловить и
загонять в тупик царский поезд. Само собой по всем дорогам продолжали двигать
продовольственные поезда к Петрограду. А сверх задумал
Бубликов ещё одну игру: как расставить ловушку на великого князя Николая
Николаевича — заставить его вступить в сношения с новой властью и признать её.
Для этого он послал ему телеграмму, что необходимо сменить главного инженера по
постройке Черноморской железной дороги (как будто в дни революции не было у
министерства задачи срочней), — и комиссар Государственной Думы Бубликов
испрашивал на это назначение согласие его императорского высочества,
кавказского наместника. Даст великодушное согласие — вот и признал новое
правительство!
Расхаживая нервно по
просторным кабинетам, потирая руки и на дальних расстояниях достигая событий и
людей — Бубликов за всю жизнь впервые почувствовал себя в настоящем просторе.
Он всегда рвался к действию! Ему бывало душно в слюнявых интеллигентских
компаниях, вечно размазывающих о морали, но не способных к мужским действиям —
принуждать непослушных, подавлять непокорных, направлять движения масс. Когда
через несколько дней он будет назначен в это здание уже полноправным министром,
Бубликов знал, какие грандиозные преобразования он затеет: они поразят робких
чиновников старого состава, но будут сокровенно революционны в своей
инженерно-технической сути. Нашу интеллигенцию невозможно перевоспитать
словами, идеологию индустриализма надо показать в действии. России предстоит
путь титанического развития промышленного творчества, феерического развития
капитализма, — и только этим избежать закланного пути социализма, так
губительно близкого народным идеалам справедливости. Но народ надо уметь позвать.
Первая телеграмма Бубликова и была таким зовом, и
история оценит её когда-нибудь как начало творческой революции.
Переполненный такими мыслями и
восхищением от совершаемого, Бубликов расхаживал и расхаживал по смежным комнатам,
в промежутках между телефонными звонками, а между тем и зорко замечал, что
происходит рядом. Наладились строгие дежурства Рулевского
(оказалось — он большевик) с подсменниками. Каждому
из них в дежурство приставлялось на побегушки по 4
студента-путейца (им деться некуда, их институт занял пехотный полк, пришедший
из Петергофа). Ротмистр Сосновский, очень живой и приятный человек, тщетно
добивался для своих солдат-семёновцев питания из их
батальона — ничего не несли, зато стали таскать из института путей сообщения.
Сам же ротмистр повадился ходить наверх в пустую министерскую квартиру,
убережённую им от солдатского разгрома, и там министерская прислуга в
благодарность поила его вином. Как начальник охраны Сосновский подписывал
вместе с Бубликовым разные пропуски. Всех
руководителей — Бубликова, Ломоносова, Рулевского, Шмускеса и других,
кормила жена одного из курьеров — латышка и социалистка. Обычных служащих
являлось меньше половины, но пульс революции в министерстве ещё отчётливей
бился и без них. Задержка царского поезда не удалась в Бологом, не удалась и на
всём пути до Дна, а потом Родзянко — сдался, велел пропустить императорский
поезд во Псков.
Рыхлый ничтожный толстяк!
Разве с такими делать
революцию? Потерянный русский народ! Нет в России железных людей!
Телефонные переговоры с
Думой, официальные и по знакомству, отнимали у Бубликова
больше всего времени и сил, вызывали и наибольшую досаду. В Думе царила полная
неразбериха, растерянность и говорение. Чего стоили одни отмены родзянковской поездки, с трёх вокзалов. А потому и не мог
он поехать, что явно не было власти ни у кого в Думе, но шло непрерывное
говорение с Советом рабочих депутатов, который и пересиливал их всех. Это —
бесило Бубликова, их всех там одолевала
интеллигентская беспомощность, — но он не мог отсюда прыгнуть ещё и туда к ним
и влить им всем горячего железа — и победить Совет рабочих депутатов.
Это говорение в Таврическом
могло сгубить всю революцию — и действительно начало губить: вот стало
известно, что думский Комитет назначает комиссаров для заведываяия
всеми министерствами — и что же? — комиссаром путей сообщения назначался не
Бубликов, а Добровольский!
Они совершенно там ошалели! Они не только забыли про Бубликова,
отдавшего им всю Россию, не только забыли, что он уже тут сидит и правит
министерством, и держит Кригера арестованным, — неблагодарно забыли даже, что
самую идею комиссаров придумал именно Бубликов! Для себя лично Бубликов больше
бы достиг, если б эти двое суток проболтался в
бессмысленной толчее Таврического!
Он твёрдо решил:
министерства не уступать!
И для укрепления назначил
Ломоносова Товарищем Комиссара.
С Ломоносовым отношения были
сложные: тот когда-то в комиссии провалил бубликовский
проект. Но сейчас Бубликов верно выкликнул его на
революцию. Конечно, он остроглазо и острым нюхом следил только — чтоб оказаться
среди победителей. Он не был боец. Но сейчас в этой обстановке прекрасно
годился.
— А когда стану министром —
хотите старшим Товарищем?
Ломоносов молниеносно (уже
думал):
— А Воскресенский?
— Не пойдёт. Ведь его
прочили в министры, ему обидно.
Есть красивые жесты: не хочу
никаких наград за участие в революции! Или: я привык — работать, назначайте
меня начальником Николаевской дороги, или начальником управления. Но в такой
момент — и упустить? А потом Бубликов куда-нибудь перейдёт, возвысится, — сразу
станешь министром.
— Ну что ж, ваша воля, Алексан Алексаныч.
— Вот сядем, обсудим списки
первых назначений и увольнений.
А пока — мелькал,
перекатывался по комнатам стриженый котёл ломоносовской
головы, и уверенный баритональный бас его от телефонных разговоров вдохновлял
всех тут:
— А что там в Гатчине?
— Двадцать тысяч лояльных
войск.
— Что значит — лояльных?
— Не революционных.
— Усвойте себе раз навсегда,
что это бунтовщики! Лояльные — это те, кто на стороне народа!