282
Великий князь Михаил
Александрович полагал сперва, что зашёл к Путятиным перехорониться вчера перед рассветом всего на несколько
часов. Но в городе разыгралось такое, что и думать было нечего выходить на
улицу и добираться до Гатчины: всякий бы автомобиль отняли (и могли забрать,
где он укрыт стоял сейчас на Фурштадтской)
— и самого бы могли запросто убить. Ещё хорошо — удалось дозвониться в Гатчину,
пока целы были провода, услышать Наташин голос и успокоить её. Разумеется, и ей
было в такое время сюда не ехать, оставив маленького их сынишку.
Но даже и здесь, в частном
доме, в частной квартире, не было безопасности. То ли потому, что улица эта —
Миллионная, особенно привлекала завистливое внимание толпы, — то и дело слышна
была близкая ружейная стрельба, и узнавалось через прислугу о грабительстве в
виде обысков в разных домах по соседству. Сегодня днём на Миллионной 16, через
дом от них, ворвались с таким самозваным «обыском» на квартиру генерала графа Штакельберга, вывели его на улицу, там издевались и убили.
А в следующие часы нагрянули и в их дом — в семью обер-прокурора Синода и в
семью Столыпиных на третьем этаже, — наверно, привлечённые фамилией, но то была
не семья убитого министра, — и разгромили, разграбили их, — вероятно
только тем и миновало Путятиных.
А сегодня как раз был
грозный для династии день: в этот день террористы убили деда. И в этот же день
едва не убили отца.
Со своей кавалерийской
«дикой» дивизией Михаил, себя не щадя и не вспоминая о своём императорском
происхождении, ходил в смертные атаки под шрапнельным огнём. Но сейчас и вся
смелость и все военные навыки были ни к чему, глупое зажатое цыплёночье положение: сидеть и трусливо ждать, не ворвутся
ли. Беспомощное, беззащитное невоенное положение, это больше всего угнетало. И
как же стрелять, рубить русского солдата?
Гувернантка Путятиных была
на набережной, и на её глазах среди бела дня и прогулочного движения — ни за
что убили офицера.
И пришлось-таки
воспользоваться своим положением: позвонить Родзянке и вызвать караул. Хотя
рядом преображенские казармы, но там что-то стало
сильно не в порядке (да проходя их вчера ночью, Михаил слышал тревогу от
дежурного офицера), — и караул прибыл из школы прапорщиков. Пять офицеров
поместились в кабинете Путятина, двадцать юнкеров — на первом этаже, в другой
квартире.
Теперь, разговором с
Родзянкой, уже обнаружился Михаил, где он есть, и не было смысла таиться
дальше, да оно само потекло. Телефонировал близким знакомым. Приходили. Через
их визиты и телефонные сообщения открылось обозрение всего, что происходит в
Петрограде, — и несчастная поездка брата, не пропущенного в Царское Село. От
Родзянки узнал, что тот готовится ехать к Государю навстречу, добиться нового
правительства и новой конституции, — и сердечно посочувствовал Михаил этому
намерению. Так, правда, хотелось, чтобы все друг с другом договорились
и всё кончилось бы хорошо! Сегодня он так и надеялся, что к вечеру брат
доедет до Царского Села, и будет благополучен, и всё подпишет, утвердит
Родзянку на ответственное министерство.
Но пришёл Бьюкенен — пешком
из посольства, оно близко. Он только что провёл 10 дней в Финляндии в отпуске,
сам не наблюдал нарастания петроградских событий,
приехал уже на готовое сотрясение — но ничуть, говорил, не удивился, а так и
должно было быть по его предсказаниям, и не могло благоразумно кончиться, — и
сейчас, он уверен, не кончится без смены Государя. (О, упаси Боже!)
Единственный способ спасти Россию — отказаться ото всей нынешней политики и
повернуться сердечно к обществу. Английский посол рассуждал и чувствовал не как
посторонний, но как убеждённый член нашего общества. И чем огорчил и даже
напугал: он убеждал великого князя, что ему надо готовиться к принятию
регентства над наследником в самые ближайшие дни.
Но Михаил — никак этого не
хотел! Снова? опять ответственность, от которой так счастливо избавился 13 лет
назад? Нет, не надо! Не готов. Это была бы — разбитая жизнь.
Потом пришёл — в простом
армяке, переодетый в простолюдина, — дядя Николай, хотя из своего дворца по ту
сторону Миллионной ему надо было всего только улицу пересечь. Дядя Николай
только что вернулся из ссылки в деревню. Ничего другого он и не ожидал, кроме
таких событий, раз не обуздали ведьму Алису, — он и предсказывал это Государю.
Но, как страстный историк, он был не столько угнетён событиями, сколько
обрадован ими: что он — присутствует при них, и сможет потом описать. И часы не
ждут, надо действовать, и правильно действовать! и правильно потом отобразить в
истории, чтобы потомки не переврали, как например
жестоко переврали Николая I, — и дядя Николай когда-то писал большое письмо
Толстому, и стыдил его, что он поддался поверхностным сплетням, и тот
благодарил, но это осталось неопубликованным.
Хотя и сознавал дядя Николай
всю ответственность перед историей, но что делать — так и не придумал. С тем и
ушёл, в армяке.
Тянулись, тянулись
бездейственные, смутные, томительные часы пленения.
Да Михаил готов был помочь
посильно Родзянке и Государственной Думе в чём-нибудь, в такую минуту и все
члены династии должны чем-то помочь. Как ни был он годами наказан.
Обидное угнетение от брата и
от матери — как будто он не взрослый человек — живо стояло в памяти. И как в
Гатчине распоряжением Мама́ через дворцовую телефонную станцию подслушивали его
разговоры с Наташей, он долго и не знал. И сколько Мама́ стыдила его, что она —
дважды разведёнка, что у неё дети, а брат назначал Михаила служить в Орёл,
подальше от Гатчины. Четыре года преследовали его любовь, сами толкнули в
спор-состязание. Обвенчаться в России и думать было нечего, так следили и
мешали. Поехали за границу — следили и там за обоими, не давали соединиться. Но
придумал Михаил, как обмануть догляд: поехал в автомобиле будто в Ниццу, а сам
по дороге тайно пересел на венский поезд, а Наташа ждала в Вене, — и там в
сербской церкви обвенчались наконец. И сколько бы лет
ещё оставаться за границей, если б не началась война!
Да разве можно бороться с
любовью? Есть такие силы на земле? Ведь не мог же бороться и дед — и сошёлся с
княжной Долгоруковой ещё при живой императрице, и держал любовницу рядом же, в Зимнем, и нажил от неё сына и двух дочерей. И не это же
потрясло династию!
Да обида Михаила нисколько
не была настойчивой, у него вообще обиды не держались долго. Но как — помочь?
Не знал он, в чём помочь. Сандро всегда считал, что
помощь такая: великие князья должны занять все главные посты в государстве!
Упаси Бог от такого жребия.
Да вот-вот брат приедет в Царское, и повидаемся, и можно будет поговорить.
Но Родзянко торопил по
телефону, просил содействия раньше того. И другие надеялись на него почему-то.
И, перебарывая неловкость, сердечное сопротивление и всю неуместность нового
вмешательства, решился Михаил послать брату телеграмму по ходу следования
поезда, где застанет:
«Забыв всё прошлое, прошу
тебя пойти по новому пути, указанному народом. В эти тяжёлые дни, когда мы все,
русские, так страдаем, я шлю тебе ото всего сердца этот совет, диктуемый жизнью
и моментом времени как любящий брат и преданный русский человек. Михаил.»
Он уверен был, что Наташа бы
одобрила.
Больше всего ему не хватало
сейчас Наташиных советов!
А затем позвонил из Царского дядя Павел, тоже узнав, где Миша. Дядя Павел
говорил торжественно, что надо срочно спасать трон. Вот, Кирилл для этого ходил
сегодня в Думу, истинный центр общественной жизни сейчас. Угроза трону! — и
Михаил должен быть готов стать регентом. Но ещё прежде надо постараться спасти
трон Государю. И намекал дядя Павел, что скоро Михаил получит, узнает.
О, опять эта тень
регентства! Тоска и дурное предчувствие сжимали нежную душу Михаила. О Господи,
как избежать этой чаши, не брать на себя непосильное бремя! И как жаль брата! И
как это худо для России! О, если б можно было удержать Государя на троне!
И вскоре пришёл молодой
человек в штатском и принёс пакет от дяди Павла.
А внутри был — проект
Манифеста на пишущей машинке. От имени Государя. Оставлено место для его
подписи. А в самом верху: что сей акт, представляемый великими князьями на
подпись Его Императорскому Величеству, ими вполне одобрен. А в самом низу —
подпись дяди Павла. А над ним — подпись Кирилла. А ещё выше оставлено место для
Михаила.
Кирилл был рядом, куда ближе
дяди Павла, но по обычной неприязни ничем не дал себя знать. Впрочем, и Михаил
же его не искал.
А проект Манифеста был
составлен вот как хитро: будто Государь давно уже решил ввести широкую
конституцию и только ждал дня окончания войны. А правительство, теперь уже бывшее,
не хотело ответственности министров перед Отечеством и затягивало проект. А
теперь Государь, осеняя себя крестным знамением, устанавливает новый
государственный строй и предлагает Председателю Государственной Думы немедленно
составить новый кабинет. И возобновить заседания Думы. И безотлагательно
собирать законодательное Собрание.
Хотел дядя Павел скорее
Мишиной подписи, чтобы лучше убедить Ники — и сейчас же отсылать на подпись
ему.
Нельзя было задерживать. И
посыльной ждал.
Да что ж, это хорошо! И
спасти трон, и не быть регентом.
Михаил быстро подписал.
И подумал, что — нет, вот и
Кирилл незлобив: вот и он не отказывался помочь Николаю.
А что новый сразу
государственный строй — так теперь в чём-то надо уступить. Трудно определить, в
чём.
И ушёл посыльной, спрятав пакет
во внутренний карман пальто. Одна копия, ещё не подписанная Государем, сейчас
пойдёт в Думу для успокоения.
Ушёл, — а Михаил ходил-ходил
в своём заточении, одиночестве, под уличную стрельбу — и что-то стал
раздумываться: ах, его ли это было дело — подписывать? Его ли дело было
мешаться в такие важные советы? Да зачем же ему вмешиваться в эту ужасную
политическую суетню? И сразу — копия в Думу?
А с Гатчиной, вот, не было
телефона.
Ходил, ходил по комнате
мучительно, даже костями пальцев хрустел.
Не знал он, как правильно!
И поэтому лучше всего:
позвонить сейчас в Думу, у кого этот пакет, — и пусть его подпись снимут. Ни к
чему ему туда мешаться.
И телеграмму бы не посылать.
Уже послали?..