283
Хотел Соколов со своими
солдатскими депутатами пристроиться тут же, при ИК, за
занавеской, — нет, будете мешать заседанию Исполнительного Комитета. Вернулись
бы в большую комнату № 12, — нет, там не расходился народ — стояли, топтались,
галдели, понравилось. Пошли ещё комнату искать. Нашли секретарскую:
стол есть, несколько стульев, остальные и постоят, ничего. А курить — везде
теперь можно.
Душно, да
и распарился! — снял Соколов вовсе пиджак, на спинку стула за собой, в жилетке,
сел за стол, бумага есть, чернильница, проверил перо, ничего, сейчас накатаем. Рядом посадил товарища Максима,
социалист, журналист Кливанский из «Дня», хоть он не
в депутации, а самый нужный тут будет помощник.
А солдаты почти все на ногах
остались, стульев нет, среди них и этот вольноопределяющийся Линде — высокий,
худой, мешковатая шинель с университетским значком, и взор пылает.
Сейчас накатаем — так-то
так, так-то так, а вот сразу и не возьмёшься: как писать? К кому обращаться?
Необычность предполагаемого документа вызвала задержку даже у тёртого Соколова.
Немало он составлял за жизнь
адвокатских документов — прошений, обжалований, протестов, да и
социалистических разных немало. Но сейчас не совсем понимал форму: что оно
такое будет? Постановление Совета рабочих депутатов? Воззвание? Обращение к
гарнизону?
А пока не на бумаге — так и
нет ничего, всё впустую наговорено.
Высказал свои сомнения Кливанскому. Обсуждали, перебирали.
Затоптались солдаты, уже не
слишком доверяя, одолеет ли их вожатый всё теперь гладко на бумаге написать?
Вдруг Линде, запрокинув
голову, как птица пропускает набранную клювом воду, с полузакрытыми веками произнёс вполголоса, как заклиная:
— При-каз!..
По штатскости
своей Соколов не воспринял: как может быть приказ? чей приказ?
А тут вошёл увалисто Нахамкис, проверить их.
Стал у стены, выше их всех, руки позади. Узнал, в чём затруднение, и сказал:
— Как бывший военный человек
поддерживаю: приказ.
Солдатам понравилось,
загудели:
— На родзянковский
приказ — и наш приказ!
По их понятиям только Приказ
и исполняется, а что это — Обращение? Солдаты привыкли, что к ним обращаются —
приказами, верно.
Что ж, неплохо,
революционное творчество. Приказ? Но — от кого приказ? Приказы подписывают
генералы.
— А у нас подпишет Совет
рабочих и солдатских депутатов, — спокойно отпустил Нахамкис.
— А как они пишутся,
приказы?
Нахамкис задумался. Его военная
служба в якутской местной команде была лет сколько
назад, хотя и был он в роте лучший «фрунтовик», и
офицер же помог ему из ссылки бежать.
И не было больше тут ни офицера,
ни старшего унтер-офицера, ни младшего. Но сами же солдаты помнили кое-что из
приказов. И самый налезчивый,
лицо в оспинах, отважно ткнул в бумагу грубым пальцем, грязным ногтем:
— Должон
быть номер у приказа!
Какой же номер? Ещё ни
одного не издавали.
— Значит — первый.
Соколов красиво крупно
вывел: «Приказ №1».
А солдаты — ближе, оспатый — грудью на стол и дышал махорочным перегаром:
— Число поставить!
— Разве число в начале?
Хорошо, какое сегодня? Ох,
какое, столько пережито, а всё ещё, кажется, первое марта?
А солдаты подымливали и из свежей памяти своей, как с печатного:
— По гарнизону
Петроградского Округа... Всем солдатам гвардии, армии, артиллерии и флота...
Звучно, громко, но и это
казалось мало. Свой приказ-первенец страстились
солдаты сопроводить:
— Для немедленного и точного
исполнения!
Они и сами знали, что так не
писалось. Но слова такие — слыхивали. А приказ этот — защищал их головы.
Соколов потеснял
того, что локтями навалился, уж очень терпкий дух и дых, неприятно:
— Не надо, товарищ... А где
же будут товарищи рабочие? К рабочим тоже должно относиться.
— Не доложно!
— Ни при
чём тут рабочие!
А ещё был здоровенный
солдат с усами, какие рисуют у Вильгельма:
— Приказ — это приказ! Это —
по нашей части.
Но — нельзя было уступить солдатне пролетарских позиций. Кливанский
стал объяснять им, что без рабочих никак не пойдёт. А солдатам жаль было
уступить форму Приказа. Поспорили, поспорили, ладно:
... А рабочим Петрограда для
сведения...
А что дальше в приказах
пишется? А дальше пишется: приказываю!
А — кто «приказываю»? Кто
это — «я»?
Тут солдатам неведомо. Изо
всех присутствующих не состраивался тот отец-генерал,
который бы вот скомандовал в защиту бунтованного солдата — и баста, всем
отрезал. Замялись.
А Нахамкис
от стены продиктовал баритоном:
— Совет Рабочих и Солдатских
Депутатов постановил.
Ну, ладно.
А дальше — суть. Она была
подработана ещё утром на ИК, и Соколов и Кливанский
её уже всю прокричали и проголосовали на шумном сборище в 12-й комнате. Да у Кливанского и на бумаге есть: как относиться к возврату
офицеров, к Военной комиссии, как быть с оружием. Но начать надо — с солдатских
комитетов, это рычаг Архимеда. Но — как это в Приказ?
— Во всех ротах, батареях и
эскадронах...
Линде, прикрыв веки, слушал
как музыку и чуть улыбался.
— Пиши: и батальонах.
— Пиши: и полках!
— А у моряков же как?
Был тут один и матрос:
— На судах военного флота.
... Немедленно выбрать
комитеты из выборных представителей от нижних чинов...
— А унтеры что ж?
— А они тоже нижние.
А комитетам этим... чего
делать-то?
Да — всё им делать. Чтобы —
всё дочиста было им подчинено.
— Так не пойдё!
А — строй, команда?
— Да хоть и строй-команда!
— Ну, не! Без офицера не
сладится.
И солдаты заспорили. Уже и
цельный день прокричали — а всё непонятно.
А Соколов пока, под шум,
выводил для конкретности:
... по одному представителю
от роты... с письменными удостоверениями... в здание Государственной Думы...
2-го марта к 10 часам утра.
Отнять армию у
Государственной Думы. И отнять уже завтра к утру!
Нахамкис веско добавил:
— Николай Дмитрич, оттените: во всех своих политических выступлениях
воинская часть подчиняется Совету рабочих депутатов и своему комитету. И больше
никому.
Соколов быстро писал, перо
не кляксило, не задирало, уже перешёл на второй лист.
А Кливанский
со своей бумаги заботливо дальше:
— А приказы Военной комиссии
исполнять только если не противоречат постановлениям
Совета Рабочих и Солдатских...
Нахамкис тихо ушёл.
А солдаты, не мешая перу Соколова,
между тем опять заспорили о главном деле, как они понимали: у кого ж будет
оружие? В той комнате накричано: офицерам не
выдавать. И для свободы — надо б его забрать себе. Но речь не о револьвере, не
о шашке, — а ежели полковым оружием офицер не распоряжается,
ни пушками — так что за армия будет? на что она гожа?
Но образованные
от стола:
— И спорить нечего! Офицерам
оружия — ни в коем случае не выдавать.
Да так-то оно и нам
безопасней. А только — как же армия?..
... Всякого рода оружие...
— Тогда уже особо пиши:
пулемёты, винтовки...
— Гранаты, ничего не
пропускай!
— Бронированные автомобили тоже-ть...
— И — протчее!
И вообще — всё протчее, а то чего пропустим.
... Должны находиться в
распоряжении и под контролем ротных и батальонных комитетов и ни в коем случае
не могут выдаваться офицерам даже по их требованию...
— А на фронте?
— То — на фронте. А ты
смотри — тебя бы здесь не издырявили!
— Это — так, братцы, а чо ж? А то они нас опять заворожат.
Там, в дневном
перекрике, много чего наворотили: и офицерам не жить
вне казарм, и погоны с них снять, и которого рота не подтвердит — на левый
фланг. А — как же теперь?
И Линде — вытянув руку, как
крыло, будто косо спускаясь к солдатам:
— Да! Да, товарищи! Раз
комитеты выборные — то офицеры тем более выборные!
Сробели солдаты: эт' кого мы в офицеры себе сами возжелаем? Вот — его для прикладу?
Ну, не именно из солдат,
объяснял Кливанский. Из офицеров же, но которые получше. А которые к вам плохие —
метлой.
Солдаты робели.
А образованные
за столом — нисколько. И вписали.
Солдаты затоптались: не! не!
всё ж таки совсем начисто отменить воинску
дисциплину — никак не можно. Всё ж таки немец стоит на нашей земле — и как же в
армии без порядку? Просили солдаты: дисциплину оставить.
— Хорошо, — уступил Соколов,
удивляясь пугливости стада. И вслух повторял, что писал:
... В строю и при
отправлении служебных обязанностей солдаты должны соблюдать строжайшую воинскую
дисциплину...
Так, так, — улыбались. Без
порядку — кака армия?
— А как из строя рассыпались
— так всё, свобода. И солдаты пользуются всеми правами граждан!
Ну, ну, чего ж. Хорошо.
Вписал:
... в своей политической,
общегражданской и частной жизни солдаты...
— И — чести больше не
отдавать! — Максим из своей бумажки.
Солдатам опять неловко:
— Какая ж служба без чести?
— Не отдавать! — весь
задрожал Линде, голову вскинул, румянец на бледных щеках.
— Ну,
можно так, — польготили городские за столом, — не
отдавать вне прямой службы. Из казармы шаг ступил — и уже не отдавать. На
улицах — не отдавать.
Ну, верно. Как уже на улицах
и пошло. Сами шашки поотдавали, признают.
— А сила казалась, братцы,
наши командиры, сила! А хлипки на поверку.
— А «ваше благородие», —
допрашивал Соколов: — Хоть и на службе — зачем оно? Отменить!
— А
правда, братцы, на кой это благородие? Чего оно?
Записал: отменить!
— И отменить обращение к
солдатам на «ты»! — воскликнул Линде.
— Как отменить? А чего ж
говорить?
— Безусловно
отменить! — настаивал Кливанский. — Это унижение
вашего человеческого достоинства.
Не чувствовали! Вот бараны!
— А чего ж говорить?
— «Вы».
— А ежели
он в одиночку? Что ж, вот я ему буду «вы» говорить? Ажно челюсть сводит.
Смеялись. Жил — я, был — я,
и вдруг — «вы»? Дивно...
А Максим погоняет, а Соколов
пишет:
... на «ты» воспрещается...
и о всяком нарушении... доводить до сведения ротных комитетов...
Да уж умаялись.
Да весь день не емши.
Ну, а кончать — это уж как
положено. Тут оспяной знал:
— Настоящий приказ прочесть во
всех ротах, эскадронах, батареях, экипажах и прочих строевых и нестроевых
командах...
Совершилось.
И отпустил Соколов солдат. И
собрал листы.
Тут — Гиммер прибежал.
Попрыгал, посмотрел, проверил. Теперь понесли листы в ИК, на утверждение.
— А там что ж? Отправлю в
«Известия» к Гольденбергу, к утру катнём отдельной
листовкой. И — пошло!
А если не развалить старую
армию — так она развалит революцию.
*****
ПО-ШЛА СТРЯПНЯ,
РУ-КА-ВА СТРЯХНЯ!
*****