286
Тонко
отзывчивая Лили Ден, как помогающий беззвучный ангел,
оказывалась то около больных детей, то близ государыни в самые нужные минуты. С Аней всегда были капризы,
претензии, а сейчас, больной, ей не говорили о Петрограде, — эта была вся слух
и помощь, только ей и могла государыня говорить как самой себе.
— Итак, Лили, всё положение
в руках Думы. Будем надеяться, что теперь-то они очнутся и сумеют что-то
исправить.
Навстречу ожидаемым двум
депутатам выслали на станцию две придворных кареты.
Но кареты воротились пустыми: депутаты пренебрегли дворцовым приглашением и
ожиданием, сели в автомобиль мятежников под марсельезу и поехали в ратушу
произносить перед гарнизонным собранием речи — очевидно в духе революции.
Кареты вернулись пустыми — но и это унижение приходилось снести. И
императрица попросила коменданта Гротена — генерала-совершенство, все часы
спокойного, уверенного, точного, подлинного военного человека и главную сейчас
защиту, — поехать в ратушу и всё же просить депутатов приехать во дворец и
подбодрить охрану.
Гротен поспел к концу
собрания, где депутатов встречали восторженно. Депутаты разумно возразили ему:
— Генерал, что мы можем
сказать вашей охране? Что царского правительства больше нет, а надо подчиниться
Государственной Думе? Каково будет ваше положение? Если мы приедем к вам — это
будет значить: вы подчинились Думе.
И Гротен — не нашёлся, не
уполномочен был, что ответить. Вернулся спросить государыню.
Смысл приезда депутатов
оказался совсем не обещанный. Из ратуши они поехали по казармам восставших
полков — впрочем, кажется, с успокоительными заявлениями, что задача —
сохранить фронт.
Впрочем, уже и установился
какой-то нейтралитет: мятежный гарнизон не подступался и не трогал дворцовой
охраны.
Зато Гротен привёз петроградский листок с совершенно невероятной вестью: будто
вчера Собственный Конвой в полном составе явился в Думу. Это был вздор, потому
что — не только о благородных конвойцах, но и потому,
что две сотни были здесь, во дворце, верны, никуда не уходили, а две — в
Могилёве, при Ставке, и не могли попасть в Петроград. В Петрограде была всего
лишь полусотня и нестроевая команда.
Однако! — подумала тревожно
государыня: если эта изменническая весть достигнет Государя, то ведь он может и
поверить, ибо ничего не знает о царскосельских
сотнях. О Боже, как быстро, за сутки, нарастает лавина невысказанного
и непонятого! Какой ужас!
Тем временем — как метеор
появился и пронёсся великий князь Борис. Он как бы ужасно торопился, и был
бледен, и кусал губы, и всё сообщение его состояло в том, что его срочно
вызывают в Ставку, и оттого он ничего не может сделать тут, и все подчинённые
войска его там.
Трус. Государыня презрительно
отпустила его. На этого «казачьего атамана» она даже не обиделась, от него и не
ждала ничего доброго. Она даже удивилась, что он вообще приехал отметиться.
Но — Павел? Но куда же опять
делся Павел? Ведь он обещал утром встречать Государя — вот не встретил — отчего
же не забеспокоился, не приехал, и что ж он будет делать с гвардией?
Он — не ехал, не давал о
себе знать. И опять государыне приходилось первой. Хотела послать князя
Путятина, но оказалось, что Путятин — сам уехал к Павлу?..
Всё разъяснилось вскоре —
уже вечером, но ещё перед обедом. Вернулся князь Путятин, и вместе с Бенкендорфом и Гротеном просили приёма. Великий князь Павел
Александрович действительно утром ездил на вокзал и не встретил Государя, но
ещё ранее того, прошлой ночью, он с семьёю вынужден был скрываться в чужом
доме, опасаясь разгрома своего незащищённого дворца. Великий князь готов хоть
сейчас ехать в Ставку и в гвардию на фронт — но не смог бы проехать через Лугу,
где тоже начался мятеж. Однако более того, великий князь взволнован дошедшими
до него слухами, что думские круги готовят регентство Михаила.
Это ещё что? Ничего
подобного государыня не слышала! Что за вздор?
И, подгоняемый такими
слухами, все эти часы великий князь Павел изыскивает пути спасти трон Государю.
Спасти?? Трон нуждается в
спасении???
Великий князь составил и
предлагает проект манифеста, который бы должен подписать Государь — и всё
спасено, и все удовлетворены. Но пока Государя нет — быть может
для успокоения общества его подпишет государыня? Как бы для заверения?
Государыня с изумлением
взяла бумагу. Единственный ещё живой сын Александра II, убитого террористами, —
и один брат убит террористами, а ещё один едва избежал той же участи, — после
всего резкого, что он выслушал вчера от государыни, и вместо того чтобы ехать
приводить подчинённую ему гвардию — как же он заглаживал? что же он предлагал?
В возвышенных сбивчивых
выражениях какая-то совершенно идиотская бумага:
будто Государь всё время только и намеревался ввести ответственное
министерство, но прежние министры препятствовали. А сейчас, в скорби, что
столицу постигла внутренняя смута, но уповая на помощь Промысла Божьего, — он
единым мановением предоставляет государству российскому конституционный строй и
предлагает председателю Государственной Думы составить временный кабинет
министров, а дальше будет законодательное собрание и новая конституция.
Но Александра Фёдоровна,
несмотря на возбуждение, бессонницу и волнение, сохраняла государственную
ясность ума, как всегда. Ей сразу была видна и фальшь этого неуклюжего
движения, ничем не оправданного, — и степень капитуляции, которую не смел
великий князь приписывать Государю. Ни даже — сама бы она не решилась так
посоветовать, хотя размах событий убеждал её, что какие-то уступки теперь
неизбежны.
С разочарованием она
отложила бумагу. Не может быть даже и мысли такой глупой, чтоб она подписала.
Однако она почему-то не
рассердилась на Павла, а даже пожалела его. Бумага была — фальшивая, но порыв Павла
— искренний: он действительно хотел спасти трон Государю. Он — не сносился
тайно с Родзянкой, как очевидно сносился Михаил, откуда и слухи о регентстве.
Павел проявил себя неумно, но преданно, — и государыня больше не сердилась на
него. Безумная затея — но и благородная.
Ужасные текли часы — часы поразительного безвестья! Где
находился Государь — неизвестно, и это самое ужасное. Где он, в какой
точке, — она всегда знала. (И когда совершал поездки по
фронтам — предупреждал её о маршрутах. Она даже по часам
следила, что он может делать в течение дня.) Но сейчас — и связи со
Ставкой не было. Осталась единственная связь с Зимним дворцом — она ничего не
могла дать. Установили только достоверно, что толпою разгромлен и сожжён дом Фредерикса, а бедная семья его в конногвардейском
госпитале, жена — без памяти.
Всю жизнь Александра жила с
Ники неразрывно, двадцать лет всё делили пополам, крупное и мелкое,
утешительное и тяжёлое. Когда-то отъезд его в Италию на короткий срок казался
кошмарной трагедией. Ей — всегда было неестественно, что он уезжает, буквально
каждый его отъезд был ужасным терзанием, — видеть его большие грустные глаза
при расставании. Она ненавидела быть в разлуке! (Сейчас она с содроганием
проходила сиреневую комнату, где они так уютно сиживали вместе.)
С тех пор как Государь
возглавил Верховное Главнокомандование — он часто должен был оставаться в
Ставке, впервые на 21-м году они провели порознь и день сватовства
и день рождения. (Одно время она уговаривала его перенести Ставку ближе к
Петрограду, чтобы видеться чаще.) Да, эта разлука, цепь разлук — была их личная
жертва, которую они приносили своей бедной стране в это тяжкое время.
Но более,
чем за себя, — Александра во время разлук страдала за него: она мучилась его
одиночеством, как он переносит разлуку, и особенно, когда ему
выпадают тяжёлые испытания: он может размякнуть, потерять веру в себя, все
вокруг там всегда дают ему дурные советы и злоупотребляют его добротой, а он
истомляется от этих внутренних вопросов. У каждой женщины в её чувстве к
любимому есть что-то материнское. Александра — будто носила Ники в себе, в
своей груди. Это Господь так устроил, Он желает: чтобы бедная жёнушка помогала
ему. Что она советовала ему — она не считала своею мудростью, но инстинктом,
данным ей Богом. Она — всегда была способна его подбодрить, всегда была
способна вдохнуть в него веру. (Те, другие, потому и боялись её влияния, что у
неё упорная воля, и она лучше других видит насквозь.)
Так и сегодня: она, может
быть, что-то могла бы предотвратить, — а вот вынуждена была метаться здесь, и
даже не знала его точки нахождения, не то что
обстоятельств, — и тоска глодала сердце.
За обедом — с Лили и одной
здоровой Марией — почти не ели.
Уже становилось слишком
мучительно притворяться перед детьми и скрывать от них. 18-летняя Мария
достаточно уже и сама видела, урывками слышала, поняла. А старшим, лежащим в
тёмной комнате, да и Бэби надо было постепенно объяснять, подготавливать их.
Ещё днём были какие-то глухие
слухи, что едет сюда из Ставки генерал Иванов с войсками. Не верилось. Но
поздно вечером вдруг сообщили со станции — что он приехал, уже здесь!
Боже, какая радость, слава
Тебе, благодарение Тебе! Боже, какая внезапная радость! И — узнать про Государя!
(Да может и сам Государь следом за ним?) И — помощь, защита.
Как чувствовала! — как
чувствовала, как она всегда любила этого генерала, называла его «дедушкой»,
советовала брать в Ставку, советовала в военные министры, — как бы он умел
захватить сердца Думы! Как тактично было со стороны Ники послать именно
Иванова!
Государыня распорядилась
мчать на станцию и звать генерала сюда!