289
Если вспомнить всю 58-летнюю жизнь Павла
Николаевича, его славную научную деятельность, затем перенесенную на
общественную арену; знакомство с Западом и даже с Америкой и сыгранную там роль
провозвестника грядущей русской революции, успешные, сильно повлиявшие лекции и
книги — о неизбежности гибели русского самодержавия, — этот широкий западный
кругозор, при котором особенно хорошо видны общие слабости России; и потом со
славою «неистового революционера» возврат в Россию в самые зыбкие передвижные
месяцы 1905 года и сразу погруженье в политику (верно
пророчили ему, что он станет историком падения русского самодержавия, но он рвался
стать и участником этого падения!); и в русской первобытной политической недифференцированности нащупывание
опорных пядей, очерчивание разделяющих границ, собирание единомышленников, так
и расплывающихся влево; и жестеющею рукой формование кадетизма как идеологии, как движения, как партии — той
самой, которой предстояло держать на себе будущую конституцию, партии с твёрдой
дисциплиной и самой левой из аналогичных ей
западноевропейских; и в ответ на уступки царского манифеста 17 октября найти
удачное соединение либеральной тактики с революционной угрозой, никогда не
допустить публичного осуждения террора, быть готовым и нещекотливо
отнестись к физическим средствам борьбы, добиваясь немедленного устранения
захватившей власть в России разбойничьей шайки; и в том самом октябре 1905
выдержать вступительный экзамен на лидерство среди кадетов, а последние годы и
лидерство в Прогрессивном блоке. Если всё это вспомнить, то можно сказать, что
никто во всей России не был так подготовлен к нынешнему сотрясению страны,
пониманию и управлению ею — как Милюков.
Процессу русской политической борьбы он отдал всего
себя. Всю свою личную жизнь он растворил в сизифовой работе политики (так что
редко доставалось отдохнуть со знакомой в коротких европейских прогулках). И —
никогда не менял убеждений.
Уже и первая революция при своём конце стелила
Милюкову путь стать министром, если даже не премьер-министром. Уже приглашался он на переговоры то к Витте, то дворцовым
комендантом Треповым в ресторан Кюба,
то и Столыпиным на Аптекарский, уже реально взвешивались его условия и
докладывались царю, — и он тогда бы уже получил власть, если б не уклончивость
царя, коварство Столыпина, честолюбие Муромцева и болезненная добросовестность Шипова, углядевшего в Милюкове самодержавные навыки и
слабость религиозного сознания, — тоже, оказывается, регулятив
для занятия министерского поста. (Заплесневелое славянофильство: «не учреждения,
а люди», «не политика, а мораль» — подозрительные формулы, маскирующие
реакцию.)
Нечего и говорить, как вырос Милюков ещё за
последние годы, такое уникальное положение занял, что не было ему противников,
соперников, конкурентов, кто в комплексе мог соревноваться с ним и политической
опытностью, и дискурсивным мышлением, и умением руководить. Маклаков
мог посверкать в ораторстве, в юридизме,
но не был приспособлен к практическим битвам, не имел ни железной груди, ни
каменных ног. Огнестрастный оратор Родичев, впрочем
губернского масштаба, насмешливый парадоксалист Набоков, отточенный формулист Кокошкин бывали
незаменимы каждый на своём частном месте, на думской трибуне или за кропотливой
подготовкой документов, но не могли бы претендовать на партийное лидерство.
Пылкий Аджемов, трудолюбивый Шингарёв были только
отдельными лучами, идущими от Милюкова. Лишь Петрункевич и Винавер
могли ещё претендовать на место лидера, но в результате Выборга вышли из колеи.
(Да само Выборгское воззвание помогал им сочинять тоже и
Милюков. Да и перед подписаньем это он убедил их не
отступать.)
Так всею своею жизнью, опытом многих манёвров, как
нельзя лучше был подготовлен Милюков и ко всей наступившей теперь бурной
ситуации и к держанию штурвала государственного корабля. Но — более всего и
особенно он был подготовлен к переговорам с социалистами, какие предстояли ему
сегодня ночью. Его главная книга, выпущенная в Соединённых Штатах, как раз и
доказывала эту мысль: что только сближение русских либералов с русскими социалистами
принесёт России политическую свободу. Это была его излюбленная, давняя и даже
коронная мысль. Для осуществления её осенью 1904, во время японской войны,
Милюков отправлялся на парижскую конференцию совместно с русскими социалистами
и террористами. Первый же общественный доклад, на котором Милюков триумфально
вплыл во взволнованное русское общественное море 1905 года, трактовал о союзе
конституции и революции. Его постоянной мечтою было — стать идейным
руководителем левых, высшим указателем их пути. Зорко следя за чёткостью своих
границ справа, Милюков всегда добродушен был к расплыванию границ налево: хотя
бы и вовсе не было их, этим и достигался бы прочный союз с социалистами для
овладения государством, — они сольются в борьбе с режимом.
Увы, нетерпимость социалистов уже сколько раз эту надежду разрушала! Даже благоразумные меньшевики, которые нередко занимали конкретную позицию ну вполне же кадетскую, — всё равно из предубеждения, из стыда всегда отшатывались как от буржуазии. Нечего говорить о большевиках, проектирующих геометрические линии в будущую пустоту. А эсеры, старые друзья Милюкова, со столыпинских лет всё более слабели, прибледнялись, растворялись. Выбор характера взаимных отношений почему-то всегда принадлежал левым — и они всегда выбирали резкое обидное отталкивание. Перед фронтом левых всегда была опасность дискредитировать себя умеренностью, — но никакою смелостью невозможно было заслужить у них похвалу. Однако Милюков никогда не уставал терпеливо убеждать левых и наводить мосты. Даже перед лицом декабрьского вооружённого восстания 05 года он повторял, что кадеты не отделяют себя от общего дела, не ждут октроированных царских хартий, хорошо понимают и вполне признают верховное право революции, — но всё же нельзя революцию обоготворять: революция всё-таки не цель, а средство для завоевания власти, а это завоевание допускает и другие пути.
Тем обиднее и опаснее была эта постоянная трещина
недоверия между кадетами и левыми, что главная опасность всему обществу грозила
всегда от правых и черносотенцев, и тут недостаточно государственного анализа,
но только тот может понять силу угрозы, на кого самого поднимались их грязные
руки. В окне, противоположном милюковскому кабинету,
производились какие-то таинственные приготовления, которые объясняемы были
приятелями как установка огнестрельного оружия для выстрела в него. Затем было
получено телеграфное сообщение, что на германской границе задержан некий
фельдшер, чёрный боевик, ехавший с поручением убить Милюкова, Гессена, Грузенберга и Слиозберга, — так
что правительственные агенты приходили некоторое время аккуратно высиживать на
кухне, охраняя личность Милюкова. А затем-таки на Литейном
наскочил на Павла Николаевича плотный молодец мещанского типа, нанёс два удара
по шее, сбил котелок и разбил очки. Серия покушений грозила продолжаться, но
Павел Николаевич отправился в заграничную поездку.
И вот, 11 лет спустя,
по-новому возникла в России всё та же ситуация и всё те же сгущённо-острые
вопросы. И — революция с её бурным колыханием, — эта страшная и красивая гроза,
в которой рождается новый строй. И неповторимое соотношение сил, что в
заслуженные руки кадетского вождя сами тянулись правительственные возжи. И — правая царистская контрреволюция, наступающая
озверелыми эшелонами Иванова. И — опять непонимание, недоверие, настороженность
левых! — тут же рядом занявших думское крыло, а не желающих соединиться! Между
двумя крылами Таврического промелькивали какие-то случайные туманные контакты,
летучие сведения, кто-то кому-то что-то сказал, шепнул, — но Совет рабочих
депутатов упрямо держался в самодовольствовании, в самонасыщенности, пренебрегая озабоченным думским крылом,
что-то там своё решая и устраивая. (Хотя одну ночь
Милюков спал на столе под одной шубой со Скобелевым.) И каждый час этого
раскола был неимоверно опасен, повторяя собой тот раскол революционеров и
конституционалистов, который погубил весь 1905 год.
И вот этот раскол, это
непонимание мучили сегодня Милюкова больше всех других озабоченностей дня, тем
более что подошло реальное время подбирать упавшую власть: тут, в Петрограде,
без всякой санкции негодного монарха, брать власть de
facto. Временный Комитет Думы уже стал
смешным, ничем он не руководил и руководить успеть не
мог, и состоял-то наполовину из трухи. (Другую, дельную половину Милюков брал в
правительство.) А тут ещё — неуклюжие замыслы увальня Родзянки, его потешные
порывы стать диктатором русской революции, его прозрачные намерения сговориться
с царём и с главнокомандующими, ехать на неконтролируемую встречу — захватить
себе премьерство в общественном кабинете. (Родзянко в эти
двое суток стал отыгранной фигурой, устранялся почти шевелением пальца.
Такие ли головы Милюков перерабатывал на своём веку! Было
время, Родзянко очень годился, чтобы стеснить правых в Думе, и последние двое суток
он полезно поработал, но вот уже и отошло.)
А князь Львов сегодня в
Таврическом и не появлялся, вся формировка правительства шла без него. Да и
лучше.
И второстепенны были все
комбинации вокруг отсыхающего императора Николая, жалкий манифест трёх великих
князей, который поднесли Милюкову под расписку, а он положил в карман, никому и
не показывая. Этому императору, конечно, уже никогда не царствовать, а с
большими шансами пойдёт комбинация Алексей-Михаил, и так сохранится
монархический балдахин, без которого народ был бы ошеломлён.
Но беспокоило,
беспокоило — вот это противостояние с Советом рабочих депутатов. Оно было
бессмысленно исторически, ибо первый петербургский Совет рабочих депутатов был
выдвинут на поверхность односоюзниками Милюкова, ими
перепрятывался и по квартирам. И — нелепо практически, в сложной бурной
сегодняшней обстановке.
И когда узналось поздно
вечером, что Совет рабочих депутатов предлагает переговоры, — Милюков взликовал: это и было создание настоящего фундамента
образуемому правительству! Прочней всего будет, если социалисты дружественно
войдут в кабинет. Но если и не войдут, то такие переговоры — основа кабинета.
Вот высший смысл
ориентировки налево: при правильном обращении с левыми можно, опираясь на них,
выйти к власти.
А Милюков — умел вести
переговоры!
Он понимал, конечно, что они
идут сюда опять с недоверием, опять с предвзятостью — не как к людям просто, не
как к своим товарищам, но как к цензовой буржуазии, перед которой нельзя
проявить слабости.
Но и Милюков готов был их
обхитрить! Он готов был на всё их недоверие, он заранее терпелив был ко всем
предстоящим досадным извивам, — важно начать диалог! Сколько пройдено с ними
общего в прошлом — это не может не сказаться на переговорах. И не беда, что наступает
третья бессонная ночь, — за переговорами Милюков выдержит и третью, и без кофе
даже.
Столько пройдено с ними в
прошлом, — но с крупными, яркими вождями, а не с этими, которые вот пришли. Из
них он давно знал лишь адвоката Соколова, ещё по Союзу Освобождения, —
бездарный, ограниченный, только и способный передавать партийные директивы. А
остальные были — так, вторая вода партийной публицистики.
Даже разочарование, что
против льва кадетской партии придут не видные социалисты — да откуда им в
Петрограде взяться? — а так, какие-то.
Ну что ж, не те это
были вожди, но обстоятельствами поставлены на место тех. Не именно этих
он должен уважать, а вообще левых, вообще революционный подпор, без которого не
может выстоять радикальный либерал.
А уж переговоры он вести
умеет!
Вбежал в комнату думского
Комитета какой-то растрёпанный ошалелый солдат. И, не
обращаясь, грубо:
— Вот, нам тут надо приказ
печатать. Кто это будет?
Улыбнулись, вежливо ему
отказали.
Посмотрел, разинув рот, размахнул рукой:
— Ну, так мы сами испечатаем!
