290
Постепенно Исполнительный
Комитет — сморился, растёкся, — и никто не получил полномочия вести переговоры
с думцами, а просто, кто при деле остался: Нахамкис,
не выпускавший пункты из руки, — и Гиммер. Нахамкис
однако очень осмотрительный: чего б никогда Гиммер не пошёл делать, а Нахамкис не поленился: сходил в полупустую 12-ю комнату и
перед остатком неразошедшегося сброда прочёл свои
девять пунктов, — и докажи потом, что они не утверждены Советом.
Гиммер в малом теле имел
избыток динамизма, он был мал, но прыгнуть мог выше любого большого. Именно
быстротою сообразительности и действий он всех и обскакивал.
Сколько ни обсуждали целый
день проблему переговоров с думцами — всё равно он был не удовлетворён, мозг
его усверливал дальше, не обо всём договорились даже
в узком кругу. Во-первых, не слишком ли перегнули в его собственной формуле
поддержки буржуазного правительства? Он — ни в коем случае не имел в виду
классовый мир, вовсе не повторять 1848 год, когда рабочие таскали каштаны для
либералов, а те их потом расстреляли, — нет уж, лучше мы не упустим время и
сами расстреляем либералов. Он и не предлагал отказываться от
резкой оппозиции, это уже было бы капитуляцией демократии, — нет! — он имел в
виду только тайные контакты с буржуазией, только на эти короткие переворотные
дни не мешать думскому правительству делать своё дело, при цензовом
правительстве не будет и военного подавления от Ставки, — а когти в запасе
держать наготове и выпустить их вскоре. В девяти пунктах, которые
записал Нахамкис, этот вопрос поддержки правительства
никак не был отмечен, но опасность была, что думцы на переговорах поставят его
встречно. Второй вопрос и вторая опасность была, что думцы, поклоняясь своей
Государственной Думе, не захотят и слышать ни о каком Учредительном Собрании
рядом с ней.
В последние полчаса перед
переговорами согласились Гиммер с Нахамкисом: вопрос
о поддержке всячески смазывать, а по вопросу Учредительного Собрания, если
слишком упрутся, то и не настаивать.
Быстрее всех Гиммер сносился
и с думцами: как бы он ни был занят в Совете, а, как в уборную выбегают, так
успевал он всегда выбежать и протолкаться по Таврическому для осведомления и
для контактов. И за этот вечер он уже дважды или трижды успевал сообщить в
думское крыло, и ещё повторить и ещё нагнести сообщение: что — готовится.
Что — будут контакты. Что — придут на переговоры. Это требовалось
и практически, чтобы встреча состоялась, не разошлись бы там, но и — для
психологического подавления противника: в несколько толчков повторяемое
сообщение должно было вызвать в них опасение: что ж это будут за переговоры и
что за ультиматумы им принесут?
Здесь исключительно мог бы
помочь Керенский, с его помощью можно было бы разыграть этих думцев в прах, —
но с ним случилось нервное заболевание властью, жажда стать министром. И он потерял весь свой революционно-демократический рассудок, и ни
о чём деловом советском нельзя было с ним говорить, но когда в эти последние
пробеги Гиммер встретился с ним — куда-то вызванным, в шубе, готовым уехать, —
тот плохо слушал и понимал, а нервно, отрывисто отвечал всё об одном: что
руководители демократии проявляют к нему недоверие, что они желают поссорить
его с массами, ведут подкопы, интриги, начинают травлю. Гиммер, сам один
из главных руководителей демократии, смотрел с сожалением на своего бывшего
приятеля: он определённо заболел нервным расстройством и был бесполезен в
предстоящих переговорах. Очень жаль.
Но тем необходимее было для
представительства вести с собой на переговоры Чхеидзе, хотя и он от
переполненья событиями тоже выбыл из строя: был сонный, вялый, размякший,
никакой.
Да, вот кто ещё был такой же
подвижный и неутомимый, как Гиммер, только по-глупому, — Соколов. Он сидел в
первой комнате думцев, в проходной, за чаем с бутербродами с новым
градоначальником Юревичем и обсуждал задачи градоначальства. А Гиммер был с
подведенным желудком — и тут же накинулся к ним на этот чай, сервированный с
ложечками и сахаром, вмешался горячо, как разгромить полицейский аппарат и
создать выборную милицию. Потом Соколов прицепился, выведал намерение — и
просил взять его на переговоры тоже. Затем Гиммер заговорил с Некрасовым. По
нему уже видел, что думский Комитет подготовлен, ждёт и опасается.
— О чём предполагаете
беседовать? — настороженно спрашивал Некрасов. (Впрочем — тоже дурак.)
А-а-а, вот это самое их
сейчас там и грызло! Вот этого-то они и боялись, что им сейчас предъявят, например,
циммервальдское «долой войну!». Вот это и нужно было
Гиммеру: напугать их и размягчить заранее, в этом и была его тактика.
И перед Некрасовым он
прошёлся фертом:
— Придётся поговорить об
общем положении дел.
Некрасов прижался, пошёл за
дверь доложить своим главным, вернулся: ждут представителей Совета рабочих
депутатов к 12 часам ночи.