293
С тех часов, как Думский
Комитет под напором толпы отступил из просторного кабинета Родзянки в дальние
комнаты своего крыла, он здесь был устроен очень некомфортабельно, всё более
временно, — и сейчас для переговоров с Советом не было и комнаты подходящей. Не
было такого длинного стола, чтобы двум делегациям благопристойно сесть с двух
сторон друг против друга. А стояли по-разному расставленные
канцелярские столы (на них рядом с бумагами — неубранные пустые тарелки,
бутылки, стаканы), обыкновенные стулья, и ещё несколько кресел, но кресел самых
неподходящих — низких и с сильно откинутыми спинками, так что севший в кресло
никак не мог состоять на уровне переговоров, зато, по всеобщей измученности и бессоннице, мог почти спать.
Две революционных ночи
пролежав на столах, Милюков был сильно помотан и, как все, очень нуждался в
отдыхе в полночь третьей ночи. Но и, как никто среди думцев, он сознавал
ответственность наступившей минуты — для целой новой русской эпохи. Да и для
себя самого. Поэтому требовалось собрать всё упорство — а у него невиданное
было упорство! — чтобы пересилить депутатов Совета преимуществом своего ума и
опыта.
Из присутствующих думцев
никто не мог быть ему союзником в переговорах. Родзянко — лучше б вообще ни на
слово не встревал, его время кончилось. Некрасов — хищно высматривает, а
способен только на подножку. Шидловский — подставная фигура, ноль. Шульгин —
имеет остроту, но выдержки у него нет, да и правый, чужой. Незаменим был бы Маклаков — но нет его тут, и не надо. (Маклаков
убыл в министерство юстиции комиссаром — направить первые законы революции).
Да никто и не мог и не
должен был быть коллегой Милюкова в таких переговорах. Он один и должен был
встретить их, сколько пришло, и один перемолоть.
Итак, вслух между собой не
готовились, а вся подготовка шла в голове Милюкова. Он ожидал сильного напора,
даже их прямой попытки захватить все правительственные места. Ещё с Пятого года он знал, как трудно вести переговоры с левыми,
как они настойчивы и бескомпромиссны. Но и Милюкову не было равного
в аподиктическом диалоге.
Вошли. Четверо. Сонный
истомлённый охрипший Чхеидзе, спотыкаясь на ровном полу, — он тоже был член
думского Комитета, но все дни избегал их как чумы, сюда не приходил, а только
видели его оратором над войсками. Рослый красивый Нахамкис-Стеклов,
плотный низенький Соколов. И — но не и, а раньше их всех, как мальчик впереди
взрослых, — тщедушный острый бритый Гиммер-Суханов. Бритый или не росло, шли
голые взлизины мимо крупных ушей и высоко на темя, а ещё выше, как сдвинутый
назад парик, сидела на нём полсть плотно скатанных серых волос.
Кроме Чхеидзе, все не
скрывали важности и удовольствия прийти сюда и вот обмениваться рукопожатиями с
Думским Комитетом. Но Гиммер — особенно преобразился. Нельзя
было узнать в нём того вертлявого субъекта, который попадался им в коридорах,
иногда любил налезть с дерзкой репликой, а то всё время выведывал что-нибудь
или сообщал, — теперь при той же фигурке, при той же заострённости в чертах
лица и поворотах головы, — это был важный многозначительный дипломат, с особой
рассчитанной церемонностью пожимающий руку или наклоняющий голову.
Пришедшие важно расселись на
стульях, а для Чхеидзе нашлось кресло, он ослабло
опустился туда и больше не существовал.
Не придумали, как начать, а
тут ещё и рассадка вышла неудобная для переговоров, — и так не оказалось ни
председателя, ни процедуры, а затеялся общий неторопливый — в половине первого
часа третьей бессонной ночи! — разговор: как вообще идут дела в городе. He
произносилось великое слово «революция» или какое другое значительное, а просто: как идут дела в
Петрограде, вот — столкновения, недоразумения, эксцессы, вот развал в запасных
полках, насилия над офицерами. Да это — не безразличная попалась тема, но самая
удобная для думцев. Им — вот это и нужно было как раз от Совета депутатов,
припугнуть советских и понудить их же обуздать стихию.
Но — не это нужно было Совету!
И видя, что беседа опасным образом пошла на распыление и затемнение центральных
вопросов, — Гиммер резко завертелся и объявил, что желает получить слово.
Некому было дать, но некому и не дать, вовремя было заявлено — и слово
началось.
Милюков не ожидал, что его
противники будут до такой степени умно и тактично говорить. Для
связи с предыдущим, но как о малозначимом, Гиммер сказал, что борьба с анархией
— одна из технических задач Совета, да, она не упускается им, и вот сейчас
печатается специальное воззвание к солдатам об отношении к офицерству...
— Ах, вот как? — приятно
были поражены думцы.
...но что нынешнее совещание
должно заняться вопросом центральным. Как известно, подготавливается создание
нового правительства. Совет рабочих депутатов не возражает, и даже
предоставляет такое право цензовым элементам, даже считает, что это вытекает из
общей наличной конъюнктуры.
Прекрасное начало! Прямая
борьба за власть сразу же отпадала. Советские не
пытались захватить её в целом. Милюков чуть порасслабился.
Становились возможны переговоры bona fide[1].
Однако Совет рабочих
депутатов как идейный и организационный центр народного движения, как
единственный орган, способный сейчас ввести это движение в те или иные рамки,
единственный располагающий реальной силой в столице, — выставлял Гиммер,
отлично понимая силу позиции, — желает высказать своё
отношение к образуемой новой власти. Как он смотрит на её задачи. И
(выразительно) — во избежание осложнений — изложить те требования,
какие могут быть предъявлены от имени всей демократии — к правительству,
созданному революцией.
Нельзя отказать, это умно
было высказано: как будто не противоборство, не торговля, но посильное
содействие.
Хватка была холодная и
крепкая, это сразу почувствовали и все думцы, но никому из них не предстояло
спорить, можно было остаться зрителем. А Милюков напряг крепкую шею, ожидая
ударов. Вот положение: Государственная Дума дала единство и силу перевороту, а
приходят со стороны и имеют большую силу диктовать!
Теперь голос перешёл к Нахамкису. Обстановка была неофициальная, выступающие не вставали. Но Нахамкис,
доставший на колено свои пункты, написанные на неровном клочке случайной
бумаги, стал говорить с большой важностью, даже торжественно.
Когда-то
юнец-революционер, исключённый из 7-го класса одесской гимназии, и якутский
ссыльный, потом в эмигрантских скитаниях, потом в первую революцию при Троцком,
и арестован в этом же самом петербургском Совете рабочих депутатов, и снова,
снова эмигрантские ничтожные годы, — не мог Нахамкис
придать и вообразить себе такой высоты и значения, что вот он — поставляет
правительство, что вот самые знаменитые буржуазные лидеры сидят и слушают его условия. Он
не просто их читал одно за другим и даже не объявлял, сколько их, чтобы сильнее
действовало, а прочтя один пункт спокойным сдержанным голосом, не торопясь
разъяснял и мотивировал, как бы снисходя.
И всё это вместе —
получилось длинно.
Но первый пункт, который мог
быть сразу сокрушающим, был лишь — всеобщая амнистия. По всем преступлениям, в
том числе политическим, в том числе террористическим, в том числе военным
восстаниям и погромам помещиков.
По совести — ничего не мог
кадетский лидер на это возразить! Программа всеобщей амнистии всегда была
козырем Думы и Блока против правительства, всегда была излюбленным лозунгом
всей интеллигенции, ещё с 1-й Думы.
И такой же несомненный, и
такой же интеллигентски-приемлемый оказался второй пункт: свобода слова,
собраний, союзов и стачек. Кто же мог против этого возразить!
Правда, с некоторым
расширением, — с расширением этих прав на армию. (Так ведь и
демократизация армии всегда была в кадетской программе. И её выдвигали даже в 1906 на переговорах со Столыпиным).
Но на всякий случай Милюков
тут стал возражать. Он считает, что в нынешней обстановке это вызовет в армии
хаос и она en masse[2] потеряет боеспособность. Нахамкис, напротив, с большим спокойствием аргументировал,
что такое требование вполне совместимо с сохранением боеспособности армии. Что
от дарования солдатской массе всех политических и гражданских прав армия только
приобщится к задачам революции и её боеспособность,
напротив, окрепнет. И приводил примеры из собственной службы рядовым и якобы из
европейских армий, где-то надёргал.
Вступал и Гиммер, спор
затянулся. Но со стороны думцев только Шульгин, почти не садившийся, а нервно
похаживавший, встревал иногда, выкрикивая что-то возбуждённое. Все остальные
молчали, будто их совсем не касалось, Некрасов был абсолютно невозмутим, он
очень умел молчать, когда выгодно.
Родзянко пил содовую воду и
вытирал пот. У него был грустный вид, как будто сильно болела голова или он
весь заболевал.
Милюков рассчитал, что ему
важней узнать полный состав пунктов, чем спорить на
очередном. И, оставив недоспоренным, просил дальше.
Но третий пункт оказался:
правительству воздерживаться ото всех действий, могущих предрешить форму
правления.
Фью-ю-у! Это значило — открыть путь
республике!
Тут он не мог не упереться!
Тем более, что делегация Совета предполагала, что эти
все пункты, после их принятия, правительство должно опубликовать от своего
имени — одновременно с заявлением о своём создании. Каково? В сложных условиях
начинаемое правление — начать ещё и с общего сотрясения основ?
Надо было упереться! Вводить
сразу и республику? Это вызовет в стране страшнейшую смуту!
Но и нельзя открыто выложить
все аргументы! Долгие месяцы сами же кадеты штурмовали трон, и чем шире
распространялось мнение, что династия сгнила, тем это лучше было для их политического
движения. Но всё-таки в программе кадетов стояла — конституционная монархия. А
сейчас, когда реальная власть уже втекала в ожидающие пальцы, — никакой более
прочной основы для неё не было, чем наследственная династия. Да, всё время трон
расшатывали, — и это было верно. Но сейчас, когда он зашатался, — надо его
поддержать. Вот это и есть диалектика. Для того чтобы перенять власть, совсем
не надо, чтобы предыдущая упала с грохотом: тогда наступит хаос, и кому
достанется власть — уже совсем неизвестно. Перенять власть — но без падения предыдущей, мягко. Проще всего — сменить только венценосца:
нынешний — очень уж упрям, и за 22 года научился упираться, с ним работы не
будет. Однако так уже было напряжено общественное мнение и особенно у
социалистов, что Милюкову стыдно было перед ними предстать с экспликацией этих
аргументов, как бы защитником всеми ненавидимой, проклинаемой и осуждённой
романовской династии. Итак, надо было строить сложные фразы со сложными
законоведческими и государствоведческими аргументами, чтоб этими призрачными
бастионами окружить свою позицию. Поймите, господа, монархия нисколько не
нарушит наш modus gubernandi[3].
Верней, он мог бы сказать им
понятно, но если б они были только вчетвером здесь, трое от Совета и Милюков.
При многочисленных тут думцах ему было неудобно совсем просто выговорить этот
простой аргумент: «Поймите: наследник — больной мальчик, регент Михаил — совсем
глупый человек, что же может быть для нас всех благоприятнее? Малолетний
наследник при слабом регенте не будет пользоваться авторитетом полного
держателя власти — и это даст возможность нам окрепнуть!»
Однако, владея
политико-юридической речью, он складывал это в те фразы, что персональная
династическая ситуация наиболее благоприятствует укреплению у нас конституционных
начал, которым и нужно время для укрепления. А монархия уже никак не реституируется в прежней силе.
А ему возражали о всеобщей
ненависти к монархии, что она дискредитирована в глазах народных масс.
Да, Милюков понимал, как это
со стороны позорно выглядит, что именно он выступает защитником этой династии.
Но как практический политик он не мог уступить этой опоры под своим же будущим
правительством.
Ну, кажется
все поняли его иносказания, да кроме Соколова — не глупые ж люди.
А Николая? Николая Милюков и
не защищал. Тут теперь неизбежна абдикация.
Керенский был угрюм и даже
демонстративно пренебрежителен. При думцах и при советских
ему важно было сбалансировать, не показать, на чьей он стороне. Он —
вообще выше всех сторон.
Родзянко посасывал из стакана,
совсем уже больной и несчастный, платок ко лбу.
А Шульгин испытал как бы
истерический приступ. Ему представилось, что в этих переговорах вырастает нечто
двуглавое, но не привычный двуглавый орёл, а две головы новой власти, — и та,
вторая, голова очень ему не нравилась. А вырастала она, кажется, и надо всею
Россией? Кто были здесь думцы? — всероссийские имена, прославленные политики.
Кто были эти пришельцы? — никому не известные писаки,
и неизвестно кем сюда выбранные, — и вот они пришли диктовать условия, даже
свержение династии! И сила была — у них, это чувствовалось. И всероссийские
деятели должны были их умолять?
Один раз Шульгин ещё
сдержанно упрекнул их, что они ведут подкоп под Государственную Думу, надежду
всего народа. Это их не проняло нисколько. Другой раз он крикнул им:
— Хорошо! Арестуйте нас
всех! Посадите в Петропавловку! И правьте сами! Или, напротив, дайте править
нам, как понимаем мы!
Рыжебородый
Нахамкис со спокойным великодушием и, что
возмутительно, с барской интонацией ответил на его нервный крик:
— Мы — не собираемся вас
арестовывать.
Но так получилось: не
собираемся, а разумеется — можем.
Вдруг, никто не ожидал, из
своего чернобородого и глазогорящего молчания
вырвался Владимир Львов. Он вломился в паузу, никого не спросив, и заговорил
бурно, едва не взрываясь от чувств. Что же?
Гиммер смутно числил его
каким-то сильно правым и был поражён: этот смешной лысый диковатый и
глуповатый, из своего глубокого кресла, где, оказывается, не спал, заговорил,
нахлёстывая фразу на фразу, что он — республиканец! Что возврат царизма он
считает хуже смерти! И новое правительство ни за что его не вернёт! Но — но! —
но: вернуть царизм хочет именно Совет рабочих депутатов своей безумной
политикой разложения армии во время войны: наступит военное поражение — и
Вильгельм насадит нам царизм.
Столько было вздора
наворочено, что никто серьёзно Львова не принял. Но всё же он и Милюкова сбил.
Тут вошёл Энгельгардт и
напомнил Родзянке, что пришло время ему ехать к прямому проводу на переговоры со Псковом.
Родзянко убрал платок,
взбодрился, надел шубу, шапку, вышел. Но очень скоро воротился, опять с
несчастным видом:
— Пусть господа рабочие
депутаты дают мне охрану! Или едут сами со мной! А то меня по пути, или там, на
телеграфе, арестуют.
Нахамкис заколыхался добродушным и
довольным смехом. Теперь — не он, а Гиммер, с ехидной улыбкой и даже вкрадчиво,
стал успокаивать Председателя Думы, что никак они не собираются его
арестовывать.
И поручили Соколову пойти
найти Родзянке провожатых.
Но надо ж было двигаться
дальше по пунктам. Гиммер и Нахамкис переглянулись:
сейчас и был тот пункт, по которому они соглашались сразу уступить Милюкову:
Учредительное Собрание. Хоть назвать его иначе, хоть и вообще снять.
Произнесли: принять
немедленные меры к созыву Учредительного Собрания на основах всеобщего,
равного, прямого и тайного голосования.
А Милюков — кивнул.
Кивнул?!
Записал и кивнул, как
лёгкому пункту, ожидая следующего.
Как это надо было понять??
Гиммер и Нахамкис снова сметнулись
взглядами. Только что полчаса проспорив против непредрешения
образа правления — как же он так легко уступил Учредительному?
Оставлял образ правления висеть, пока Учредительное
решит, — и, конечно, не в пользу монархии! Когда революция раскатится
достаточно широко — республика обеспечена.
Просто кивнул? Уступил
сразу??
Гиммер ещё пронзительней
видел теперь правильность своей тактики. Если бы высунулось требование о
немедленном прекращении войны, об отказе от территориальных приобретений, от
верности союзникам, да даже жёсткое навязывание каких-нибудь внутренних
мероприятий, — Милюков мог бы их оттолкнуть сейчас. А завтра — неизвестно что
будет, ведь царские войска идут к Петрограду, да в самом Совете непримирённые меньшевики стали бы оспаривать действия
самозваной делегации и ещё не окончательные пункты. Нет, надо было именно
спешить посадить цензовиков на правительство.
Но почему такое спокойствие
об Учредительном Собрании??..
Или уж очень что-то хитро,
или отказал знаменитому парламентарию ум.