295
Такие испытания, как
свалились в этот день, могли измучить и не такого гиганта, как Родзянко. Целые сутки
то в жар, то в лёд. Эти долгие сутки начал с того, что грудью остановил восемь
полков. И потом вместе с Энгельгардтом спасали Петроград от нового солдатского
мятежа. (А кто угрожал убить Председателя — тот и сейчас ведь помнил). И в
каждый час могло опять вспыхнуть. И пять раз тремя поездами он выезжал к
Государю — и всё не мог выехать. Под чьими-то чужими волями целый день из-под
его ног осыпалась почва. И пока он приветствовал солдатские строи как главный
тут — а неслышными грызунами за его спиной подтачивалось его старшинство и
единственность. И при всей своей могучести он не мог придумать, что же ему
предпринять.
Но копали не только под
него, а и под Государя. Сперва Гучков, потом и другие
объясняли ему, что Николаю Александровичу видимо больше на Руси не царствовать. Это — какими-то подземными силами было решено,
без Председателя.
И сперва
это было — невместимо. А потом, если подумать и всё
перебрать — Распутин, Протопопов, злая царица, неуважение к Думе, — так пожалуй шло и неизбежно.
Но и на этом не кончились
прижигания этого дня. А доконали Председателя ночные
переговоры его Комитета с Советом рабочих депутатов. Весь день от часа к часу
говорили думцы о Совете с опаской, так всё оглядывались, что
наконец и сам Родзянко стал побаиваться. А тут ночью пришли три «рабочих
депутата», слыхом не слыханные, видом не виданные,
ничем в России не известные, никакого значения не имеющие, — и сидели как
равные против известнейших членов Думы, не говоря уже о Председателе, — он с
ними и слова не сказал, сидел в стороне и дико смотрел. Его схватило как
судорогой, не разведёшь: что нашло на Россию некое великое Помрачение. (Как и
сказано было, кажется, у кого-то из пророков, но об этом в Государственной Думе
не разговоришься).
И сидели эти депутаты — один
рыжий развалясь, а другие два всё дёргались, и
нисколько не стеснялись своей неименитости, своего
появления из праха, — только тут, на ночном заседании, и рассмотрел Родзянко
этих разбойников и расслушался их. Ничего они не
стеснялись, а выкладывали Милюкову с насмешкой и снисхождением, и с
уверенностью, что их сторона возьмёт.
А какие разбойничьи пункты
они выдвигали — просто невозможно слушать.
И в тех переговорах не
упоминалась ни Государственная Дума, ни даже какая конституция, а уж Государя и
вовсе подразумевали как умершего.
Ещё три дня назад второй
человек в государстве, Председатель сидел тут, при этих переговорах, как
отметенный в сторону, — и впервые осознал своё бессилие. Не днём сегодня, когда
Милюков с Некрасовым не допустили его ехать на Дно, а вот сейчас.
И что стоило этим бойким
бандитам в любую минуту хоть и приказать арестовать их тут всех, думцев?
И даже самого Родзянко.
Как вот арестован же
Председатель Государственного Совета, и ничего поделать нельзя. И бывшие
министры. Уж там какие ни плохие, как с нами ни
ссорились, — но всё ж они не убийцы. А между тем их держат под замком, со
свирепыми предосторожностями, скопом, и даже не дают кроватей, хуже чем в тюремной камере. А дальше собирались отправлять в
Петропавловку.
Так и самого Родзянко разве
не могут в любую минуту арестовать?
И даже повесить.
И нельзя было домой уходить.
И нельзя вырваться из этих комнат. И каким облегчением пришёлся переданный
вызов от генерала Рузского — на телеграфный переговор из Главного Штаба.
Это замечательно! И это
будет как замена поездки во Псков.
С той даже разницей, что
поехав — ты станешь там гостем и даже пленником генералов. А отсюда — ты
разговариваешь как глава революционного Петрограда.
На душе ещё царапины от
выговора Алексеева, была потребность загладить. Да уехать от этих ужасных
пунктов, от этого мерзкого совещания. Еле дождался назначенных двух часов ночи.
Уже пошёл — и вдруг подумал:
а как же он поедет? По этим лихим улицам, ничем не защищённый, когда кто-то
ищет его растерзать. Свои русские люди — а вот остановят посреди улицы, и не
знаешь, как с ними говорить, на каком языке.
Ничего не поделаешь,
ввернулся на совещание — и просил тех проходимцев дать ему какую-то охрану,
именно от них, — чтоб его не арестовали по дороге. Не просто с винтовкой, а от
них человек, тогда не тронут.
Да, надо признать, что вся
сила неожиданно перекинулась к ним.
Дали. Какого-то горлопана, унтера. И двух матросов.
Вторую ночь подряд ехал
Родзянко в Главный Штаб. Как подрядился. Сегодня — ещё позже и безлюднее.
Ехал, презирая своих
сопровождающих.
Была такая морщинка: спросит
Рузский, почему Родзянко до сих пор не сформировал министерства.
Но надо выше смотреть. Этот
разговор — чтоб окончательно остановить войска. И всё умиротворить. И всех
спасти.
Ещё раз — спасти всех.
А Государю — уже вряд ли в
чём помочь.
Да теперь, когда решено, что
не Родзянко будет правительство, — спасти уже, видимо, ничего нельзя иначе, как
отречением.
Ах, Государь, Государь! Во
многом вы виноваты сами! Сколько раз верный Председатель вас остерегал и
предупреждал!
Главный Штаб — огромный,
полукруглый, темный от зашторенных окон, наполненный военными людьми,
офицерами, дежурными, — перестоял дни революции нейтральный и не тронутый ни
той стороной, ни этой.
И в этом — всеобщее уважение
к войне. Символ того, что Отечество всё перестоит, и эти сотрясения тоже.
Шёл по электрическим
паркетным бесконечным изгибающим коридорам Штаба и думал: даже и он —
что же один может поделать против всеобщего потока? не погибать же ему теперь,
защищая грудью неразумного Государя.
Ну что ж, будет при
наследнике регентом Михаил. На Михаила Председатель имеет большое влияние.
Стояла бы Государственная
Дума — устоит и Россия.