297
Но и во весь день не мог
себе Эверт найти места. На фронте событий не было, а в
спину дула тревога — и ничего не оставалось, как сидеть и перечитывать,
перечитывать ворох этих необъяснимых телеграмм, и пытаться их уразуметь.
А уразуметь их — невозможно.
И
Алексеева к прямому проводу не вызвать — то болен, то вместо него Лукомский.
Невозбранно и нагло
разливался по России мятеж — а Ставка не препятствовала. И сообщала об
успокоении.
И поражала внезапность
изменения: что — хрустнуло? что сломилось? Три дня назад всё это было уголовно
наказуемо, — а вот текло, и никто не препятствовал.
И сидел Эверт
над этими лентами, поддерживая неразумеющую большую
голову большими руками: вот, никогда не думал, что ему придётся заниматься ещё
и политикой. Всю жизнь он прослужил в императорской армии, уже третье
царствование и уже третью большую войну, и знал, что служит престолу и родине,
и все вокруг служат престолу и родине, и не было трещинки, где б усумниться в ком-то, в чём-то. А теперь что ж это
творилось? и что надо делать?
Он-то сам по себе, Западный
центральный фронт, Вторая, Третья и Десятая армии, был
огромная сила, — но сам себя не знал, как использовать. Широченными плечами
стоял Эверт от Западной Двины до Пинских
болот и, кажется, мог повести плечами да и всё
повернуть? Но ослаблен был ощущением полного одиночества. Если б он имел прямую
связь со своим правым соседом Рузским или левым Брусиловым? Но и связи такой не
бывало, и совсем были ему чужи оба, и не мог бы он
прямо обратиться к ним даже за действием в пользу престола.
Вот если бы Государь приехал
сюда, в Минск, и приказал бы действовать, — Эверт бы
и действовал.
А за пределами прямого
приказа научила Эверта долгая служба: лучше не брать
на себя самому лишнего. Служить надо верно — но и не колебать опрометчиво
своего положения. Так в прошлом году можно было браться наступать Западным
фронтом, можно не браться, — Эверт и не взялся,
указал, что позиции противника очень сильны, и предпочёл дать часть своих войск
Брусилову. Наступление — дело очень неверное, можно и большую славу собрать,
можно и сильно провалиться.
Так за целый
полный день Алексеев и не стал к прямому проводу. В семь часов вечера
велел Эверт Квецинскому узнать из Ставки ещё раз: что
же делать с наводняющими фронт телеграммами, сведениями, слухами, очевидцами,
сплетнями со всех сторон, — ведь так не может фронт стоять. Да и сама Ставка в
только что разосланной телеграмме Клембовского
подтверждает полное восстание в Москве, в Кронштадте, переход Балтийского флота
на сторону Родзянки, и пока генерал Алексеев просит у Государя успокоительный
акт, — а для фронта промедление может быть роковым. Дайте указания, как нам
действовать! Благоволите сообщить: где Государь? где генерал-адъютант Иванов?
где ушедшие от нас эшелоны?
Отвечал опять не Алексеев, —
Лукомский. Извинялся, что какую-то важную телеграмму
Алексеева к Родзянке не передали на Западный фронт — напутал штаб-офицер.
Сейчас будет передана. А просил генерал Алексеев Родзянку — не распоряжаться
помимо Ставки. И вы увидите, что проектированный ответ главкозапа
Родзянке не противоречит взгляду наштаверха. А
Государь — во Пскове, а генерал Иванов от Царского
Села уже в трёх перегонах. И эшелоны Западного фронта проходят, по-видимому,
свободно.
А решения — опять никакого.
Указаний — опять никаких.
И так — до глубокой ночи.
Всё кружилось, тряслось, переворачивалось — а указаний не было.
Обстановка — как ходишь по
ножу, и самому ни на что не решиться, слишком многое неизвестно.
Наконец, во втором часу
ночи, распорядился Эверт Квецинскому дать ещё одну
телеграмму в Ставку: что нельзя ж допускать проникновения в войска этих разрушительных
телеграмм! Что генерал Эверт по своему району отдал пресекательные приказания, но считает необходимым единство
мер на всех фронтах — и просит указаний!
Кто там
в Ставке прочёл или спали — ответа не было. Но нет, не спали, потому что через
полчаса оттуда прикатила на имя Квецинского телеграмма от Лукомского
— совершенно изумительного содержания. Что вследствие невозможности продвигать
далее Луги (там тоже мятеж) эшелоны войск, направляемых к Петрограду; и
вследствие разрешения Государя императора вступить Главнокомандующему Северным
фронтом в сношения с председателем Государственной Думы (отъявленным
изменником!); а также вследствие высочайшего соизволения вернуть назад
посылаемые войска Северного фронта, — начальник штаба Верховного просит также и
Западный фронт распорядиться: не грузить те части, кои ещё не отправлены, а кои
находятся в пути — задержать на больших станциях.
Вот это грохнуло! Вот это
так перевернулось!
Однако дозвольте: если
Государь распорядился повернуть войска Северного фронта — он же не распорядился
о Западном? А может они должны
подравняться? В эти решающие часы движения полков — генерал Алексеев
останавливал их собственным решением, по аналогии?
Легко ж он обращался с
присягой. Изворотливая формулировка.
Но и — некуда было
пробиться: Государь — у Рузского, и с ним связи нет.
А начальник штаба в
отсутствие Верховного является Верховным.
Что творилось, Боже мой?
И не выполнить невозможно.
И политики Эверт не понимал.
И надо быть осторожным.
Его собственный фронт уже
трясло и клевало сзади.
Думал-думал Эверт — ничего не придумаешь.
И в три часа ночи Квецинский
стал останавливать посланные войска.
А они — только пошли как следует!..