298
От пункта к пункту Милюков
успокаивался. Чего он более всего боялся — чтобы социалисты не передумали и не взялись
формировать правительство сами, — они вот и не собирались. О войне, о союзниках
— не говорили. Очень хорошо. Учредительное Собрание? — так это самый расхожий лозунг интеллигенции от начала века, от него никак
нельзя теперь отречься, это выглядело бы открытой изменой самим себе. Сегодня
«Учредительное Собрание» принесли и офицеры из Дома Армии, тут под сурдинку
уговорили их снять. Учредительное Собрание — это любимый мираж для всех. Но
Улита едет — ещё когда-то будет. Важно получить реальную власть сегодня и
укрепиться кадетскому правительству, — а там Учредительное может и не
понадобиться.
Не возникало никаких
страшных пунктов, и так это приятно поразило Милюкова, что он не выдержал и
сказал:
— Ну что ж, условия ваши пока в общем приемлемы и могут лечь в основу соглашения. Я
слушаю вас и между прочим думаю: как далеко вперёд
шагнуло наше рабочее движение со времени 1905 года.
В его памяти ещё не загасли
те невыносимые наглые левые, хотя бы в Союзе союзов, с которыми из рук вон
невозможно было разговаривать. Но и — нарочно он это сказал, чтобы польстить им
и смягчить их. Ведь всякие переговоры и сговор есть не только взаимная борьба,
но и взаимная поддержка. На Петроград идут войска, защищаться некем, третий
день нет никакой власти, — обе стороны находятся в положении рискованном. Надо
укатать поскорей переговоры к успеху. Надо скорее получить власть, и притом не
дать подорвать армию да и монархию как принцип — тоже,
для удобства переходного периода.
Милюков начинал себя
чувствовать всё лучше. Правда, Гиммер оставался ему несимпатичным, но Нахамкис-Стеклов — просто располагал к себе, какая
положительная личность, он вероятно выдвинется среди
социалистических вождей. Милюков старался быть предельно любезным с ним.
Наконец, он запросто попросил Нахамкиса передать ему
этот листок пунктов — чтобы видеть своими глазами и для обработки.
Тот ещё сам почитал, потом
отдал. Милюков положил рядом чистый лист, переписывал пункты себе и продолжал
обсуждать.
Как ему показалось, он
выспорил этот пункт — о непредрешении образа
правления, ему дали вычеркнуть его. Стало пунктов не девять, а восемь. А чтобы
не менять нумерации — сюда, на почётное третье место переставили с конца отмену
всех сословных, вероисповедных и национальных ограничений, — да это просто
музыка, а не переговоры! — этот пункт Совет рабочих депутатов мог бы и не
выдвигать, кадеты и сами называли его всегда прежде всех остальных.
Не стал
оспаривать и пункт о замене государственной полиции, подчинённой центральной
власти, — рассредоточенною народной милицией с выборным начальством: конечно, в
каком-то смысле это временное разрушение охранной системы страны, но это уже и
происходит стихийно: полицию уже преследуют и разгоняют, а с другой стороны это
же прямо из старой программы освобожденцев и кадетов
1905 года: чтобы в руках правительства не было централизованной силы
против народа. Постепенно уладится и разумная охрана. В конце концов ведь мы все, мы все из одной и той же интеллигенции.
И пункт о выборах городских
самоуправлений — это уж легче всего; иначе и быть не может.
Это удивительно и так
приятно, что между ними не столько спора, сколько согласия. И выступило
Милюкову, не ошибку ли дал в своё время, создавая Прогрессивный блок направо,
вместо Левого блока.
Был ещё пункт, имеющий
частное, временное, совсем не государственное значение, но, видимо, важный для
Совета депутатов, зависящего от своих солдат: не выводить из Петрограда и не
разоружать воинские части, находившиеся тут в момент революции. Немного
странно, конечно: что ж, для этих запасных война уже и кончилась? Конечно, тут petitio principii[1], можно оспаривать, но
реально в данный момент с этой распущенной солдатской массой и действительно
ничего нельзя поделать, так что легко этот пункт и принять, тем более что он
поставлен как бы условием передачи власти. Да и самим министрам как же
оказаться без гарнизона перед лицом царской контрреволюции?
Однако замыкался список
пунктов — бомбой: самоуправлением армии! выборностью офицерства! И это в разгар
войны! Такое сумасшедшее требование не могут выдвигать нормальные люди.
Очевидно, делегаты Совета не подумали хорошо и не понимали всего значения.
Но они — настаивали
непримиримо!
Вот как? Уж Милюков
доказывал им, что выборного офицерства ещё не бывало никогда в мире.
А Нахамкис
брался доказывать, что только та армия сильна, где офицер пользуется доверием
солдат.
— Да ведь вы же сами
сказали, что печатаете воззвание к солдатам! — напомнил он Гиммеру.
А тот — как не понял связи.
Керенский по-прежнему мрачно
не участвовал в дискуссии, а тут — вообще ускочил.
Чхеидзе дремал в
беспомощности.
Соколов как ушёл, не
возвращался.
А эти два социалиста —
сомкнулись на своём.
Думцы отвалились. Владимир
Львов отдал всё одному взрыву, больше не взрывался. Шульгин очнулся, взбрыкнул,
что от выборного офицерства всё окончательно развалится, и снова впал в
прострацию.
Шёл третий час ночи. Уже
никто не мог выдержать. Но Милюков знал про себя, что выдержит и пересилит.
Ничего лучше он в мире не умел, чем вот это медленное перетирание собеседников.
Он знал это искусство: вдруг покинуть основное место разногласий и начать
перетирать, перетирать челюстями какое-нибудь побочное второважное
место, — но оттуда пережёв постепенно вернётся на
главное. А ещё в запасе у него было искусство находить примиряющие словесные
формулы, которые дают удовлетворение оппоненту, а себе открывают свободную
линию действия.
Милюков уже заметил, как
плохо и повторительно составлен список Совета: пункт
о гражданских правах народа, распространённый на армию, и пункт о
самоуправлении армии — в разных местах и в общем друг
друга повторяют. Он принялся за первый и настаивал, настаивал, пока добился
переписать, что на военнослужащих политические свободы распространяются, но в пределах,
допускаемых военно-техническими условиями. Тем самым и пункт о самоуправлении
армии начал уже обкусываться с краёв. А если обкусывать его дальше, то и он
принимал форму, уже приемлемую: при сохранении строгой воинской дисциплины в
строю и при несении военной службы...
Умно спорил и Гиммер. Он не
говорил, что это — они, вожди Совета, придумали и настаивают так. Но что таковы
крайние требования масс: солдаты потерпят офицеров только выборных, а Совет как
может умеряет и сдерживает в рациональных рамках. Но
если вовсе пренебречь требованиями масс, то размах движения сметёт и все
правительственные комбинации. И напоминал:
— Не забывайте: реальные
силы — только у нас. Стихию можем сдержать только мы!
(Он уже
заметил, что цензовые этому верят, здесь это сильный конёк, и нажимал. Они-то с Нахамкисом знали, что «Приказ № 1» уже пошёл в печать, и
отступать некуда).
Да, Милюков это уже понимал:
что без Совета массами не управить. И не отразить
внешней контрреволюции. Но как будто не слыша этих угроз о стихии, не
продрогнув ни ухом ни глазом, а сам напоминая им об
опасности генерала Иванова, он методически откусывал и откусывал с краёв. Ему
говорили, что требования и так уж минимальны, — а он их откусывал.
И как только выборность
офицерства откусил и, как ему казалось, об образе правления пункт выигран, он,
по высшим правилам переговоров, в ту же минуту неутомимо и неожиданно пошёл и
сам в наступление:
— Это — ваши требования к
нам. Но: и мы имеем к вам свои.
Так, так! — подумал Гиммер
про себя. Сейчас их свяжут обязательством поддерживать новое правительство — и
так скуют всю инициативу Совета и загубят демократию.
Не совсем так, но в этом
роде. До того напугала цензовиков солдатская анархия,
что все мысли их были про солдатскую анархию. Милюков, действительно, просил о
встречной декларации Совета, которая должна быть напечатана одновременно с
декларацией правительства, принявшего пункты Совета, а Совет пусть подтвердит,
что правительство образовалось с его согласия и должно быть законно в глазах
масс.
Кажется, ещё шаг — и участие
в правительстве?
Нет, прямого соучастия
Совета Милюков не запрашивал, а просил: ещё заявления о доверии к офицерству. И
осудить грабежи и врывания в частные квартиры.
Опять об этом? Мало того,
чтоб не выбирать нового офицерства, но ещё и доверять старому? А оно —
контрреволюционно? А оно — верно царскому режиму?..
Тем временем вернулся,
ворвался Соколов, по-новому взволнованный. Он вот где, оказывается, пропадал:
он узнал, что от Военной комиссии Думы готовится прокламация к войскам, и
сейчас читал её корректуру. Так вот, там говорится: о так называемом
«германском милитаризме», о «полной победе» и о «войне до конца»!.. Каково?
Это было возмутительно и
коварно со стороны цензовых кругов — издавать такую прокламацию за спиною
Совета! (У Соколова однако хватило ума не выказывать,
какой они сами подготовили «Приказ № 1»). Это было по
крайней мере непорядочно с их стороны: Совет тактично обошёл в переговорах
вопрос продолжения войны — а цензовые круги лезли на рожон! Совет принёс
тяжёлую жертву, поставил себя под удар европейского демократического мнения, —
а что же делали думцы?!
Правда, это делал — Гучков, которого здесь не было. Милюков — сразу и не
одобрил его бестактность. Милюков — ценил то соглашение, которое они почти уже
достигли среди трупов спящих.
А кстати спросили советские: кто же такие правительство, персонально? Не очень
сильно это депутатов Совета интересовало, ну а всё-таки? Например, Гучков — будет? Он вызывает большое недоверие.
Даже Милюков, его известный
неприятель, должен был ответить: при своих организаторских способностях, при
своих обширных связях в армии, Гучков в нынешней
ситуации незаменим.
Посмеялись Терещенке. Но Милюков и сам косился, через какую щель этого
Терещенку затолкнули.
Тут принесли и корректуру гучковской прокламации — огромными буквами, для расклейки
на улицах. Пробежав её, Гиммер про себя нашёл, что, пожалуй, она и не страшна:
вполне нормальное обращение к воюющей армии во время войны. Но — нельзя было
спускать. И он заявил, что если думцы её не остановят — Совет остановит своею
силой.
Упрямый Милюков в этот раз
как будто и не упрямился. Он возвращался всё к тому же: надо составить
встречную декларацию Совета.
А между тем членам будущего
правительства надо было привести в порядок и оформить проработанные пункты.
Всё это могло завтра — то
есть сегодня же утром, появиться в «Известиях» Совета.
Был четвёртый час ночи.
Решили — на час разойтись для редактирования и снова сойтись. Уже ни у кого не
было ни сил, ни соображения, и охотно оставили бы на завтра. Но, настаивал
Милюков, откладывать ни в коем случае нельзя: у населения создастся
впечатление, что правительство никак не может образоваться, какая-то есть
роковая помеха.
Да без такого соглашения у
обеих сторон не оставалось и выхода.