2
============
ЭКРАН
============
В
петербургском обокраденном небе, клочках и дорожках его между нависами безрадостных
фабричных крыш — пробилось
солнце. Солнечный будет день! Гул голосов. = И даже тёплый. Платки с женских голов приоткинуты, руки без варежек, никто не жмётся, не
горбится, свободно
крутятся в хвосту, человек сорок, у мелочной
лавки с одной дверкой, одним оконцем. Гудят свободно, язык не примерзает, но
и разве ж это человеческое занятие, этак выстроиться столбяно,
лицом в затылок, в затылок. А из
дверки вытаскивается, кто уже купил. А несут и один, и другой — по две-по три буханки ржаного хлеба, большие, круглые, умешанные, упеченные,
с мучным подсыпом по донцу, — ах, много
уносят! Много
уносят — так мало остаётся! И не втиснешься туда, так глазами через плечи,
иль со стороны через окно: — Белого
много, бабы, да кому он к ляду. А ржаной — кончается! Не, не достанется нам. — Бают,
ржаную муку совсем запретили, выпекать боле не будут. Будет хлеба по фунту на
рыло. — Куда ж
мука? — Да
царица немцам гонит, им жрать нечего. Загудели пуще бабы, злые голоса: — А може у него под прилавком? Дружкам отложил? — Они —
усе миродёры, от малых до
больших! Старик
рассудительный, с пустым мешком под мышкой: — Да и лошадёв кормить не стало. Овса в
Питер не пропускають. А лошади, ежели
ее на хлебе держать, так двадцать фунтов в день, меньше никак. А из
дверки — баба. И руками развела на пороге: нету,
мол. Сразу
трое туда полезли очередных, да не вопрёшься. Закричала остроголосая: — Так что мы? зря стояли? Платок сбился, а руки свободные.
Глаза ищут: чего бы? чем бы? = Льда кусок, отколотый, глыбкой на краю мостовой. Примёрз?
Да нет, берётся. Схватила
и, по-бабьи через голову меча, руками обеими — швырь!! =
И стекольце только — брызь! Звон. на кусочки! = Заревел приказчик как бугай,
изнутри, через осколки, а по нему
откуда-то-сь — второю глыбкой!
Попало, не попало — а всё
закрутилось! суета! Суются в двери туда, сколько влезти
не может. Общий рёв и стук. А из
битого окна — кидают, чего попало, прямо на улицу, нам ничего не нужно: булки
белые! свечи! головки
сырные красные! рыбу
копчёную! синьку!
щётки! мыло бельевое!.. И —
наземь это всё, на убитый снег, под ноги. * * * Возбуждённый гул. = Валят рабочие размашистой
гурьбой по бурому рабочему проспекту. К гурьбе
ещё гурьба из переулка. Много баб, те посердитей. Валит
толпа уже в сотен
несколько, сама не зная, ничего не решено, мимо
одноэтажного заводского цеха. Оттуда
посматривают, через стёкла, через форточки. Им тогда: — Эй, снарядный! Бросай работу! Присоединяйсь. Хлеба!! Остановились вдоль, уговаривают: — Бросай, снарядный! Пока
хвосты — какая работа? Хле-ба!
Чего-то снарядный не хочет, даже от окон отходит. — Ах вы, суки
несознательные! Да у вас своя лавка, что ль? — Значит, что ж, каждый сабе? — Да ты ему — по стеклам!
по стеклам! Звон. Разбили. На ступеньки вышел плотный
старый мастер, без шапки: — Что фулиганите?
У каждого своя голова. Себе в сусек, что ль, снаряды складываем? А в него — ледяным куском: — Своя голова? Схватился мастер за
голову. Гогот. =
А у снарядного-то и караул постаивает пехотный. Дюжина, с унтером. Не шевельнётся, хоть и бей
друг друга, нам-то что? Мы снаряды охороняем. = Гурьба рабочих подростков. Побежали! как в
наступление! И в широких раскрытых
заводских воротах — что с этой оравой поделаешь? —
сторожа обежали, закрутили его, полицейского — обежали — и-и-и! по заводскому
двору! и-и-и! во все двери, по
всем цехам! Голоса из детского хора: — Бросай работу!.. Выходи
на улицу!.. Все на улицу!.. Хле-ба!..
Хлеба!.. Хле-ба!.. = Сторож схватился ворота
заводить, высокие сильные полотнища
ворот вместе свести, а уже и здоровых рабочих
полсотни бежит снаружи — да с размаху! — скрежет, и одно полотнище сорвалось
с петли, зачертило углом, перекособочилось, теперь все вали, кто хошь. Полицейский — руки наложил
на одного, а его самого — палкой,
палкой! Шапку сбили, отстал. = Разгорается солнышко. Переливается по
снежинкам в сугробах. Валит толпа — буянить, не
скрываясь. Гул голосов. * * * = Большой проспект Петербургской стороны.
Пятиэтажные дома как слитые, неуступные, подобранные по ранжиру. Стрельная прямизна. Дома все — не простые, но
с балконами, выступами, украшенными плоскостями. И — ни единого дерева нигде.
Каменное ущелье. А внизу — булочная
Филиппова, роскошная. В трёх окнах — зеркальные двойные стёкла, за ними —
пирожные, торты, крендели, ситники. Молодой мещанин ломком размахнулся, — от него отбежали, глаза
защитили, — а вот так не хочешь? Брызь! — стекло
зеркальное. И — ко второму. Брызь! — второе. И — повалила толпа в
магазин. =
А внутри — всё лакированное, да обставленное, не как в простых лавках. Чёрный хлебец? — тут
утеснён. А буханки воздушные! А крендели! А белизна! А сладкого!.. А вот так — не хочешь? —
палкой по стеклянному прилавку! А вот так не хочешь? —
палкой по вашим тортам! Отшарахнулась чистая публика, обомлелая. И продавцы — не нашлись, раззинулись. Бей по белому! бей по
сладостям! Мы не жрём — и вы не жрите!
Не доводите, дьяволы!!.. * * * Позванивая, =
от Финляндского вокзала по переулку, через суету возбуждённого
народа на мостовой, пробирается трамвай. Группка рабочих стоит, забиячный вид. Чертыхнулись: — Ну
куда прёшь, не видишь? Вожатый трамвая стоит на
передней площадке за стеклом, как идол, и длинной ручкой крутит в своём
ящике. Догадка! Один рабочий
вскочил к нему туда, на переднюю площадку — не понимаешь по-русски?
Отпихнул его, сорвал с его ящика эту
ручку — как длинный рычаг накладной, и с подножки народу
показывая, над головой тряся длинную вагонную ручку! — соскочил весело. Видели! Поняли!
Понравилось! Остановился трамвай, нет
ему хода без той ручки. Глядит тремя окнами
передними, и вагоновожатый посерёдке, лбом в стекло. = Хохочет вся толпа! * * * =
На Литейном мосту, перегораживая собою, и на набережной рядом стоят наряды полиции. Нет,
толпу они не пропустят. А толпы — и нет. А просто:
мастеровые, от смены свободные, в город идут, по делу или быстро гуляя, быстро гуляя, группами по
пять, по нескольку человек, на ходу разговаривая. Косится полиция. А и
нельзя ж людям ходить запретить. Косятся и на полицию
из-под чёрных фуражек, треухов. Косятся, ничего не
говорят. Вид у них мрачный. =
А по тот край моста — за углами остаиваются,
густеют, соединяются. И вот уже по проспекту —
едва не толпой. А впереди — мальчишки, с
весёлым приплясом, да как барабанят, и орут: — Дай-те! хле-ба! Дай-те-хле-ба! =
На зимнем небе — весенний весёлый свет. Растянутые облачка. * * * = А на Невском — какое же гулянье, в легкоморозный солнечный денёк! Да какие же санки лихие
проскакивают. С колокольчиками! Сколько публики на
тротуарах, и самая чистая: дамы с покупками, с прислугой, офицеры с
денщиками. Господа разные. Оживлённые разговоры, смех. Даже что-то слишком густо
на тротуарах. На мостовой — всё прилично, никто не мешает извозчикам,
трамваям, а на тротуарах — стиснулись, как не гуляют, а в демонстрацию прут. А-а, да тут и мещане, и
мастеровые, и простые бабы, и всякая шерсть, втесались в барскую толпу, это
среди рабочего-то дня, на Невском! Но и чистая публика ими не
брезгует, а так вместе и к плывут, как слитное
единое тело. И придумали такую забаву, сияют лица курсисток, студентов: толпа
ничего не нарушает, слитно плывёт по тротуару, лица довольные и озорные, а голоса
заунывные, будто хоронят, как подземный стон: — Хле-е-еба...
Хле-е-еба... Переняли у баб-работниц, переобразили в стон, и все теперь вместе, всё шире, кто ржаного и в рот не берёт, а стонут могильно: — Хле-е-еба...
Хле-е-еба... А глазами хихикают. Да
открыто смеются, дразнят. Петербургские жители всегда сумрачные — и тем
страннее овладевшая весёлость. А мальчишки, сбежав на
край мостовой, там шагают- барабанят, балуются: — Дай!-те!-хле!-ба! Дай!-те!-хле!-ба! =
Там-сям наряды полиции вдоль Невского.
Обеспокоенные городовые. Где и конные. А — ничего не поделаешь,
не придерёшься. Это как будто и не нарушение. Глупое положение у полиции. * * * =
А по Невскому, по сияющей в солнце стреле
Невского, в веренице уходящих трамвайных столбов — этих трамваев, трамваев
что-то слишком густо, там какая-то помеха, не проедешь: цепочкой стоят один за
другим. Публика из окон выглядывает, как дура, не
знает, что дальше будет. Передняя площадка одна
пустая. Другая пустая, и переднее стекло
выбито. А по мостовой идут пятеро
молодцов, мастеровые или мещане, с пятью трамвайными ручками, длинными! и размахались ими, как
оружием, под общий хохот. С
тротуаров чистая публика — смеётся! =
Помощник пристава, это видя, деловито, быстро
пробирается меж толпы — уверенно идёт, как власть,
по сторонам не очень и смотрит, ничего дурного не ждёт, а
если ждёт, так отважен, — протянулся ключ отобрать у
одного — а сзади его по темени —
другим ключом! да дважды! Крутанулся пристав, и свалился без
сознания, вниз, туда, под ноги. Нету. =
Хохочет, хохочет чистая невская публика! И курсистки. * * * =
Ребристый купол Казанского собора. Знаменитый сквер его между
дугами античных аркад забит публикой, всё с тем же
весёлым вызовом лиц и заунывным стоном: — Хле-е-еба...
Хле-е-еба... Понравилась игра. Барские
меховые шапки, котелки, модные дамские шляпки, простые платки и чёрные
картузы: — Хле-е-еба...
Хле-е-еба… =
А по бокам собора стоят наряды драгун, на добрых крупных конях. И офицер их, спешенный,
поговорив с высоким полицейским чином, вскакивает в седло, даёт
команду не очень громко, толпе не слышно, — и драгуны по полудюжине
разъезжаются крупным шагом, и так по полудюжине, в
одном месте, в другом, наезжают на тротуары!
прямо на публику! конскими головами и
грудями, взнесенными как скалы! а сами ещё выше! — но не сердятся, не кричат,
и никаких команд, — а сидят там, в небе, и
наезжают на нас! =
Деваться некуда, разбегается публика всех состояний, шарахается волной
— прочь от сквера, в соседние
проезды, в парадные, в подворотни.
Кто в снежную кучу врюхнулся. Свист из толпы. И — гордо кони выступают
по пустым местам. Но как съедут — на эти же
места, и на тротуары — снова толпа. Правила игры! Никто ни на
кого не сердится. Смеются. = А подле Екатерининского канала, по ту
сторону Казанского моста — полусотня казаков-донцов,
молодцов — с пиками. Высоко! Стройно! Страшно!
Лихие, грозные казаки с коней косо посматривают. К офицеру подъехал в
автомобиле большой чин: — Я — петербургский
градоначальник генерал-майор Балк. Приказываю вам:
немедленно карьером — рассеять эту толпу — но не
применяя оружия! Откройте путь колёсному и санному движению. =
Офицер — совсем молоденький, неопытный. Смущённо на градоначальника. Смущённо на свой отряд. И
вяло, так вяло, не то что карьером — удивительно, что вообще-то подтянулись,
с места стронулись шагом, а пики ровно
кверху, шагом, кони скользят
копытами по накатанной мостовой, через широкий мост и по Невскому. Градоначальник из
автомобиля вылез — и рядом пошёл. Идёт рядом — и не
выдерживает, сам командует: — Ка-рьер! Да разве казаки чужую
команду примут, да ещё от пешего? Ну, перевёл офицерик свою лошадь на трусцу. Ну, и казаки, так и быть. Но чем ближе к толпе — тем
медленнее... Тем медленнее... Не этак
пугают... Пики — все кверху, не берут наперевес. И, не доходя, совсем
запнулись. И радостный тысячный рёв! заревела толпа от
восторга: — Ура казакам! Ура
казакам! А казакам это внове, что
им от городских — да "ура". А казакам это в честь. Засияли. И — мимо двух Конюшенных
дальше проехали. =
Но и толпа ничего не придумала: митинг — не начинается, ни
одного вожака нет, — вдруг грозный цокот лица испуганные — в одну
сторону: =
с Казанской улицы, огибая по большой дуге собор и стоящие трамваи, громче цокот! разъезд конной полиции,
человек с десяток — но галопом! но галопом!! рассыпаясь
веером, а шашек не обнажая — га-лопом!!! =
Страх перекошенный! и, не дожидаясь! кинулась толпа,
рассыпались во все стороны, — как сдунуло! Чистый Невский перед Думой. =
И шашек не обнажали. |