Двадцать третье февраля

2

============

ЭКРАН

============

В петербургском обокраденном небе,

клочках и дорожках его между нависами безрадостных фабричных крыш —

пробилось солнце. Солнечный будет день!

Гул голосов.

= И даже тёплый. Платки с женских голов приоткинуты, руки без варежек, никто не жмётся, не горбится, свободно крутятся

в хвосту, человек сорок,

у мелочной лавки с одной дверкой, одним оконцем. Гудят свободно, язык не примерзает, но и разве ж это человеческое занятие, этак выстроиться столбяно, лицом в затылок, в затылок.

А из дверки вытаскивается, кто уже купил. А несут и один, и другой — по две-по три буханки ржаного хлеба,

большие, круглые, умешанные, упеченные, с мучным подсыпом по донцу, —

ах, много уносят!

Много уносят — так мало остаётся! И не втиснешься туда, так глазами через плечи, иль со стороны через окно:

— Белого много, бабы, да кому он к ляду. А ржаной — кончается! Не, не достанется нам.

— Бают, ржаную муку совсем запретили, выпекать боле не будут. Будет хлеба по фунту на рыло.

— Куда ж мука?

— Да царица немцам гонит, им жрать нечего.

Загудели пуще бабы, злые голоса:

— А може у него под прилавком? Дружкам отложил?

— Они — усе миродёры, от малых до больших!

Старик рассудительный, с пустым мешком под мышкой:

— Да и лошадёв кормить не стало. Овса в Питер не пропускають. А лошади, ежели ее на хлебе держать, так двадцать фунтов в день, меньше никак.

А из дверки — баба. И руками развела на пороге: нету, мол.

Сразу трое туда полезли очередных, да не вопрёшься.

Закричала остроголосая:

— Так что мы? зря стояли?

Платок сбился, а руки свободные. Глаза ищут: чего бы? чем бы?

= Льда кусок, отколотый, глыбкой на краю мостовой.

Примёрз? Да нет, берётся.

Схватила и, по-бабьи через голову меча, руками обеими —

швырь!!

= И стекольце только — брызь!

Звон.

на кусочки!

= Заревел приказчик как бугай, изнутри, через осколки,

а по нему откуда-то-сь — второю глыбкой! Попало, не попало —

а всё закрутилось! суета! Суются в двери туда, сколько влезти не может.

Общий рёв и стук.

А из битого окна — кидают, чего попало, прямо на улицу, нам ничего не нужно: булки белые!

свечи!

головки сырные красные!

рыбу копчёную!

синьку! щётки! мыло бельевое!..

И — наземь это всё, на убитый снег, под ноги.

* * *

Возбуждённый гул.

= Валят рабочие размашистой гурьбой по бурому рабочему проспекту.

К гурьбе ещё гурьба из переулка. Много баб, те посердитей.

Валит толпа уже в сотен несколько, сама не зная, ничего не решено,

мимо одноэтажного заводского цеха.

Оттуда посматривают, через стёкла, через форточки. Им тогда:

— Эй, снарядный! Бросай работу! Присоединяйсь. Хлеба!!

Остановились вдоль, уговаривают:

— Бросай, снарядный! Пока хвосты — какая работа? Хле-ба!

Чего-то снарядный не хочет, даже от окон отходит.

— Ах вы, суки несознательные! Да у вас своя лавка, что ль?

— Значит, что ж, каждый сабе?

— Да ты ему — по стеклам! по стеклам!

Звон. Разбили.

На ступеньки вышел плотный старый мастер, без шапки:

— Что фулиганите? У каждого своя голова. Себе в сусек, что ль, снаряды складываем?

А в него — ледяным куском:

— Своя голова?

Схватился мастер за голову.

Гогот.

= А у снарядного-то и караул постаивает пехотный. Дюжина, с унтером.

Не шевельнётся, хоть и бей друг друга, нам-то что? Мы снаряды охороняем.

= Гурьба рабочих подростков.

Побежали! как в наступление!

И в широких раскрытых заводских воротах — что с этой оравой поделаешь? — сторожа обежали, закрутили его,

полицейского — обежали —

и-и-и! по заводскому двору!

и-и-и! во все двери, по всем цехам!

Голоса из детского хора:

— Бросай работу!.. Выходи на улицу!.. Все на улицу!.. Хле-ба!.. Хлеба!.. Хле-ба!..

= Сторож схватился ворота заводить,

высокие сильные полотнища ворот вместе свести,

а уже и здоровых рабочих полсотни бежит снаружи —

да с размаху! —

скрежет,

и одно полотнище сорвалось с петли, зачертило углом, перекособочилось,

теперь все вали, кто хошь.

Полицейский — руки наложил на одного,

а его самого — палкой, палкой! Шапку сбили, отстал.

= Разгорается солнышко. Переливается по снежинкам в сугробах.

Валит толпа — буянить, не скрываясь.

Гул голосов.

* * *

= Большой проспект Петербургской стороны. Пятиэтажные дома как слитые, неуступные, подобранные по ранжиру. Стрельная прямизна.

Дома все — не простые, но с балконами, выступами, украшенными плоскостями. И — ни единого дерева нигде. Каменное ущелье.

А внизу — булочная Филиппова, роскошная. В трёх окнах — зеркальные двойные стёкла, за ними — пирожные, торты, крендели, ситники.

Молодой мещанин ломком размахнулся, —

от него отбежали, глаза защитили, —

а вот так не хочешь?

Брызь! — стекло зеркальное.

И — ко второму.

Брызь! — второе.

И — повалила толпа в магазин.

= А внутри — всё лакированное, да обставленное, не как в простых лавках.

Чёрный хлебец? — тут утеснён. А буханки воздушные! А крендели! А белизна! А сладкого!..

А вот так — не хочешь? — палкой по стеклянному прилавку!

А вот так не хочешь? — палкой по вашим тортам!

Отшарахнулась чистая публика, обомлелая.

И продавцы — не нашлись, раззинулись.

Бей по белому! бей по сладостям! Мы не жрём — и вы не жрите!

Не доводите, дьяволы!!..

* * *

Позванивая,

= от Финляндского вокзала по переулку, через суету возбуждённого народа на мостовой, пробирается трамвай.

Группка рабочих стоит, забиячный вид. Чертыхнулись:

— Ну куда прёшь, не видишь?

Вожатый трамвая стоит на передней площадке за стеклом, как идол, и длинной ручкой крутит в своём ящике.

Догадка! Один рабочий вскочил к нему туда, на переднюю площадку —

не понимаешь по-русски? Отпихнул его,

сорвал с его ящика эту ручку — как длинный рычаг накладной,

и с подножки народу показывая, над головой тряся

длинную вагонную ручку! —

соскочил весело.

Видели! Поняли! Понравилось!

Остановился трамвай, нет ему хода без той ручки.

Глядит тремя окнами передними,

и вагоновожатый посерёдке, лбом в стекло.

= Хохочет вся толпа!

* * *

= На Литейном мосту, перегораживая собою, и на набережной рядом

стоят наряды полиции. Нет, толпу они не пропустят.

А толпы — и нет. А просто: мастеровые, от смены свободные, в город идут, по делу или быстро гуляя,

быстро гуляя, группами по пять, по нескольку человек, на ходу разговаривая.

Косится полиция. А и нельзя ж людям ходить запретить.

Косятся и на полицию из-под чёрных фуражек, треухов.

Косятся, ничего не говорят. Вид у них мрачный.

= А по тот край моста — за углами остаиваются, густеют, соединяются.

И вот уже по проспекту — едва не толпой.

А впереди — мальчишки, с весёлым приплясом, да как

барабанят, и орут:

— Дай-те! хле-ба! Дай-те-хле-ба!

= На зимнем небе — весенний весёлый свет. Растянутые облачка.

* * *

= А на Невском — какое же гулянье, в легкоморозный солнечный денёк! Да какие же санки лихие проскакивают. С колокольчиками!

Сколько публики на тротуарах, и самая чистая: дамы с покупками, с прислугой, офицеры с денщиками. Господа разные. Оживлённые разговоры, смех.

Даже что-то слишком густо на тротуарах. На мостовой — всё прилично, никто не мешает извозчикам, трамваям, а на тротуарах — стиснулись, как не гуляют, а в демонстрацию прут.

А-а, да тут и мещане, и мастеровые, и простые бабы, и всякая шерсть, втесались в барскую толпу, это среди рабочего-то дня, на Невском!

Но и чистая публика ими не брезгует, а так вместе и к плывут, как слитное единое тело. И придумали такую забаву, сияют лица курсисток, студентов: толпа ничего не нарушает, слитно плывёт по тротуару, лица довольные и озорные, а голоса заунывные, будто хоронят, как подземный стон:

— Хле-е-еба... Хле-е-еба...

Переняли у баб-работниц, переобразили в стон, и все теперь вместе, всё шире, кто ржаного и в рот не берёт, а стонут могильно:

— Хле-е-еба... Хле-е-еба...

А глазами хихикают. Да открыто смеются, дразнят. Петербургские жители всегда сумрачные — и тем страннее овладевшая весёлость.

А мальчишки, сбежав на край мостовой, там шагают-

барабанят, балуются:

— Дай!-те!-хле!-ба! Дай!-те!-хле!-ба!

= Там-сям наряды полиции вдоль Невского. Обеспокоенные городовые.

Где и конные.

А — ничего не поделаешь, не придерёшься. Это как будто и не нарушение. Глупое положение у полиции.

* * *

= А по Невскому, по сияющей в солнце стреле Невского, в веренице уходящих трамвайных столбов —

этих трамваев, трамваев что-то слишком густо, там какая-то помеха, не проедешь:

цепочкой стоят один за другим. Публика из окон выглядывает, как дура, не знает, что дальше будет.

Передняя площадка одна пустая.

Другая пустая, и переднее стекло выбито.

А по мостовой идут пятеро молодцов, мастеровые или мещане, с пятью трамвайными ручками, длинными!

и размахались ими, как оружием,

под общий хохот. С тротуаров чистая публика —

смеётся!

= Помощник пристава, это видя,

деловито, быстро пробирается меж толпы —

уверенно идёт, как власть, по сторонам не очень и смотрит,

ничего дурного не ждёт, а если ждёт, так отважен, —

протянулся ключ отобрать у одного —

а сзади его по темени — другим ключом!

да дважды!

Крутанулся пристав, и свалился без сознания,

вниз, туда, под ноги. Нету.

= Хохочет, хохочет чистая невская публика! И курсистки.

* * *

= Ребристый купол Казанского собора.

Знаменитый сквер его между дугами античных аркад

забит публикой, всё с тем же весёлым вызовом лиц и заунывным стоном:

— Хле-е-еба... Хле-е-еба...

Понравилась игра. Барские меховые шапки, котелки, модные дамские шляпки, простые платки и чёрные картузы:

— Хле-е-еба... Хле-е-еба…

= А по бокам собора стоят наряды драгун, на добрых крупных конях.

И офицер их, спешенный, поговорив с высоким полицейским чином,

вскакивает в седло, даёт команду

не очень громко, толпе не слышно, —

и драгуны по полудюжине разъезжаются крупным шагом,

и так по полудюжине, в одном месте, в другом,

наезжают на тротуары! прямо на публику!

конскими головами и грудями, взнесенными как скалы!

а сами ещё выше! —

но не сердятся, не кричат, и никаких команд, —

а сидят там, в небе, и наезжают на нас!

= Деваться некуда, разбегается публика всех состояний, шарахается волной —

прочь от сквера, в соседние проезды,

в парадные, в подворотни. Кто в снежную кучу врюхнулся.

Свист из толпы.

И — гордо кони выступают по пустым местам.

Но как съедут — на эти же места, и на тротуары — снова толпа.

Правила игры! Никто ни на кого не сердится. Смеются.

= А подле Екатерининского канала, по ту сторону Казанского моста —

полусотня казаков-донцов, молодцов — с пиками.

Высоко! Стройно! Страшно! Лихие, грозные казаки с коней косо посматривают.

К офицеру подъехал в автомобиле большой чин:

— Я — петербургский градоначальник генерал-майор Балк. Приказываю вам: немедленно карьером — рассеять эту толпу — но не применяя оружия! Откройте путь колёсному и санному движению.

= Офицер — совсем молоденький, неопытный. Смущённо на градоначальника.

Смущённо на свой отряд. И вяло,

так вяло, не то что карьером — удивительно, что вообще-то подтянулись, с места стронулись

шагом, а пики ровно кверху,

шагом, кони скользят копытами по накатанной мостовой,

через широкий мост и по Невскому.

Градоначальник из автомобиля вылез — и рядом пошёл.

Идёт рядом — и не выдерживает, сам командует:

— Ка-рьер!

Да разве казаки чужую команду примут, да ещё от пешего?

Ну, перевёл офицерик свою лошадь на трусцу.

Ну, и казаки, так и быть.

Но чем ближе к толпе — тем медленнее...

Тем медленнее... Не этак пугают... Пики — все кверху, не берут наперевес.

И, не доходя, совсем запнулись. И

радостный тысячный рёв!

заревела толпа от восторга:

— Ура казакам! Ура казакам!

А казакам это внове, что им от городских — да "ура".

А казакам это в честь.

Засияли.

И — мимо двух Конюшенных дальше проехали.

= Но и толпа ничего не придумала:

митинг — не начинается, ни одного вожака нет, — вдруг

грозный цокот

лица испуганные — в одну сторону:

= с Казанской улицы, огибая по большой дуге собор и

стоящие трамваи,

громче цокот!

разъезд конной полиции, человек с десяток — но

галопом!

но галопом!! рассыпаясь веером, а шашек не обнажая —

га-лопом!!!

= Страх перекошенный! и, не дожидаясь!

кинулась толпа, рассыпались во все стороны, —

как сдунуло! Чистый Невский перед Думой.

= И шашек не обнажали.

К главе 3