7
(К вечеру 23 февраля)
Для петроградского полицейского начальства
события этого дня — и возникновение, и ход их и окончание — остались
необъяснимой случайностью. Ни единый сигнал осведомителя не предупредил о них,
да видно и из партийных вожаков никто вчера вечером заранее ничего не
задумывал.
Разве только вот что: революционеры всегда придираются к какому-нибудь дню. 9 января у них не вышло, в день открытия Думы не вышло, а сегодня какой-то у них «международный женский».
Немногие забастовки начались сегодня утром на Выборгской и Петербургской сторонах, когда там недостало в лавках чёрного хлеба. Почему
вдруг недостало? В пекарни отпускалось ровно столько же ржаной муки, сколько и
в предыдущие дни, из расчёта полтора фунта на жителя, а на рабочих по два.
Правда, никто не проверял пекарей, даже и мысли о таком контроле не возникало.
(А между тем многие из них стали не выпекать хлеб, но продавать муку в уезд,
где она была вдвое дороже). Недостать могло по единственной причине: возникшему
неудержимому слуху, что мука перестанет доставляться в Петроград, что скоро в
городе будут ограничения в хлебе, то ли меньше его будет, то ли выдавать по
карточкам, — этот слух мог возникнуть как отзвук думских прений и проекта
городской думы вводить карточки. Этот слух мог быть развеян настойчивым
правительственным объяснением, либо уж введением карточек, устойчивого
распределения, — но ничего подобного не сделано, и слух загорелся: надо
запасаться, сушить сухари! А так как в руки отпускали сколько угодно, то
покупали вдвое и втрое, — и кому-то хлеба не хватало.
А те рабочие, которые с утра забастовали, — по известной изученной
тактике, чтоб самим было легче, — шли на соседние заводы, силой выгонять
других. Само собою были закрыты администрацией ещё вчера крупный Путиловский
завод и его верфь — из-за того, что уже несколько недель на этом военном заводе
упорно нарушался порядок работ — с какими-то дикими требованиями, как будто по
чьему наущению: сразу добавить половину заработной платы. Но за весь этот день
закрытие Путиловского не успело с Нарвской стороны ни распространиться, ни —
повлиять на столицу, и как раз Нарвский район оставался спокоен. На
Франко-Русском заводе на Пряжке собрался трёхтысячный митинг, высказывались и бастовать, и против, были голоса против
войны, но говорили и за, все бранились о недостатке чёрного хлеба, а разошлись
спокойно, не забастовав. Не были затронуты волненьями ни Охта,
ни Пороховые, ни Московская и Невская стороны. Забастовки распространялись там,
где они начались, — на севере столицы, а пока оттуда не был закрыт переход
мостами — перенесены в Литейную и Рождественскую части. Так набралось за день
забастовщиков больше 80 тысяч. Иные заводы были сшиблены с работы только к
вечеру, как Воздухоплавательный рабочими с Вулкана, другие, как Трубочный, и за
весь день сбить не могли. В Арсенал (Литейная часть) посторонние рабочие не
пускали пришедшую ночную смену, а те норовили прорваться к себе на работу. Но
коснулась полиция первых разогнать — ночная смена сама ушла.
Не любили полицию, все до последнего переняли кличку «фараоны».
А быстрей забастовок в этот день распространилась по столице новая шутка:
отнимать трамвайные ручки. Всем понравилось, огненно-весело
распространилось по городу, полутора десятком вагонов закупорили все линии, а
сотня трамваев сама уехала в парки. (Вечером в Лесном
рабочие опрокинули один прицепной вагон, но как озорство, — и стояли рядом, не
мешая полиции поднимать его).
Другая мода пошла — бить стёкла в лавках и разорять, а то и грабить. Начали с булочных и с мелочных лавок, но когда толпа валила по
Суворовскому или по Большому Петроградской стороны и подростки впереди били уже
кряду все магазинные стёкла — как было толпе удержаться? — стали грабить и
овощные, и зеленные, сгребали и выручку из кассовых ящиков. Вечером на
Смольном проспекте ограбили уже и ювелирный.
И везде до прибытия полиции толпа разбегалась. Толпа нигде не хотела
биться, без труда разгонялась полицией повсюду, но, рассеянная в одних местах,
упорно и тотчас собиралась в других. Правда, за день случились и нападения на
полицейских и на заводских мастеров, несколько их отправлены в больницу, кто
без сознания или с вывихом челюсти, или с переломом руки. А кроме сторонников
порядка — увечий не понёс никто. При всех разгонах, — а на Большой Дворянской
разгоняли толпу в четыре тысячи, на Литейном, на
Невском по тысяче не раз, — не был повреждён ни один демонстрант. Нигде не было
применено оружие, и за весь день в городе не раздалось ни выстрела. Не был
высунут за весь день и ни один красный флаг, ни лозунг, толпа не была никем
никак подготовлена, и не замечалось у неё руководителей, — даже у Казанского
собора, самого чувствительного места столицы, самого излюбленного
революционерами, откуда всегда всё в Петербурге начиналось.
К вечеру стал восстанавливаться порядок и на Петербургской стороне и на Выборгской, снова беспрепятственно пошли по всему городу трамваи, возобновилась и обычная вечерняя жизнь Невского, хотя рабочие необычно присутствовали здесь, гуляли среди барственной и состоятельной публики, тем пугая её. Патрули городовых под руководством приставов «сортировали» публику, изгоняя пришельцев с чёрных окраин, с молодёжью это опять приняло характер игры, довольно беззлобной.
Так в этот день обе стороны начали, как нехотя, самонавязанный
как бы спектакль.
В ходе дня градоначальник Балк просил для
полиции армейской помощи — и получал наряды из полков 9-го кавалерийского из
Красного Села и 1-го Донского, только что прибывшего в Петроград и пополненного
новичками. Донцы лениво вели себя, но кое-где всё же помогали.
И поскольку днём привлекались к действиям отчасти и войска, то поздно
вечером в градоначальстве совещание возглавил командующий Округом генерал
Хабалов. Командующий же петроградской
гвардией (а главным образом гвардия — по одному названию — в Петрограде и
стояла) генерал Чебыкин незадолго перед тем уехал в
отпуск — и командиром гвардейских частей и, значит, начальником охраны столицы
стал полковник Павленко, недавно с фронта, ещё не долеченный после тяжёлой
контузии, больной и совершенно не знакомый даже с расположением петроградских улиц.
Департамент же полиции, ни начальник петроградского
Охранного отделения генерал Глобачёв не имели
сведений объяснить происшедшее сегодня и не могли указать на мотивы
выступления. Они не исключали стечения случайностей, среди них — и наступившую
хорошую погоду. Уже много месяцев Охранное отделение предупреждало о нарастании
революционной ситуации вообще. Но именно в эти последние дни — ничего не
предвидело. И — по какому же поводу возникло?
Голод? Никакого голода в столице не было. Купить можно было решительно
всё без карточек, а по карточкам — сахар. Благополучно было с маслом, рыбой
солёной и свежей, битой птицей. Да полиция уже две недели не касалась продовольствования Петрограда, оно было передано отдельному
специальному действительному статскому советнику Вейсу,
может из-за передачи и вышла какая
задержка с выдачей муки пекарям. Этого Вейса никто не
ведал, не видел, не чувствовал, — но Государь знал же, кого назначать.
Вероятно, следовало теперь объявить населению, что муки достаточно.
А все остальные признаки были благоприятные, начальник Охранного
отделения склонялся предположить, что завтра волнений вообще никаких не будет.
И на совещании в градоначальстве никто не предложил и не принял никаких
решительных мер.
Несмотря на ранения нескольких полицейских и заводских мастеров — не предложено
было кого-либо арестовывать или разыскивать.
Лишь приказано было войскам на завтра быть готовыми занять отдельные
районы города.
Градоначальник обо всём писал рапорт министру Протопопову,
который, впрочем, и своими глазами всё сегодняшнее мог видеть.
А надо ли было командующему Хабалову докладывать в Ставку Верховного? Да как будто ничего такого не произошло, о чём
должен был докладывать боевой генерал.
Была уверенность, что порядок завтра будет водворён. И участники
совещания разошлись спокойно после полуночи, с Гороховой разъехались по спящему
мирному полутёмному городу.
А заседания совета министров в этот день вообще не было: они обычно
собирались по пятницам.