31
В положении нынешнего
министра внутренних дел были свои очаровательные лёгкости и свои невыносимые
трудности.
Главная лёгкость была —
сердечная близость Протопопова к царской чете. Как нас согревает эта ласковость
высших! И как бодро себя чувствуешь, когда уверен в
дружелюбном к тебе расположении с самых верхов! И какая это была эмоциональная
вспышка: летом прошлого года, при первом приёме у Государя, оказаться им
очарованным! — после неприязненного и злого, что говорилось о монархе в думских
кругах, — и одновременно видеть, что и тобою очарованы.
Вероятно, тактически было правильнее скрыть своё восхищение, но честность и
открытость натуры не позволили, и Протопопов всюду говорил, что он Государем
очарован, чем и нажил себе непримиримых врагов. Но как было не восхититься всем
сердцем, близко узнав эту оклеветанную августейшую семью, не только без
хитростей, козней, злобы и разврата, как приписывали враги, но живущую в такой
душевной простоте — в любви и молитве! И какой обворожительный установился
обычай: после доклада Государю каждый раз иметь счастье зайти к государыне и
просто-просто с нею поговорить, не обязательно о службе, о чём угодно, о
физиократах. Между их душами установилось то высшее отношение, которое
перешагивает в неземное и мистическое. С
распущенностью и ненавистью болтало об императрице всё общество — и знали, как
она умна, развита, и по-заграничному твёрдая женщина, английская складка.
А главная трудность министра
была — травля от общества, от прежних его думских друзей. Теперь все думские
отзывы и упоминанья о нём были насмешливы, презрительны, ненавистливы и
третировали его не только ниже уровня государственного деятеля, но ниже уровня
человека. Наверно, ни на одного министра, ни в одной стране не вылили столько
грязи, сколько на него. Вместить, переварить всю эту брань, найти на неё ответы
— было невозможно, а только — перестать чувствовать. (Но он не мог перестать!)
И ненавидели его не за деятельность и не за бездеятельность, но за самое его
появление на этом посту с верностью Государю, за то, что называлось изменой и
перебежкой, поскольку Дума считала себя в состоянии войны с властью, а он, заместитель
председателя Думы! — согласился принять из царских рук министерский пост. И не
гнушались никакой клеветой! Хотя о своих встречах с немцами в Стокгольме
Протопопов тогда же подробно отчитывался коллегам по Думе, и они его не
обвиняли, — как только он был назначен министром, пустили клевету, что угодил
Двору своей связью с немцами. Всё было забыто! — что сам же Родзянко хлопотал
для Протопопова о министерском месте, что английский король и английская пресса
давали о Протопопове восторженный отзыв, когда он ездил туда с парламентской
делегацией, что хвалил его Сазонов, что Кривошеин тоже рекомендовал его в
правительство, — всё забыто, и осталась только ненависть! Теперь никакой мелочи
не могли ему забыть, всем пеняли: что ещё в 3-й Думе, в 1912 году, он был
докладчик об удлинении службы для полуинтеллигентных прапорщиков запаса, провёл
этот закон, и получил от Сухомлинова в подарок золотой портсигар с
бриллиантами, и по простодушию хвастался им, — так сегодня насмехались.
Но уж если они травили его
так безжалостно, то было чем ответить и ему! Они его знали — но знал же и он их
слабости! Травили его, плевали в него, атукали — но и он же им задаст! Ну подождите, ожесточили на свою голову. Как когда-то вместе
с ними он легкомысленно возмущался действиями трона — так сейчас душило его
возмущение от того, что вытворяет Земгор. Бессовестно, нагло вытесняют
нормальную государственную власть изо всей государственной жизни. Работают на
одни казённые средства, разбрасывая их без жалости, — и тут же врут, создают у
всех впечатление, что — на деньги, собранные обществом. И когда Протопопов
решил опубликовать, чьи там деньги, — бесстыдные либеральные газеты ни одна не
опубликовала, им это невыгодно, мерзавцы! Да Земский союз ещё с японской войны
не представил отчёта в восьмистах тысячах рублей, — значит, потратили по
частным надобностям и только. Правительство трусит, утверждает все их
безумно-роскошные бюджеты, по всем позициям превосходящие сметы министерств, —
а они ещё имеют наглость каждый раз просить по несколько миллионов «запасного»
капитала, сверх бюджета!
Так и с продовольствием:
Протопопов знал, почему его надо было забирать к губернаторам. Под видом
продовольствования тоже происходит обман и развал государственной власти:
министерство земледелия отдаётся в полную власть земств, а земства — уже не
прежние простодушные отдельные земства, но соединены в Земсоюз и делают только
политику. Уж Протопопов 10 лет в их котле варился, ему ли не знать, как там
делается: только бы назло власти! только бы вырвать себе! Во время войны кто
распределяет продовольствие — тот и решает настроение страны. Губернаторы
обескуражены, они лишены прав в своих губерниях, уполномоченные по
продовольствию и по топливу распоряжаются без них. Местные продовольственные
комитеты составлены из оппозиционных элементов, — и достаточно им объявить
забастовку весовщиков и амбарных служащих — и остановлен весь хлеб, для всей
страны! А если бы всю заготовку хлеба вернуть губернаторам, то и земствам
пришлось бы честно служить вместо оппозиционных речей.
Побывав на обеих воюющих
сторонах, Протопопов особенно хорошо всё понимал! — но травлей обречён был на
бессилие, — и этот бой за продовольствие он не решился дать.
Зато он пугал думцев
слухами: что распустит их, что пойдут депутаты на фронт не с санитарными
поездами, как они красуются, а в солдатской скатке. Или: что сам без них
проведёт отнятие помещичьих земель, — вот напугалась Дума больше всего: без
них?? (Да в 1905 году, когда рабочие захватили его суконную фабрику, но его же
и выбрали директором, — он уже тогда устраивал митинги и издавал брошюры, что
надо принудительно отчуждать помещичьи земли).
Да сила правительства по
сравнению с оппозицией безмерна, это понял Протопопов, став у власти. Но просто
смелость почему-то у всех потеряна.
Счастливые проекты роились в
голове. У него действительно мелькало — прославиться и победить на том, чтобы
разделить помещичью землю. А другой раз мелькало: дать полное еврейское
равноправие, и тоже обойти на этом Думу! (И уже дал по Москве начальный
циркуляр). И на волнах общественной благодарности проводить свою сильную
политику! Сблизиться с евреями ему очень было бы нужно: это давало бы ему опору
на капиталы и промышленные круги. (И Рубинштейна он спешил освободить для того,
чтоб не отбросить банковский мир в оппозицию). Он сам был — фабрикант, и он
понимал силу финансово-промышленных кругов. (Исконно-то он
был потомственный дворянин из духовенства и блестящий офицер Конногвардейского
полка, только без всяких средств, давал уроки английского и французского
языков. Но после того как дядюшку его Селиверстова, шефа жандармов,
убили революционеры — Александр Дмитрич оказался наследником румянцевской
фабрики, стоимостью больше миллиона рублей, хотя устарели машины и
производительность слабая. Потом уже стал разоряться на ней,
свою красивую подпись ставил на векселях, на векселях, искал компаньонов или
отдать под администрацию, а самому уйти в политику).
Ужасно ему хотелось сделать
что-нибудь великое и для всех хорошее! Он-то знал, что не случайно назначен на
этот пост, милостивой государевой волей внезапно взлетев уже
не в министры торговли-промышленности, как он грезил, но в министры
внутренних дел! — не вхолостую, но призван спасти Россию! Однако решительно ни
с какого конца нельзя было приступить. Всё в нём трепетало, кружилось от
гордости, от счастья и от боязни. Он сшил жандармский мундир — но носить его смел только дома. Ему очень требовалось ещё
звание генерал-майора, и он через посредство просил у Алексеева, — но тот не
присвоил, противный.
Однако даже и промышленно-банковские
круги подвели. С опорой на них Протопопов широко размахнулся: выпускать
собственную газету, которая защищала бы и разъясняла действия правительства,
такая очень была необходима. (Ведь остальных газет лучше бы не раскрывать: в
каждой из них лились на Протопопова помои). Эту газету — «Русская воля» («воля»
не в смысле всеобщей распущенности, но повелительность к действию), соглашался
возглавить самый модный писатель Леонид Андреев, и обещали сотрудничество
другие крупные писатели, а банковские круги отпускали деньги
не скупясь. И что же? Эта самая «Русская воля» с первого номера вышла из
повиновения и язвительно нападала на Протопопова же! И так блистательный
замысел не состоялся!
Остановить же газетную брань
своею властью министра внутренних дел он не мог, так как у его министерства
давно не было никакой власти над печатью, ни даже цензуры: в обеих столицах
действовала только военная цензура, которая в поношении министров ничего
опасного не видела. И если Протопопов хотел всё же повлиять — он должен был
просить командующего ближайшим фронтом генерала Рузского, а тот требовал от
Протопопова каждый раз письменную просьбу. (Флиртуя с общественностью, Рузский
имел цель такими бумажками собрать на министра общественно-обвинительный
материал).
Поносили Протопопова левые —
но поносили и правые, с которыми он не был близок по своей прошлой деятельности
— и которых он осуждал за недостаточную решительность против крамолы. И
Пуришкевич, впрочем как бы перескочивший влево,
яростно поносил его в Думе, — и Протопопов пытался ответить грозно, но Трепов
запретил ему отвечать, министры боялись столкновения! Тогда Протопопов просил
слова как член Думы — но тут Родзянко не дал ему.
И когда же его успели так
возненавидеть? Всего лишь пять месяцев, с сентября, как был он назначен, и то сперва не министром, а лишь управляющим министерством, но
травили так ненавистливо, что напуганные министры убедили его ехать в Ставку и
просить увольнения. И Александр Дмитрич съездил — но лишь укрепился у Государя.
Однако не стало возможности работать с Треповым, — тогда Протопопов «заболел»,
и «проболел» до снятия Трепова в декабре, до убийства Распутина, — но и
больного травили как если б он сидел на посту. И
только с Рождества он стал полновластным министром.
Они сами, они все — травили,
бередили, не щадили его нежную душу! Они — сами ожесточили его! «Вы губите
Россию!» — бросали ему. Отвечал жертвенно: «Тогда и я погибну под её
развалинами!» Теперь — он стал как лев на защиту трона!
Он — хотел нанести
смертельный удар! И понимал, что главная революция сидит в военно-промышленных
комитетах и в Земгоре. Но не решался тронуть таких высоких людей как Гучков, и
таких пронзительных как Керенский. (Хотя были агентурные донесения Охранного
отделения, что на частной квартире он своим трудовикам прямо говорил о
перевороте). И решился в конце января — арестовать рабочую группу. Хотя бы —
накинуть узду на морду революции.
Но бороться с революцией, но
владеть министерством внутренних дел — всё же надо владеть полицейским делом. У
Протопопова — не было таких знаний (он всё путал этих большевиков, меньшевиков,
интернационалистов, никогда не мог запомнить). Нужен был сильный советчик и
помощник. Кстати, такой и наличествовал: Павел Григорьевич Курлов, величайший
знаток полиции, несчастно пострадавший на столыпинском деле, потерявший высокую
пенсию, теперь в горьком отстранении. Через тибетского врача Бадмаева, у
которого оба лечились, они и сговорились этой осенью. Курлов обещал помощь,
поддержку и обучение. Курлов и надоумил: железной рукой распустить Думу, но
одновременно произвести популярные меры для евреев и крестьян. И Государь
согласился на Курлова: хорошо, я два года на него сердился за Столыпина, потом
перестал. Сговорились с Курловым так, что Протопопов возьмёт его к себе в
товарищи, и вернёт прежний пост командира корпуса жандармов, а потом и на
департамент полиции.
Но — не пришлось. Сразу
прорвался слух: «опять Курлов!». И хотя кадеты никогда не сожалели о Столыпине,
теперь они ужаснулись, зашипели, — и опасаясь горших
думских атак на себя, ещё этого плеска не добавляя на раскалённую сковороду,
Протопопов не решился опубликовать назначение. Курлов только посостоял месяца
два «в распоряжении министра», подписывал часть бумаг за него, — и вынужденно
отступил в тень, правда уже на выхлопотанную пенсию в
10 тысяч. И остался Протопопов без верного друга и замечательного специалиста.
Но и — сильно облегчалось
положение министра внутренних дел тем, что в Петрограде, как и во всех
местностях, отнесенных к театру военных действий, его министерская власть была
нулевая, никакая: всем распоряжалась, но и за всё отвечала военная власть, —
раньше главнокомандующий Рузский, сейчас — командующий Округом Хабалов. Таким
образом, все нынешние уличные беспорядки вовсе не касались Протопопова, ему не
надо было и голову ломать. Блеснёт счастливая мысль — посоветовать Хабалову:
дать объявление, что хлеба в городе хватает.
Министерство внутренних дел
— как вести. Можно так вести, что кружится голова, белеет в глазах, берёт
полное отчаяние, хочется рухнуть, особенно если все бумаги и донесения читать:
этого и за годы не охватить, не понять, не вытянуть. А бывает — после ласкового
приёма у Государя, после подбодрения у государыни, или после визита в
царскосельский лазарет к притягательной сестре милосердия Воскобойниковой, и от
счастливого взлёта настроения, от веры в себя, или от приятного обеда в
дружеской компании...
Вчера так обедали у
шталмейстера Бурдукова, наследника всеизвестного князя Мещерского, влиятельного
советника двух императоров. Два года со смерти музейно сохранялись письменный
стол князя с фотографиями и предметами обихода. Обстановка была очаровательная.
Съехалась полдюжина влиятельных лиц без жён, разработанный долгий обед, тонкие
вина (но Александр Дмитриевич никогда не пил много), играл небольшой оркестр
лейб-гвардии Преображенского полка, — как всё это красиво вибрирует в душе!
Николай Маклаков, Саблин беспокоились о происходящих
волнениях, — Протопопов с рассыпчатым смехом ободрял их, что если разыграется
серьёзно — он сумеет всё прекратить мгновенно: все эти затмения общественных
настроений не закроют светлых просторов российского государства. И уже там
овладела Александром Дмитриевичем эта реющая, летящая лёгкость — так что
мгновенно воспарился он выше всех оскорблений, недоразумений, затруднений и
напоился счастливым сознанием своего всемогущества, удачи и победы. И в такие
минуты всегда видится, что на самом деле трудность управлять министерством —
лишь кажущаяся, что на самом деле как ни ступни, как
ни направь, — или будет хорошо, или само как-нибудь сделается.
Этот взлёт и полное счастье
так и сохранились от вчерашней сочувственной компании (когда знаешь, как ты
обаятелен и убедителен!). В этом крыльном состоянии он проплавал
и ночь с приятнейшими снами и мог рассчитывать держаться на высоте целый день
сегодня.
Утром, минуя стражу близ
своего министерского дома на Фонтанке (со вчерашнего дня дом охранялся),
Александр Дмитриевич захотел подбодрить начальника караула, подпоручика
Павловского полка.
— Как вас звать, голубчик? —
спросил милостиво и услышал фамилию Гримм. Вот как? Оказался сын известного
члена Государственного Совета, увы тоже из
Прогрессивного блока. Вот как! Отцы подрывают власть оппозиционерством, а
сыновья охраняют её штыками, знак поколений! Поговорил с ним немного — молодой
человек проявился очень вдумчивым, свободным от злорадства
желать успеха каким-нибудь насильственным переменам. О положении в городе судил
тревожно. Министр внутренних дел весело успокоил его:
— Если надо было революцию
вытравить на улицу и раздавить, так вот генерал Хабалов это и делает. Вы когда
сменяетесь? Приглашаю вас у меня отобедать.
В утренние часы он
разговаривал с одним, с другим чиновником, смотрел ту папку или эту, — весёлая
лёгкость не покидала его, и он шутил, миловал (он и по натуре всегда был
снисходителен к людским недостаткам), прощал промахи, был очарователен, и знал
это. (А промахов было много: даже переписка министра так и не была хорошо
разобрана за его смятенные министерские месяцы).
Тут осчастливила его
телефонным звонком государыня из Царского, — этот
особый телефонный аппарат в Царское стоял тут в его кабинете всегда, и не
бездействовал, даже часами они говорили. Государыня желала узнать подробней об
этих неприятных уличных беспорядках.
Собственно, слишком подробно
он не знал и сам, имел сведения от градоначальника отрывистые, больше
вчерашние, не освежал их ещё сегодня, но так как всей душой он желал государыне
только приятного, а она желала бы успокоиться, то он бодрым беззаботным голосом
и послал ей по проводам отменное успокоение. (По-английски, как было принято
между ними).
Да не придётся ли
протелеграфировать что-нибудь и в Ставку? Ведь слух дойдёт, раздуют,
забеспокоятся и там. Согласился, надо.
Вскоре за тем протелефонировал
и градоначальник: что на Знаменской площади пристав убит казаком. Ай, как
нехорошо, и почему же казаком?
Вообще — бедная полиция, вот
ещё одна из проблем, которых Протопопов не успел решить. Глядя на императорскую
Россию со стороны, да даже с думских скамей десять лет подряд, никогда бы не
подумал, не поверил, что полиция — совершенно нищая, полицейские получают
немного больше чернорабочих. Оттого и почти везде некомплект, и полиция ничего
не осилит без армии, и полицейское дело передаётся неумелой армии. (Там был
план, совместный с армией, по которому любые волнения должны быть закончены в 4
дня, значит, сегодня-завтра). А сельские стражники вообще разбросаны поодиночке
по лику Империи, теряют всякий военный вид, и полицейские власти не имеют даже
права сводить их в уездные отряды.
Надо каким-нибудь приказом
вдохновить конную жандармскую стражу.
Шёл служебный день,
приходилось, как всегда, принимать многих лиц и просителей. Тут подошёл и час
дружеского приёма, назначенного жандармскому генералу Спиридовичу, который
вчера вечером тоже был на обеде у шталмейстера, но не успели поговорить.
Спиридовича, ныне ялтинского градоначальника, сам же Протопопов и вызвал с
неделю назад телеграммой, согласно велению Государя. По всему видно, что
замысел Государя был — назначить Спиридовича петроградским градоначальником вместо Балка. За него ещё с осени очень просил и Курлов.
Спиридович приехал, но Государь тем временем выехал в Ставку — и отложил приём,
и не объявил решения прямо. Итак, Спиридович ждал в Петрограде возврата
Государя, а Протопопов должен был его принять как вызывавший прямой начальник. Он не уполномочен был ничего ему официально объявить, но мог
восполнить повышенной приветливостью, которая так естественно ему давалась, да
ещё и при симпатии, которую мы всегда испытываем ко всем восходящим, чья власть
прирастает не без нашего участия.
— Александр Иваныч! Милейший
мой! — сверхуставно, двумя протянутыми руками приветствовал он высокого
молодцеватого замкнутого напряжённого чуть рыжеватого генерала с мягко-напряжённой
походкой. — Посмотрите, я как доброжелательный сфинкс на вашем пути. Я принимал
вас в первый день моего прихода в министерство — и вы поехали в Ялту. И вот —
принимаю опять, чтобы вы поднялись ещё куда-то, — но я сам не знаю куда.
Поверьте, не знаю, ха-ха-ха!
Не проговорился, как и вчера
за обедом.
И усаживал дорогого гостя.
— Но я искренне рад, что на
вашей блистательной карьере не отозвалось это несчастное киевское событие... Которое так отравило жизнь моего горемычного друга Павла
Григорьича. Ведь он и ваш друг. На вас не отозвалось, вы прекрасно вышли. А
он... И вот, уже возвращался в прежнее влияние — но
увы, увы, должен был покинуть нас...