34
Утром пришёл в пустую
библиотеку, где томился Фёдор Дмитрич, один
профессор. И уверял, что видел сейчас на Невском настоящую
казачью атаку. Федя скрыл усмешку: что может профессор понимать в казачьей
атаке. «Рубили?» Рубили или нет — профессор не видел, потому что быстро свернул
в боковую улицу. Но — шашки сверкали, сам видел.
Федино сердце упало. И
потому упало, что, значит, ничего не будет, всё безнадёжно. А
больше упало — за казаков. Он чувствовал себя в Петербурге чуть не главным
ответственным за всех казаков, ведь именно его будут попрекать порядочные люди
за каждый казачий проступок. Вчера у Казанского ему
так показалось, что казаки трезвятся и не будут больше охранными псами. А
значит — опять?..
Замутило, затянуло, и, освободясь в библиотеке, не сел он к своей любимой
тетрадочке (да завтра воскресенье, весь день свой) — а опять поплёлся на Невский, да не поплёлся, а наддал ходой.
На Николаевском мосту стояла
преграда — из военных и полиции, но как-то никого не задерживала, лишь бы шли
порознь. Мост над снежной Невой со вмёрзшими судами
был полон по тротуарам как добрая улица.
Стало пасмурно, малый
морозец, и еле-еле сыпался мелкий снежок.
После моста Федя вскоре ждал
смуты, следов боевых столкновений. Но ничего подобного не было, и ни по какому
признаку не догадаться, что в городе где-то беспорядки. Прошёл Английской
набережной, пересек Сенатскую площадь, мимо львов военного министерства пошёл
на улицу Гоголя. Люди шли с обычной озабоченностью по своим делам, кто с
покупками, свёртками, кульками, портфелями, нотами.
Только по Адмиралтейскому
проспекту под мальчишечий рассыпной крик проехали
разомкнутой стеной казаки, но никого не трогая. До Исаакия
и назад.
У банка Вавельберга
стояло несколько лакированных автомобилей, ожидая своих богатых седоков. Тут,
зазевавшись на переходе улицы Гоголя, Фёдор Дмитрич
едва не попал под извозчика: тот нанёсся за спиной
совсем внезапно и слишком поздно крикнул резко:
— Брг-ись!
Федя выскочил из-под самой
лошади, замявшейся на ходу, крикнул бранное кучеру, тот ему, едва охватил
глазами двух молодых дам, отъединённо беседующих в
быстрых санках, и в то же мгновение услышал за спиной ещё громче и резче:
— Брг-ись!
И опять шарахнулся, но это
был не извозчик, а озорной рабочий парень в финской шапке, и крикнул он не
Феде, а тому кучеру, в ответ и в предупреждение. И ещё успел напугать дам: две
головки дружно обернулись через середину, опоминаясь о какой-то уличной жизни,
— а парень высунул им язык.
Фёдор Дмитрич
отошёл в первое же стенное углубление и всё это записал.
Невский
вовсе был свободен сегодня от трамвайных вагонов, вчера замерших, возвышенных
над окружающим, — весь просторен в длину и казался шире обычного, да что-то и
толп не видно, а говорили, не загорожен и армейскими строями, — а неслись
извозчики, собственные рысаки, фырчали автомобили, густо шла тротуарами обычная
публика проспекта, сейчас без примеси ватных пиджаков рабочих парней, шли
чиновники, нарядные дамы, офицеры, гимназисты, рассыльные, бабы-мещанки в
полушубках, приказчики из магазинов, — и все магазины торговали бойко, да ведь
суббота вечер, и ни одно стекло не разбито, и кой-где городовые стоят, но только то необычно, что по двое.
Увы, будняя
жизнь опять беспросветно заливала неколеблемую
столицу.
А может — и к лучшему так,
чтоб не разрывали сердце казаки.
Вдаль, в лёгкую дымку
снежка, уходили бездействующие трамвайные столбы.
На расширении у Казанского
собора всё же надеялся Фёдор Дмитрич увидеть
вчерашнее море голов. Нет. Была ещё толпа — но не такал необъятная. И ничего не
делала. И как будто расходилась. В истоптанном снежном сквере чернели порознь,
всяк себе, Барклай-де-Толли, и Кутузов, и дуги ребристой колоннады уводили в
собор.
Ну, а если уж у Казанского всего-то — то и нигде.
Вчерашнее не повторилось, как не
повторилась и вчерашняя удивительно светлая вечерняя заря.
Правда, два раза проехали
верховые отряды, в ту и в другую сторону, сперва казачья
полусотня, потом конная стража. Они проезжали зачем-то во всю
ширину Невского от дома до дома, вплоть к тротуарам, то ли силу давая
почувствовать, — но и никак не угрожая. Но публика, не пугаясь,
сдвигалась, а извозчики и автомобили задерживались накоротко, — и снова всё
двигалось.
Дальше не пошёл. Сильно
усталый, отчасти и в досаде, вернулся Фёдор Дмитрич к
сумеркам домой.
И тут вскоре один приятель
из их редакции, заметный среди народных социалистов, позвонил ему на квартиру
возбуждённо.
— Ну? Вы знаете, Фёдор Дмитрич? На Невском...
— Что на Невском?
— с невесёлой насмешкой отвечал Федя. — Да я только что его прошёл весь, до
Аничкова моста. Ничего там нет.
— Говорят, на Знаменской, у
вокзала... Стреляли. И казаки ваши — зарубили пристава!
Ну, и соврут! Ну, и
придумают! Казаки — пристава?..
— Вот до Знаменской не
дошёл. Так именно там?
— Очевидцы рассказывают...
— Этих очевидцев, знаете,
слишком много развелось. Как старожилов. Никому не верьте.
И — молчали в телефон.
Именно потому-то и не надо было верить, что так хотелось!
— Со вчерашним днём никак не
сравнить, схлынуло, — уверял Фёдор Дмитрич. — Значит,
сил наших не хватает. А они сильны. Знаете, у Чехова есть такой рассказ —
«Рано»? Пришли нетерпеливые охотники на вечернюю зарю, постояли-постояли, —
нет, не летят, рано...
И сколько же жизней
человеческих надо? Сколько сил душевных, чтоб дотерпеть, дождаться?.. Да будет
ли вообще когда-нибудь, хоть при внуках наших?
Печально молчали в телефон.