48
Легко жить уцепистым ловкачам: они всегда сухие выскочат. Таков, знать,
был и подпрапорщик Лукин, фельдфебель 1-й роты учебной команды. Вчера уже
поздно вечером, заполночь, когда воротились со
Знаменской площади в казармы, был приказ, что наутро волынцы
опять пойдут, но уже 1-я рота, и с пулемётами.
С пулемётами!..
Полегчало Кирпичникову,
что теперь-то не он. А по особице спросил Лукина:
— Неуж
ваши будут стрелять? Я предлагаю: давайте лучше не стрелять.
Лукин поглядел хмуро:
— Да нас завтра же и
повесят.
Так и не договорились.
А рано утром, глядь, Лукин ушёл в лазарет, будто зашибся. И там остался.
Пришёл начальник учебной
команды штабс-капитан Лашкевич. Кирпичников доложил ему, что Лукин в лазарете.
Лашкевич — вот уж барин,
кровь чужая, тело белое. Носит золотые очки, а через них так и язвит глазами. Ответил как укусил:
— Не время болеть!
Будто — это сам Кирпичников
уклонялся.
И метнул: Кирпичникову быть сегодня фельдфебелем 1-й роты, а свою 2-ю передать пока другому.
То есть третий день так
переменялось, что Тимофею всё идти, и идти, и идти? Да заклятье, ну просто
взвоешь! Ну сил уже нет, отпустите!
Но — не Лашкевичу говорить.
Он из тех, кто к солдатскому сердцу не прислушлив.
Цуриков — другое дело, ко времени любит солдат и строгость, но за ласковое
слово душу отдаст.
Нечего делать, вскоре и
пошли — с боевыми патронами в подсумках и покатя
пулемёты. И при роте пошёл сам Лашкевич, за все дни первый раз. Сошла рота
опять в тот же подвал, но Лашкевич не пошёл сидеть в гостиницу, а выходил смотрел и сюда же возвращался. И Кирпичникова
держал при себе. А велел посылать дозоры по площади, разгонять толпу.
Но разгонять пока что,
полдня, было некого. И стал Тимофей полагаться: может, ничего и не будет,
обойдётся.
А на небе света — больше
солнца, полосами и пятнами.
Нет, часам к двум стала
публика стекаться, поднапирать: по другим улицам никак гулять не хотят, а вот
тут, у памятника, им сладко.
И начали гудеть, попевать,
покрикивать.
Близ к вокзалу полиция их не
пускала. Казаков — вовсе не было сегодня. А дозоры волынцев
— разгоняли плохо. И Лашкевич на площади бранил ефрейторов, что тряпки, а не
солдаты.
А ефрейтор Иван Ильин перетоптался, ответил ему:
— Не солдатское это и дело,
разгонять.
Лашкевич аж
как ужаленный дёрнулся — и приказал сейчас же снять с ефрейтора лычки.
Как это? — заслуживал лычки
годами — а тут в один миг и снять? Волей Лашкевича?
Ох, не привыкли от народа
правду слышать.
И кому же лычки срывать —
опять же Кирпичникову?
Ну, хорошо — Ильин не дался
срывать. Сам снял.
У Тимофея такое чувство,
будто с него самого содрали.
Чужая рота, Кирпичников не
знал этого Ильина. Но отводя его в дворницкую, на лестничке в подвал пожал ему
руку:
— Молодец!
А самому — тяга, нудь:
теперь Кирпичникову и поручил Лашкевич наблюдать за
дозорами.
Ну, голова служивая, всё на
тебя!
Пошёл сам между дозорами по
площади. И вежливо, и без надежды просил публику разойтись.
— А ты что? — вылупливались
рабочие. — Мы тебе не мешаем. Мы же тебя не просим уйти.
И ничего не скажешь.
А ещё велел Лашкевич
передать всем дозорам, чтобы по звуку рожка бежали к Северной гостинице.
Кирпичников, толкаясь по площади, передавал унтерам и ефрейторам, кого видел. А
какому из них, ещё смерясь (не своя же рота),
добавлял:
— Только не очень
торопитесь.
За это — не повесят. Кто и
донесёт — ещё не докажешь.
Опасался Тимофей этого хужего момента, когда созовут по рожку и прикажут стрелять
из пулемётов — вот тогда что делать?
Лашкевич сказал: сам пойдёт
с Кирпичниковым и с одним дозором и покажет, как
разгонять.
Пошли. Первого же попавшегося
штабс-капитан поддал кулаком и ногой — тот, правда, сразу убежал. И другие
вблизи стали растекаться.
А барышня стоит гордо — мол,
её не тронешь.
— Уходите
скорее прочь! — скомандовал Лашкевич.
Стоит, не шевельнётся:
— Торопиться мне некуда. А
вы будьте повежливей.
Вот — что с
такой делать? А их — все тут такие.
Но штабс-капитан длинной
рукой схватил и её за шиворот и начал истрёпывать. После этого она сразу ушла.
А он заметил, что Кирпичников — в стороне, мнётся:
— Вы что, не хотите присутствовать?
Такой добрый? А как же иначе порядок навести?
Стоит другая барышня.
Лашкевич ей:
— Уходите с площади сейчас!
Стоит.
Тогда рядовому Березенскому:
— А ну-ка, прикладом её
подправь!
Березенский подступил, замялся:
— Барышня, будьте добры, уходите
скорей. А то мне...
Кирпичников отстал, в толпе
перешёл к другому дозору:
— Ну что, ребята? Настаёт
гроза, цельная беда. Что будем делать?
Те:
— Да... Верно, беда... Так и
так погибать.
Никто ничего да знает, никто
ничего не решается. И подкрепил их Тимофей:
— Прикажут стрелять — не
стрелять нельзя. А бейте вверх.
Перешёл к третьему дозору:
— Мало нас учили-били.
Думайте больше.
Понял и Лашкевич, что
дозорами не разгонишь. Приказал выводить роту из подвала, строить от Северной
гостиницы и к памятнику. Горнисту — сигнал.
Вывели. И перед строем
разъяснил, золотоочкастый:
— Здесь перед вами — те негодяи, кто бунтует на немецкие деньги, когда идёт война.
Пойдёте на них — с винтовками наперевес. Нужно — и бить прикладами, нужно — и
колоть. А понадобится — будет команда и стрелять!
Назначал команды по разным
местам площади.
Прапорщику
Воронцову-Вельяминову приказал пойти с отделением стать против
Гончарной и там рассеивать. И Кирпичникова — с ними.
Вельяминов
выстроил свою дюжину поперёк Гончарной — а та вся запружена людьми, напёрли с
Невской стороны. Скомандовал сигнальщику играть сигналы.
Один.
Два.
Три.
А люди, видно, не понимают,
к чему такое рожок, или делают вид — но не расходятся.
А военная машина — неотклонная, раз рожок — значит стрелять. Скомандовал
прапорщик:
— Прямо по толпе! —
шеренгою!.. — предупреждаю — раз! два! три!..
Не расходятся.
— ...Четыре!.. До семи.
Пять!.. Шесть!..
Не расходятся.
— Пли!
И — залп!
И с верхних этажей
посыпалась извёстка. Толпа шарахнулась, раздалась — но не видно, чтоб единого
ранило, не то что убило.
Значит, все били вверх.
Молодцы.
А в толпе стали
подсмеиваться. И прапорщик рассердился:
— Лучше цельтесь! В ноги!
Шеренгою — раз! два! три! — пли!!
Опять залп. Опять колебнулась
толпа, разбежалась.
А — ни убитых, ни раненых.
Прапорщик:
— Да вы стрелять не умеете!
Зачем волнуетесь? Стреляйте спокойно.
Приказал ефрейтору:
— А ну, стреляй вон в того!
Ефрейтор дал три выстрела,
третьим сшиб фонарь. А тот — скрылся во двор.
Тогда Вельяминов уже так
рассердился — сам схватил у ефрейтора винтовку и стал стрелять. По тем, кто к
парадному жался, к воротам, — на середине улицы уже людей не осталось.
И ранил барышню. Та села на
тумбу и плачет, держится выше колена.
А на Вельяминова — вот тебе,
ниоткуда — накатил генерал! Важный, с белыми толстыми
усами:
— Прапорщик! Что же вы
смотрите! Женщина ранена, надо оказать помощь!
Кто генерал, откуда, — а что
прапорщику делать? Своим пальто генеральским заслонил, прекратил всякую пальбу.
Пошёл к барышне, расспросил, вызвал отсюда двоих солдат, вызвал свой автомобиль
— посадили её, увезли. И генерала.
А толпа опять стала
собираться, наседать и смеяться.
Вельяминов сказал:
— Питают доверие к докторам.
Знают, что их вылечат.
Сел на тумбу и стал из
винтовки целиться. И отделению скомандовал — залп! (Кирпичников — без винтовки,
и ни при чём).
Дали залп!
Толпа — опять вся
разбежалась по подворотням.
Но на снегу остались тела.
Кто и шевелится.
Угодили всё-таки...
Вот и дошутились. Вот и
война. На городской улице.
Больше толпа не собиралась,
не напирала.
А Тимофею мутно. Ох, мутно!
Приехала скорая помощь и
забирала раненых. Им помогали, и оттуда на солдат кричали. Но сюда не пёрли.
А солдаты стояли поперёк
Гончарной, ружья к ноге. Никто больше не напирал. Но в подворотнях толпились,
затаились.
Кирпичников всё был позади,
теперь подошёл к офицеру:
— Ваше благородие, вы
озябли. Пойдите в гостиницу погрейтесь. А я за вас тут побуду и покажу.
И Вельяминов тряхнулся,
самому легче:
— Правда, побудь.
И пошёл быстро. А
Кирпичников послал за ним солдата — проследить, войдёт ли в гостиницу. Как
воротился солдат и доложил — Тимофей махнул публике:
— Идите кому куда нужно,
поскорей.
А солдатам:
— Мало нас секли. Думайте
больше, куда стреляете.
Прошли, ушли, разрядилось.
Гончарная чистая. Трупы тоже увезли.
Вернулся Вельяминов:
— Ну, как тут? Стрелял?
Показал Кирпичников:
— Вон, всех разогнал.