52
Не дождавшись Маклакова, устроили перерыв. Кое-кто вышел в Екатерининский
зал.
Больше всего любил Шульгин
во дворце этот необыкновенный по форме зал, когда-то открывшийся балом по
взятии Измаила, и особенно как сейчас, когда в семь высоченных венецианских
окон западного полукруга попадали последние лучи заката. Это было долгое озеро
паркета, во сто шагов длины, до второго такого же восточного оконного
полукруга, и во всю длину его с каждой стороны шло по восемнадцать пар
коринфских колонн, и даже внутри колонных пар можно было свободно идти по трое.
Паркет, натёртый в субботу, переблескивал и отражал в
себе белые колонны, а можно было смутно уловить и люстры — семь огромных
трёхъярусных люстр с плоского потолка, ободы с
двуглавыми орлами и белыми многосвечниками вкруговую.
Был ослепителен этот зал в балах, был оживлён и живописен как думские кулуары,
когда из зала заседаний вытекало пятьсот депутатов в парадных сюртуках, рясах и
крестьянской одежде, а по лесенкам сходила с хор публика и особенно дамы, дамы.
Но больше всего поражал этот зал вот в такой пустынности, в незаседательные
дни, когда можно в одиночестве задумчиво-медленно
пересекать это невероятное сверхдомовое пространство,
обдумывать что-либо или просто помечтать — мечталось тут особенно просторно, и
Шульгин имел такую склонность. В пустынности да ещё в закат этот зал ликующе
тоскливо соединял душу с какой-то высшей стройной красотой.
Но сейчас
увидел Шульгин, как из Купольного зала в Екатерининский почти одновременно
вошёл и Маклаков. Выражения его лица, доволен или недоволен, нельзя было различить
издали, — но и издали создавала его уверенная ловкая фигура, всегда в прекрасно
сшитом, но не слишком новом костюме, впечатление законченности. И Шульгин,
оторвавшись от спутников, пошёл быстро ему навстречу. Он и всегда Маклакова любил — за остроумие, за афоризмы, за
находчивость быстрого ума, за весёлый блеск глаз, за глубину, тонкость и
гибкость юридической аргументации в его речах, сделавших его златоустом,
сиреною Думы.
Василий Маклаков
был самой яркой фигурой кадетской партии — а не лидер её. И даже вообще,
принципиально — не лидер. Он утверждал такую ересь, что партийная программа
вообще не нужна, нельзя требовать единомыслия во всех пунктах, а лишь бы
совпадало общее направление. И никогда он не произнёс даже единой речи по
поручению фракции, а лишь когда хотел, располагал сам. (Он речи выбирал такие,
где мог бы проявить наибольший блеск, иметь наибольший успех). О, разумеется,
соединять в оркестр двадцать разных мнений и все их удерживать в русле Блока — Маклаков никогда бы не стал и не мог. Никогда не входил он и
в бюро Блока. Так он как будто и не был соперником Милюкову? Нет, был. Таких
пронзительных суждений, аналитических речей и свежих мыслей — никогда не
исходило от Милюкова. Во всех идеях опережал всегда Маклаков:
и что пора заняться интенсивной борьбою с властью, создать в Думе искусственно
сплочённое большинство (сама идея Блока) — или что пора проявить терпимость и
начать сотрудничать с правительством, как думал он едва ли не единственный
последние месяцы, — оттого что он вообще считал законом жизни постепенность и
эволюцию. Маклаков опасался даже самого начатка революции, а остальная кадетская головка нет: она
считала, что направители всего общественного мнения
могут использовать начало революции против власти, а потом остановить. Баловень судьбы и публики, всё в жизни легко получавший, удачливый
охотник на уток и на женщин, всегда уверенный в удаче, Маклаков, отчасти от
этих успехов, отчасти от юридической беспристрастности, когда поднимаешься выше
спорящих сторон, всегда первый призывал прислушаться к тому, что справедливо в
доводах противников, и так изо всей кадетской фракции был самым приемлемым для
правительства, если вести переговоры. Потому именно его и октябриста
Савича послали сегодня на переговоры с Покровским и Риттихом,
в министерство иностранных дел, на Певческий мост.
Отношения Милюкова с Маклаковым по разности взглядов, приёмов, образа действий,
вызывали постоянную личную противонапряжённость.
Каждый из них не мог заменить другого, но и
примириться с другим не мог.
И — как же сегодня? что? —
спешил узнать Шульгин. И образовалась их группа при встрече — ещё маленький
граф Капнист, и подошёл вразвалку непритязательный Шингарёв. (Они с Маклаковым были когда-то однокурсниками по естественному
факультету Московского университета — но Маклаков бросил курс естественных наук
ради политических, а затем и ещё шагнул в сторону — экстерном на юридический). А Милюков — стоял издали, у колонны. Но
получилось так, что здесь уже была группа, и Маклаков мог и уже начал сообщать
новости, — и пришлось Милюкову через нехотя, не
торопясь, как бы унижаясь, идти к ним сюда же.
Что у Милюкова был взгляд
твёрдо убеждённого кота в очках — это и многие так знали. Но Шульгин особо
считал, что у Милюкова наружность учёного прусского генерала, только одетого
почему-то в штатское. Кому Шульгин выражал это сходство — смеялись, так оказывалось похоже. И голову твёрдо держал, и взгляд был
твёрдый, лоб широкий, невысокий, со всеми признаками твёрдости, да ещё от
усвоенной доктрины; и гладкая седоватая причёска, жёсткие усы, золотые очки.
А Маклаков
был — живая художественная переливчатость, лишь на каждый данный миг принявшая
адекватную форму, молодые тёмные волосы обливали голову, малые свисающие усы
лишь для вящей выразительности губ, а всё лицо брито и всем чертам —
привольность изменений. Уже ведя за спиной вереницу знаменитых адвокатских и
политических речей, умница и удачник, он не вёл за собой партию и оттого ли был
моложе своих 47 лет, в обаянии быстрой улыбки вспыхивали молодые белые зубы, и
негромким, но явственным чистым голосом, слегка грассируя, сообщал:
— Ну что ж, господа,
министры в полной растерянности. Практически мы их добили. Больше половины их
вполне согласны на отставку. Но это, конечно, не значит, что отставку или пересоставление правительства разрешит царь.
— Не вы их ещё хорошо
добавочно припугнули? — спросил Милюков.
Сосредоточенные умные глаза Маклакова не оставляли сомнения, что всё было взвешено и
высказано.
— Да, они рвутся Думу
распустить. Но я им... Я их предупредил: именно разогнанная Дума и станет
всесильной. Заговорит вся Россия: за что распустили? И вы сами с извинениями
будете через несколько недель упрашивать нас вернуться.
— Но — на несколько дней
можно, вы сказали? — требовательно проверял Милюков. Всё равно лучше него никто
не мог провести переговоров.
— Да, конечно, — легко, но и
внимательно смотрел делегат не Блока, но свободной мысли. — Дня на три
распускайте, я сказал, мы тоже отдохнём. Распускайте, но только при отставке
всего кабинета. И за эти дни чтобы новый премьер собрал новый кабинет, и при
открытии привёл его в Думу.
Милюков не возразил, он
всегда медленно обдумывал. Но кажется так Маклаков и
был уполномочен? Однако, не всё:
— Но я сказал им: только в
премьеры упаси вас Бог брать общественного деятеля.
Милюков нахмурился, стал
неприступен и даже покраснел:
— Да почему же?
Маклаков незатруднительно объяснял
всем:
— Что мы понимаем в
управлении? Техники не знаем, учиться некогда. Облечённые доверием
— это очень хорошо, но что мы умеем, кроме речей?
— А к...
кто же? — поперхнулся Милюков. Рано называть лица, но что общественные
деятели — это единственно возможно! С лёгкой улыбочкой Маклаков
самовольно снял все их усилия?
А тот с приветливым
наклоном, скользяще, быстро:
— Ну конечно — бюрократы.
Хорошие умные просвещённые бюрократы. Пусть возвращают Кривошеина, Сазонова,
Самарина. А в премьеры я посоветовал им — только генерала! Конечно, не
Алексеева — звёзд не хватает. А — Рузского: и умён,
интеллигентен, и с общественной амбицией. Он — политично составит кабинет,
явится в Думу как представитель военного командования — и Дума ему ни в чём не
откажет. Гарантирую шумные аплодисменты.
Но тут иной генерал, в ином
виде и смысле, был возмущён, глаза налились:
— Василий Алексеевич, это
непростительно! Вы превзошли свои полномочия! Вы не были...
Наискосок зала, из глубины,
сюда шли. Маклаков поспешил дообъясниться:
— Павел Николаевич, но это —
реальный и лучший выход сейчас. И то ещё — если кабинет подаст в отставку и
если высочайше примут. Задача политика — строить из того материала, который
имеется. Не в том дело, чтоб непременно прийти к власти нам, — а в том, чтоб и
в сотрясении сохранить государственную стабильность. Власть и не входит в число
либеральных ценностей.
Это — шёл Керенский, быстро,
узкой фигурой вперёд внаклон. А за ним поспевал нетёса Скобелев.
Группа у колонн замолкла:
социалисты — чужие.
Но Керенский кокетливо избочь посмотрел на группу и, на проходке, возгласил:
— А-а-а, Блок!.. Что же вы,
Блок, почему же вы не берёте власти?
И — шёл. И Скобелев за ним,
как адъютант.
Милюков, Маклаков
побрезговали отвечать, а Шульгин, всегда расположенный к насмешке, отозвался:
— Боимся не справиться с
министерством внутренних дел.
— Ну! ну! — охотливо клекотнул Керенский. И одной рукой приветливо помахал,
выворачивая кистью: — Немножко свобод... Немножко собраний, союзов и прочего...
Торопитесь, торопитесь, господа!
И сам торопился, легко
спешил в Купольный.
А Скобелев остановился,
хотел что-то значительное добавить. Попробовал раз, попробовал два — но
заиканье не дало ему выговорить.
Они прошли — и Милюков ещё
решительнее осудил:
— Нет, это непростительно!
Вы не имели… так предлагать.
Маклаков поднял писаные брови.
Опустил:
— Павел Николаевич! Quieta non movere![1]