55
Для генерала Хабалова город
Петербург не был совсем новым: в прошлом веке он служил тут 14 лет кряду на разных
штабных должностях. А потом, 14 лет этого века, — в других городах, всё по
военно-учебным заведениям, на воспитании юношества. А там смотришь
и жизнь проходит, в 55 лет назначен был военным губернатором Уральской области
и наказным атаманом Уральского казачества — как раз перед войною. А там и
всего-то было девять полков, и все ушли на войну, и Хабалов мог покойно служить
в глубоко-верноподданной области. Но, увы, летом прошлого года был переведен
командующим перегруженного, многозаботного Петроградского
военного округа, правда, не самостоятельного, а подчинённого Северному фронту —
так что главные заботы с этим говорливым городом, и его военной цензурой, и его
шатущими рабочими ложились на генерала Рузского.
Но вот неделю назад, роковым
образом, а верней по подсказке Протопопова, Его
Императорское Величество пожелал сделать Петроградский округ отдельным — так
что вся тяжесть легла на плечи Хабалова. (Правда, должность равновелика
командующему армией, и жалованья больше).
А тут сразу всё и началось.
Ко дню открытия Думы 14 февраля какое-то назначалось большое революционное
шествие — и пришлось Хабалову издать воззвание, что Петроград на военном
положении, и всякое сопротивление законной власти будет немедленно прекращено
силой оружия. (Он так писал, но сам не знал, а как ему сверху скажут, а сверху
велели: ни в коем случае, ни одной пули).
То шествие, к счастью,
раздробилось и не произошло. Но обстановка в Петрограде была сильно
беспокойная. А по железным дорогам за двухнедельными заносами да ударили сорокаградусные
морозы, а безлюдная деревня не успевала разгребать пути — и сократился подвоз
муки в Петроград, и от слуха возникли ожесточённые хвосты за чёрным хлебом.
(Дело серьёзное, и жена генерала изрядно запаслась мукою, крупою и маслом).
На случай волнений был
разработанный план, как распределять войска по районам, но всё это знал генерал
Чебыкин, он знал и весь офицерский состав, — а в эти
дни возьми да уедь на отдых в Кисловодск. (И главный
экземпляр плана без него найти не могли). А заменивший его полковник Павленко
состоял после тяжёлого ранения, Петрограда не знал, и никого тут. Да все
командиры запасных батальонов были так или иначе больные, потому что здоровых
офицеров не отдавали фронтовые гвардейские части. И ещё начальник корпуса
жандармов генерал граф Татищев — тоже отлучился, как раз накануне, в тот же
день, когда и Государь уехал из Царского Села в Ставку. И как раз тут всё
началось! И уже не обратишься за указаниями в Северный фронт к Рузскому. И до
Государя не дотянешься. Да и что его зря беспокоить?
И вот — третий день сидел
Хабалов даже не у себя в штабе, а в градоначальстве, куда лучше сходились все
линии связи, пока полиция не была разгромлена. Тут в нескольких смежных
комнатах с распахнутыми дверьми все они и сидели — Хабалов со своим начальником
штаба Тяжельниковым, контуженный
полковник Павленко, командование войск гвардии и полицейское начальство.
Генерал-майор Тяжельников, в прошлом командир Несвижского Гренадерского полка, был тяжёлым ранением
выведен из строя навсегда. Но не принята была его отставка, а назначен сюда, в
штаб округа, с ещё не зажившей раной, — собственным распоряжением Государя.
Павленко настолько был контужен, что сильно растягивал слова, рядом в комнате
не всегда можно было его понять, а когда по телефону говорил — то что там на другом конце? А к полиции ещё текла и текла
череда каких-то совсем посторонних людей, горожан, приходивших со своими
страхами или вздорными просьбами, и толчеей своей только мешавших всем.
Хабалов так себя ощущал,
будто попал он в котёл, где и варило его какой день, и он сам мало что мог
сделать. Всё, что происходило, — доносились голоса, выставлялись лица,
испрашивались решения, — всё через гул этого чужого котла.
Воспитывая юнкеров, Хабалов
отлично знал уставы и всю жизнь действовал по ним. Но такого положения, как
сейчас, — и представить не мог, никогда не попадал: уставы — как будто
перестали действовать. Войска у него были — и как будто не было, а всюду
свободно бродили неуправляемые толпы, которые и сами не знали, чего хотели, —
потому что и хлеба, кажется, не хотели. И позавчера, вчера ещё занятый, как
устроить лучшую выпечку хлеба, генерал сегодня и о хлебе перестал хлопотать,
руки опустились. Хабалов попал в состояние, что его несло, толкало,
поворачивало, и всё под этот гул, и только та его поддерживала надежда, что
когда-нибудь да кончится же день, а на ночь, слава Богу, успокаивается — и
тогда можно поехать домой поспать, заложив телефон подушками. А пока нужно было
сидеть тут и делать вид, что управляешь событиями. И до того уже распускались,
что лезли с непрошеными советами какие-то приходящие офицеры: капитан из
Гатчины, у него автоброневая команда, 8 броневиков,
мол, с надёжными офицерами и солдатами, даже только пройдя по улицам, она
сильно воздействует на толпу.
— Потрудитесь, капитан, не мешать властям исполнять свой долг. Не ваше дело предлагать
советы. Отправляйтесь к вашей части!
И ещё время от времени
требовал Хабалова к телефону военный министр, кукольный генерал Беляев, и всё
спрашивал сообщений, что делается в городе, — хотя ничего же сам предпринимать
не мог, а всё равно Хабалов. Да и сведения, притекавшие в градоначальство, не
все были доступны проверке, а некоторые и просто фальшивы.
А то позвонил Хабалову сам Родзянко — а почему? по какой
субординации надо было ему отвечать? — «Ваше превосходительство, зачем
стреляете? Зачем эта кровь?» —«Господин Председатель,
я не менее вашего скорблю, что приходится прибегать к такой мере, но заставляет
сила вещей». — «Какая такая сила вещей?» — «Раз идёт нападение на войска, то
они не могут быть мишенью, но тоже должны действовать оружием». — «Да где же
нападение на войска?!» — Перечислил ему. — «Помилуйте, ваше превосходительство,
да петарды сами городовые бросают!» — «Да какой же им смысл бросать?»
Городской бой! Где это слыхано?
Как его вести? Хабалов во всяком случае не ведал.
Вчера Хабалов долго поверить
не мог, что казак — убил пристава. Если так — то как же? то
что же делать?
Вчера вечером волнения
приняли уже такой размер, что Хабалов должен был телеграфно обстоятельно доложить
генералу Алексееву в Ставку. А воскресенье с утра так обнадёжливо
началось, и Хабалов доложил, что в городе спокойно. Но с полудня всё равно
пробрались, набралось с окраин, и все — на Невский, с
северной и восточной стороны. В боковых улицах начались столкновения, пока
только с конной полицией. Но в войска летели куски льда, камни, бутылки — и не
всё же войскам терпеть? В нескольких местах на Невском,
от Гостиного Двора до Суворовского, стреляли, сперва в воздух, кой-где
холостыми — но от этого толпа не рассеивалась, а только насмехалась, уже
привыкнув к безнаказанности. Тогда стреляли и прямо в скопища.
Но и рассеянные, оставив на мостовой убитых и раненых, они не разбегались
далеко, а прятались в ближних дворах и переулках и опять начинали собираться.
Что делать?
После очистки Знаменской
площади собирались в переулках при Старо-Невском и
оттуда из-за углов стреляли в воинские наряды. На углу Итальянской и Садовой
нашли труп прапорщика Павловского полка с обнажённой шашкой. Но всё ж
обходилось без крупных нападений толпы на войска, и была надежда, что пыл толпы
охлаждается, а вот скоро и смеркнется. Уже и Невский
очищался, забирали власть вооружённые патрули да разъезжала конница, можно было
ждать благополучного окончания дня. Всё же первая стрельба подействовала на
толпу подавляюще.
Как вдруг по телефону
доложили о событии невероятном: что 4-я рота лейб-гвардии Павловского запасного
батальона из здания придворно-конюшенного ведомства, где расквартирована,
выбежала на улицу без офицеров, стреляя вверх, с какими-то криками, затолпилась
на Конюшенной площади — и оттуда продвигаться по каналу — к храму Спаса-на-Крови.
Телефонные звонки
последовали за звонками — с докладами и запросами, что делать. Отсюда
надоумливали естественно: уговорить — напомнить о присяге — вызвать командира
Павловского батальона.
А оттуда доложили:
взбунтовавшаяся рота поимела столкновение со взводом
конно-полицейской стражи, залегла и обстреляла его.
Это новое сообщение
показалось Хабалову вовсе недостоверным: с какой бы стати солдаты стреляли в конно-полицейскую стражу?
В том гуле-гуде, который не прекращался, любую могли
соврать.
Доносили: рота требует
отвести в казармы весь Павловский батальон и прекратить стрельбу по городу!
Такого не может быть!
Доносили: прибыл полковник Экстен. Но пока он уговаривал бунтовщиков — сзади него собралась толпа и оттуда студент револьверным выстрелом тяжело
ранил полковника в шею.
Ничего себе!
Тем не менее
оказалось, что рота успокоена уговорами полкового священника — и дала отвести
себя в казармы.
Слава Богу.
Теперь казармы — заперты, и
офицеры находятся при своих солдатах. Понемногу согласились сдать и винтовки.
Винтовок там было далеко не на всех, может быть — одна на десятерых, но и из
тех двадцать одна исчезла! Исчезли из казармы, значит
ушли в городскую толпу. А может быть с ними и сами солдаты? Ещё не посчитали.
В таком необычном случае —
что делать командующему? Доложил по телефону военному министру Беляеву. Тот
потребовал сию же минуту полевой суд — и расстрелять зачинщиков.
Как это? С какого конца
браться?
Для следствия и суда рота
оказалась слишком велика: кажется, их там около 800
человек. Звонили прокурору окружного суда: возможен ли полевой суд без
предварительного дознания? Оказалось: невозможен. Но
800 человек и в неделю не допросишь.
Тут выяснилось, что их — не
восемьсот, а вся тысяча пятьсот, таковы раздутые запасные роты, больше
нормального батальона. Но тогда не то что дознание, а не оказалось в
Петропавловской крепости и помещения такого, чтобы принять полторы тысячи.
Звонил ещё раз военному
министру, о безвыходном положении.
Постановлено было посадить в
крепость хотя бы зачинщиков.