59
Эти дни Михаил Владимирович
не уклонялся предпринимать всё человечески возможное для того, чтоб умерить народные
волнения и остановить кровопролитие. Даже в часы напряжённого
руководства думскими занятиями он не утомлялся участвовать в событиях по
телефону, понимая ответственность, что при таком далёком отсутствии царя сам он
из Второго Человека России превращается фактически в
Первого. Он телефонировал этому тупице Хабалову, предупреждал, что будет
обвинять полицию. И звонил градоначальнику, что сам сейчас поедет душу вытрясет
из того полицейского пристава, произведшего аресты. И звонил военному министру:
почему толпы не разгоняются водой из пожарных брандспойтов? (Тот и сам не знал,
ему понравилось, позвонил Хабалову, но ответ был: существует запрет на вызов
пожарников, потому что окачивание водой только возбуждает толпу).
А сегодня днём Родзянко
встречался с изнеможённым князем Голицыным, как бы сказать — для переговоров,
хотя какие между ними могли быть переговоры! Вся страна разделилась на две
неравные части: одна — народ, армия, общество, Дума и во главе их полный
могучих сил Родзянко; другая — перессоренные между собой министры и во главе их
последние недели этот дряхлый князь. Не переговоры, а Родзянко настаивал, чтобы
правительство в полном составе поскорей подавало бы в отставку. А Голицын
отвечал, что и рад бы подать, только и мечтает о покое, но боится
неблаговидности как бы позорного бегства: слуга царя не может покидать пост в
минуту опасности. В закоснелости монархической службы, если не прислушиваться к
бурному народному дыханию, — это выглядело так, да. Но если нельзя вмиг спасти
Россию в один день объявленным общественным министерством, то
по крайней мере пусть же освободит Голицын свой кабинет от этого мерзавца
прощелыги Протопопова! Ведь вся Россия вздохнёт свободно! Ах, ах, сокрушался
Голицын, он и сам бы рад освободиться от Протопопова, но ведь тот поставлен и
держится не им.
Так-то так. Однако
поглядывая на любезного князя, не мог же Родзянко не вспоминать те три хранимые
у него, в минуту откровенности показанные вариантные
указы: о полном роспуске Думы и назначении новых выборов будущей осенью; о
роспуске её до окончания войны; или перерыве на неопределённое время. Никакой
силы не было у правительства, ничто! — однако в любой день этот расслабленный
старик мог добиться роспуска Думы — и историческое злодеяние свершилось бы! Эту
встречную угрозу Родзянко тоже должен был учитывать для осторожности своих
грузных поворотов.
Всякую угрозу
Государственной Думе воспринимал Родзянко с острейшей тревогой, да острее, чем если бы грозились убить его самого! Опасностью роспуска
Думы он как сам был душим за горло. Ведь Дума —
единственный источник правды в России, единственный светоч для её
растревоженных умов. Депутаты Думы — единственные выразители воли народа. Если
распустят эту Думу — кто же поддержит бодрость и мужество в стране, а особенно
при военных неудачах? Дума — это единственный сдерживающий центр. В случае
роспуска Думы — в стране воцарится глубокий мрак, вся страна будет
бесконтрольно отдана в руки Протопопова, царицы, распутинского кружка и
немецких шпионов! (Жена Михаила Владимировича с декабря считала, что и царь
преступен). Дело несомненно покатится к сепаратному
миру и позору России.
А для себя самого — Михаил
Владимирович не видел тогда другого исхода, как арест и высылка.
Эти мрачные предвидения
носились уже несколько месяцев, после ноябрьского конфликта с властью, когда
удалось прогнать Штюрмера. Они ещё накалились в декабре после громогласных
общественных съездов. А в январе Родзянко приглашал к себе нескольких
предводителей дворянства и прямо просил их: в случае его предвидимого ареста
(ссылки в Сибирь или даже повешения) стать вместо него на страже интересов
Родины: если Думу можно святотатственно разогнать, то уж дворянство нельзя ни
разогнать, ни упразднить.
Эти предвидения уже месяцами
носились, и Львов, Челноков, Коновалов звали
Председателя приехать на их земгоровский съезд в Москве и там гласно всё
выразить. И понимал Родзянко, что такой шаг мог бы изменить ход истории. Но не
поехал. Достаточно того, что осенью он написал Государю предупредительное
письмо об опасности вмешательства царицы в управление Россией — и письмо ходило
по рукам. Теперь он, по своему укладу и значению, видел способ спасти отечество
прямее: всеподданнейшим докладом у Государя, который непременно должен иметь
место перед открытием думской сессии. Хотя Родзянко и есть Дума, но всё же он —
и сам Родзянко, и как таковой находится в особом личном отношении к императору.
Можно сказать, что доклады Родзянко царю были эпохами в истории России. Кто,
если не Родзянко, объяснил в Пятнадцатом году, что в
этой войне понадобится много снарядов? Кто, если не Родзянко, настоял на Особых
Совещаниях по обороне? Кто, если не Родзянко, отговорил Государя от создания
диктатуры тыла? Кто, как не Родзянко, уговорил Государя снять Николая Маклакова
с министра внутренних дел? Кто, как не Родзянко, в
обстоятельном январском письменном докладе открыл глаза царю на ход всей войны,
добросовестно изложил всё, что узнал от гениального дружелюбного Брусилова: и
почему не Брусилов виноват в остановке наступления 1916 года; и какой у него плохой
начальник штаба, но он может, впрочем, обойтись и без начальника штаба;
и как на Румынском фронте дела обстоят ещё гораздо хуже, чем у Брусилова; и
хотя не назвал нигде прямо Алексеева, но сам материал указывал, что во всех
ошибках виноват Алексеев. Да никогда прежде Родзянко не чувствовал себя таким
знатоком в военных вопросах, как в этом докладе. И перечислил многих бездарных
генералов — Зайончковского, Цурикова, Сирелиуса, Кознакова и других, не раз
отставленных за провал дела и снова назначенных по неоглядчивой монаршей
милости.
И как же обидно бывало,
когда царь отвечал неблагодарно — то неконфиденциальным письмом, отпечатанным
даже на машинке, то — сухим приёмом, как две недели назад, последний раз.
Этот февральский доклад
Родзянко готовил с тёмной решимостью, как бы идя на медведя. Наконец, всё
должно было быть высказано отчётливо, до конца, чтобы царь устрашился, и раз
навсегда отшатнулся бы разгонять Думу, но — всячески укреплял бы общественные
силы. Это должен был стать самый великий поворотный доклад изо всех докладов
Председателя. И если Государь не станет читать и не даст прочесть полностью
вслух, то лучшие фразы и главные мысли успеть ему выразить
наизусть.
Что победа в войне уже
невозможна без немедленного коренного изменения всей системы управления — это
убеждение всей мыслящей России. Россия — объята тревогой, и тревога эта
естественна и даже необходима. Она выражена — в резолюциях. Все успехи в
снабжении армии обеспечены общественной самодеятельностью, а правительство
ревниво недоброжелательно относится к патриотической работе. Единение страны
вселяет в правительство страх, и вся Россия оказывается под подозрением. С
горечью добавить, что наша общественная тревога передалась уже и союзникам.
Многое в стране испорчено настолько непоправимо, что теперь даже если к делу
управления были бы привлечены гении, то и они уже не смогут много исправить. Но тем не менее настоятельна и смена лиц, и смена системы
управления. В новых лиц население будет верить! Государю невозможно узнать
правду от нынешних министров, а только от Председателя. И вот она: необходимо
не только сохранить Думу, но продлить её полномочия долее 5 лет, так чтоб
захватить и мирные переговоры после войны. Если Думу тронут — то страна сама
может восстать на защиту своих законных прав.
Скрывать от царя истину —
преступно. И почему бы эти честные прямые слова могли бы не понравиться
Государю, если б он способен был слышать правду?! Но Государь был замкнут и
раздражён, не принимал родзянковской правды. Он то
начинал папиросу, то бросал. Тщетно напоминал ему Родзянко о своих прежних
добрых советах — Государь отвечал, что раскаивается в принятии их. И тогда
Председатель, обуянный уже гневом, сказал:
— Ваше Величество! То, что
вы делаете — раздражает население. Всякий проходимец всеми командует. Вас
повели по самому опасному пути. Вокруг вас не осталось ни одного надёжного и
честного человека. И вы, Государь, пожнёте то, что вы посеяли.
Тем отчаяннее Председатель
всё это высказывал, что открытия Думы уже никак нельзя было остановить.
Ещё и сегодня грудь его
ходуном ходила, когда он вспоминал тот приём.
А сегодня — снова готовился
коварный удар по Думе.
Задыхаясь под высокими
потолками своей квартиры, задыхаясь в её комнатах-полузалах, Михаил Владимирович, не одеваясь и с
непокрытой полулысой головой, как был, вышел своей бычьей фигурищей на
просторный балкон над Фурштадтской улицей, прямо против сербского посольства.
Тоже символ: он жил-сторожил
клятву союзной верности.
Если Дума вмещала в себя
чаянья народа, то тем более вмещал их в себя Председатель. Он так и ощущал:
свою грудь — собранной грудью всей России, свою громоздкую фигуру — её могучим
корпусом, свой колокольный бас — её голосом. (А как его чествовали во Львове! — нисколько не меньше, чем царя. Даже и больше!)
Редкое сочетание, когда вся
народная воля отчётливо собирается в одном человеке.
А сам он всегда подчинялся
толчкам своего огромного сердца.
Сейчас толкало его, что при
таких событиях надо совершить что-то очень большое. Энергично спасти Россию.
Как фигура уникальная, он
должен был и действовать, ни с кем не согласуя,
уникально.
Такое действие в его
положении было одно: Второе лицо в государстве, он должен был обратиться к Первому.
Хотя Государь и не хочет
слышать.
Обратиться — с грозным
предупреждением.
С уразумлением, может быть
последним.
Накатить ему в Ставку —
громовую телеграмму! Оглушить, даже, может быть, несколько преувеличивая, но
чтоб вывести из косности Верховного Главнокомандующего... (Уж
сам бы на себя посмотрел! Зачем принимал на себя ещё
это губительное Верховное Главнокомандование!)
Но разве он — внимет? Даже и
могучему голосу? В который раз колотиться в нечувствительное сознание монарха?
Кого бы, кого бы ещё позвать
на помощь, присоединить?..
И блеснула у Председателя
светлая догадка: не царю посылать телеграмму! не царю, он безнадёжен! А послать
— нескольким Главнокомандующим фронтами. Во-первых, Брусилову, с которым
замечательное взаимное понимание, он энергично поддержит. Затем Рузскому — он
всегда хорош к Думе. Ну и, по команде, придётся Алексееву, хотя он человек
неприятный. И хватит, Эверту не надо. Телеграфировать — им, и взывать, чтобы
они присоединились и они умоляли царя!
Гениально! Тогда телеграмма
не останется частным шагом, но — распространится по обществу, но явится — на
суд, на позор и во свидетельство!
И что тогда ответит царь
перед лицом всех?? Не укроется!
Родзянко уже осенью
предлагал Милюкову коллективный доклад царю. Чёрствый Милюков отклонил как
неконституционный шаг.
Да думцев царь и не
послушает. В Петрограде таких голосов нет.
Но — прислушается к
Главнокомандующим!
Какой план!
Фразы накатывались
громыхающими колесницами! Родзянко потопал с балкона в кабинет — и перьевидной
четырёхгранной полуаршинной красной ручкой набрасывал вершковые буквы, не помещаемые
ни в какой телеграфный бланк.
В Петрограде — паника от
полного недоверия к власти, не способной вывести страну. Голодная толпа
вступает на путь анархии стихийной и неудержимой. Транспорт, продовольствие,
топливо? — да что говорить... Развиваются события, которых сдержать будет
невозможно, ценою пролития крови... Жизнь страны в самую тяжёлую минуту...
России грозит военное поражение и унижение...
(А если
ещё будет распущена Дума — так просто армия откажется сражаться. Так
говорил Брусилов).
... И единственный выход —
это призвать лицо, которому может верить вся страна... За которым пойдёт вся Россия,
воодушевившись верою... В этот небывалый по ужасным последствиям и страшный час
— нет иного выхода на светлый путь... Промедление — смерти подобно!..
(А такое
Лицо, такое Лицо... Ну, должны догадаться сами).
И Председатель Думы просит
его высокопревосходительство ходатайствовать перед Его Величеством...
Грандиозно задумано!
Потом подумал — послал и
Эверту.