67
Уже за час ночи, по пустому
городу только казаки поезживали, прибрели волынцы к воротам своей учебной команды в Виленском переулке. Кирпичников остановил, повернул строй
фронтом, доложил капитану Лашкевичу.
Лашкевич сшагнул
с тротуара к строю:
— Плохо вы действовали,
никакой самостоятельности. А на войне понадобится и стрельба, и
самодеятельность. Ну всё-таки спасибо. Разводите
повзводно в казарму.
Взводные повели, да и рота
не своя, Кирпичников остался при Лашкевиче. Тот ещё его побранил: что целый
день прятался, уклонялся, не так действовал.
Другой офицер бывает как
свой. А этот — чужой, гадюка, барин. И никакого твоего промаха не простит.
Завтра-то — неужели Тимофею
опять идти?.. Да, завтра очередь 2-й роты.
Подошли оба прапорщика и
спросили, идти ли им отбирать у солдат патроны. Но уже поздно было, и Лашкевич
сказал:
— Ладно, взводные сами
отберут.
Особенно поблагодарил
Вельяминова за его стрельбу. Прапорщики попрощались и ушли в разные стороны, по
домам. А Лашкевич пошёл с Кирпичниковым в канцелярию.
За очками своими золотыми и он устал, лицо впалое. А стал бумагу читать и
вытянулся, как на «смирно». И доверил Кирпичникову:
— Государь приказал — завтра
же все беспорядки прекратить.
И рассчитал:
— Завтра пойдёт команда от
вашей роты в восемь часов. Будить — в шесть. Я приду — в семь. А сейчас первой
роте скорей поесть и ложиться спать.
Кирпичников:
— Люди сегодня не обедали,
не ужинали, чаю не пили.
А Лашкевич своё:
— Ничего, не такое теперь
время, чтоб чаи распивать.
Тимофей с надеждой:
— Так я тогда при первой
роте буду?
— Нет, при второй, —
распорядился Лашкевич. И ушёл.
Ну вот, так и знал. Кряду
четвёртый день Тимофею на собачью службу. Никому же так не выпадает.
Ротные казармы — порознь. В
1-й ели обед вместе с ужином. Укладывались. Пошёл Тимофей к себе во 2-ю.
Там уже спят, на двухэтажных
нарах. Лампа у дежурного, ещё на другом краю две малых. Лампадка перед ротной
иконой. Нижние нары все тёмные.
Сел Тимофей на свою
отдельную койку в углу, на кроватный столбик обопрясь.
Повис.
Дежурный поднёс уже разогретое, в котелке.
Стал есть, не чувствуя, не
думая.
Об еде не разумея.
Всё-таки надеялся он кряду
четвёртый день не идти, и тяга сама с него спадёт. А вот — не спала.
Дружок, Миша Марков,
взводный, наискось, на близкой наре:
— Тимоша, ну как?
Позвал его к себе. Тот
шинелью обернулся, перешёл босой, сел рядом на койку.
— Да-a, — мол.
Молчали.
— Что ж это делается?..
Генералы нам изменяют. А царица — с Гришкой. Вон, Орлов приносил — читал ты.
Кому война нужна? — не нам.
— Да-а, — мол.
— А наши штыки — народу в
брюхо?.. Не на дело нас водят. Сегодня и убитые были, и ранетые...
Я, Миша, людям на улицах в глаза смотреть не могу. Как же это?.. Что ж мы
делаем?.. И офицеры наши?.. И вы, вот, отдохнули, а мне завтра опять... Я,
знаешь... Я — не могу больше. А?
Понурился Марков.
— Чем так мучиться, — сказал
Тимофей, — лучше бы и из казармы сразу не выходить... А ты бы — согласен не
пойти?
Ох-ох-ох, по обломистым ступенькам да в гору. Марков — дыханьем одним:
— А чего будет?
— Да уж чего
б не было. Прижали.
Ох, трудно. Ох, трудно
человеку под топор себя волочить.
Глубоко зевнул Тимофей.
Выдохнул.
— А в бою умереть достанется
— не одно дело? Чего наша жизнь стоит? И мы б на фронте легли, сто раз, как
многие. А нас сюда качнуло — по людям стрелять. Все во всех? Ну что за жизнь?
Миша — совестливый. Он и
человека, и всякую скотину жалеет, по-деревенски. Дыханьем одним:
— Что ж, согласен.
И — сказано слово.
Переступлено. Теперь — чего ж? Теперь надо что-то делать.
Сказал ему Тимофей:
разбудить, позвать сюда, к койке, остальных трёх взводных. А дежурному по роте
велел: никого в помещение не впускать. А когда придёт дежурный офицер (он
ночами обходит) — доложить в пору.
Сошлись впятером, шинелки на кальсоны. Сели. И сказал Тимофей, четырём пробуженным один бодрый:
— Ну что, ребята? Отцы наши,
матери, сестры, братья, невесты — просят хлеба, а мы в них стреляем? Сегодня
кровь пролилась. А завтра и от нас прольётся? А царю — дела нет, велит подавить
завтра. А царица немцам военные секреты передаёт. Я предлагаю: завтра нам — не
идти. А? — Обсмотрел их по лицам. — Я лично хочу — не идти.
Не сказал — «решил», потому
что и сам ещё не решил. Вот — как они сейчас? Без них нельзя.
Помолчали.
Поперевздыхали.
Попереглянулись. Ой, жутко первый раз
осмелеть!
Миша Марков сказал — он не
пойдёт. Поддерживает фельдфебеля.
Так и начало склоняться.
Тогда и Козлов сказал: не пойдёт.
Тогда — и Канонников. И — Бродников:
— Ладно, мы от тебя не
отстанем. Делай, как знаешь.
Поднялся с койки Тимофей и
всех перецеловал.
— Ладно, ребята! На фронт
поедем — так и там убьют, а двум смертям не бывать. Один другого не выдаём,
живыми в руки не даёмся. Смерть — только вначале страшна.
Приглушённо кликнул
дежурного. Сейчас велел с нар выдёргивать всех отделённых, пусть не одеваются.
Только тихо.
Хоть и спали, а быстро
явились, кто портянками обернулся, кто босой.
В полукруг, кто на корточки
присел, кто стоя. И сказал им Тимофей негромко, но всем тут внятно:
— Вы, ребята, наши
помощники. Мы, взводные командиры, решили завтра не идти стрелять.
Когда уже полутора десятку
говорил, то не мечта тягучая, а сам поверил, что дело будет. Говорил — как о
деле решённом.
А ефрейтор Орлов, питерский
(ему отдельно уже успел Тимофей объяснить), сразу крепко:
— Ни за что не идём!
Правильно.
А другим и сказать не
досталось. Дело решённое.
— Хорошо, тогда смотрите на
меня. Что я буду делать — то и вы. Будете исполнять мою фельдфебельскую
команду, и только её. А я теперь — и в первой роте фельдфебель. Так что...
И решили: не в шесть часов подыматься, а в пять. Собрать людей повзводно и объяснить:
мы принимали присягу бить врага, защищать родину от Вильгельма — но не наших
родных бить. Конечно, люди наши — никакие солдаты, а сброд,
разгильдяи, но всё же. Окажутся согласны — то одевать их при караульной
амуниции. А патроны будем добывать.
И разошлись взводные и
отделённые — спать.
Не спать, конечно...
А Кирпичников позвал
каптенармуса, младшего унтера. И велел ему завтра пораньше идти к батальонному
инструктору и брать как можно больше патронов, якобы по приказу штабс-капитана
Лашкевича.
А в той роте патроны остались не отобраны, хорошо.
Но! — всполошился
Кирпичников: а вдруг теперь разгласится? Один только человек сходи к дежурному
офицеру в канцелярию — и всё рухнуло. Рано объявил?
И распорядился ротному
дежурному: ни одного человека ни под каким поводом
никуда не выпускать.
Теперь с Марковым на койке
обсуждали так: если к нашей команде никто не присоединится, то против каждого
окна станет по одному отделению, стрелять из окна. Один пулемёт поставим через
окно против оружейной мастерской. А один — на лестнице, чтоб со двора не
пускать. И — никто нас не возьмёт, ни пехота, ни кавалерия, разве что
артиллерия.
Тут прибежал дежурный:
— Фельдфебель! Тебя к
телефону требуют!
Недоброе что? Узнали?..
Пошёл Кирпичников, Марков
тоже вослед. Приложил и Марков ухо к трубке с наружной стороны и слушает. Голос
Лашкевича:
— Кирпичников! Люди — все
спят?
Ишь, неймётся ему. Чует.
— Так точно, все, ваше высокоблагородие.
— В команде спокойно?
— Спокойно.
— Сделай подсчёт, сколько
расстреляно патронов. А утром пошли каптенармуса к инструктору, взять боевых на 27-е.
Как раз это нам и надо, вот
и распоряжение.
— И будить завтра не в
шесть, а в семь. Строиться без десяти восемь. С оружием. Ожидать меня.
Отпустил.
На часок полегчил.
Тогда и мы свою побудку на час позже, в шесть.
А уже — и четвёртый час
ночи. Пока ложиться.
Марков от своей винтовки
штык отомкнул, и положил заряженную к себе под одеяло.
Поцеловал её.
— Вот, моя верная жена.
А иной жены и у Тимофея нет.
Рота, батальон — весь его дом. Это правда, холодный
металл у оружия, а сердце посасывает.
— Зачем кладёшь?
— Да если что раньше
начнётся.
— А дежурный офицер войдёт?
Будет винтовки считать? Не надо.
— Не! Так хочу.
Полежали. Не спится.
Строиться-то, сказал, прямо
с оружием.
Лампадка загасла перед
иконой.
Ладно, воздух чистей будет.
И чуть вроде слышны по
казарме шёпоты, полуголосье.
Не тогда страшно, когда
решались. Не тогда, когда отделённых собирали. А вот когда: всё сделано, всё
отрезано, и остались два часа последних. И ты сам, один с собой, ничего никому
не кликнешь — а по ту сторону утра для тебя уже, может, и петля болтается.
Страшная минута — как уже
смерть сейчас.
Миша близко, через проход. И
ему:
— Если к нам завтра другие
части не присоединятся — ведь нас повесят.
— Да-а...
— А всё ж лучше по-солдатски
умереть, чем невинных бить?
— Да-а...
— И при всех царях, бают,
так было. Об народе не заботились.
Э-э-эх, трудно начинать!
Начинать-то, начинать всего трудней.
А кому-то надо.
— Молчан-собака,
да и та вавкнет.
Облегчает, что молодые,
семьи у обоих нет. Зато в молодых годах и жизнь жалчей.
— Ладно, Миша. Пусть люди
потом вспоминают — учебную команду Волынского полка.
*****
ДВА ГОРЯ ВМЕСТЕ, ТРЕТЬЕ
ПОПОЛАМ
*****